товар, мучительно краснела от стыда за него. Так краснеют за детей, когда они хватают с общего блюда лучший кусок.
Но детей – не было. Была жгучая нежность к несуществующему младенцу, была уверенность в том, что уж она-то знает, как его нужно растить и воспитывать. Были мечты, имена для мальчика и для девочки, были сладкие сны, в которых она – мама, – и три пустых, бесплодных, страшных года.
Бог с ними, дурными девяностыми, однажды они закончатся.
Плевать на искрящие костюмы – не станет же Лина торговать ими всю жизнь.
Не страшно, что диплом преподавателя английского и немецкого языков, скорее всего, засохнет на корню, как позабытый цветок.
Страшно – без детей.
Теперь они с Сашей говорили об этом открыто.
Саша сумел сохранить работу, но за нее, к сожалению, перестали платить. А он всё равно не бросал ее, потому что был из той породы людей, которые не могут бросить то, что по-настоящему любят.
Жили так бедно, что Лина научилась покупать семечки и неумело щелкала их, приглушая голод. Сашина мама выращивала «на участке» картошку – перебивалась дарами трудов и огородов. Она была хорошей женщиной, Линина свекровь, – сильной и справедливой. Лина видела таких только на Урале – чтобы и носки вязать, и бревна катать, и стихи по памяти читать. Стихи она любила о природе.
Она была хорошей, но прямолинейной, как проспект.
– Где моя внучка? – наседала свекровь, как будто Лина спрятала куда-то живую маленькую девочку и не показывает бабке из вредности.