Глава первая

На десерт принесли незрелые персики. Как, опять то же самое? А где же обещанный пломбир? Мужчины стучали ножами по бокалам, дамы улыбались. Требовали мадам Гюншэ из кухни. Несмотря на ее запрещение, кто-то поднял шторы и раскрыл окна, выходящие на rue Mont-Blanc. Донеслась безвкусная швейцарская музыка. Мимо маршировал один из отрядов какой-то корпорации с флагами и барабаном, сопровождаемый мальчишками. Публика останавливалась и улыбалась.

Все бросились из-за стола. Только Мечка Беняш и элегантная француженка пожали плечами.

– Поминутно одно и то же… Это смешно, наконец, – пробормотала парижанка, спокойно очищая персик.

Из кухни явилась мадам Гоншэ, багровая от плиты и ярости. Ее черное шелковое платье, слишком узкое и в пятнах, пропахло соусами и супами. Она двусмысленно пошутила с коммивояжером. Это очень понравилось. К ней потянулись чокаться. Милая, очаровательная мадам Гоншэ. Все решили, что она кормит необыкновенно хорошо. Она обратилась к бледной Мечке:

– Я видела вас вчера в Notre Dame de Pâquis… пели дивно… не правда ли?

– Вы бываете в костёле? – удивилась француженка, – но это смешно.

Коммивояжер возился с зубочисткой, стараясь подавить икоту.

– В костёл ходят только старики, дети и истерички, – заявил он.

Молодая бельгийка, носившая в ушах поддельные жемчуга, громко рассмеялась. Она ждала ответа Мечки и, забывшись, положила на скатерть свои крупные красные руки. Ее маленькая дочь серьезно слушала спор. Мечка не сказала ни слова. Коммивояжер бранил духовенство. Мадам Гоншэ находила, что без религии нравы были бы чересчур распущены. Француженка жаловалась на лицемерие во Франции.

– Ну… ну… – примирительно вмешалась бельгийка, – без Бога не будет удачи… Идем домой, Силли…

Она потащила малютку-дочь за руку, как куклу, гордо выпячивая пышную грудь.

Теперь в столовой остались Мечка и мадам Гоншэ. Мечку охватила болезненная лень. Она машинально перебирала концы своей траурной вуали. Две горничные в высоких белых чепцах уносили посуду. Мадам Гоншэ перестала; улыбаться, закрыла окна и приводила в порядок букеты тюльпанов.

– Дамы растаскивают цветы, – жаловалась она, – ах, боже мой, я до сих пор не сдала комнат… Я хотела бы найти иностранку без профессии. Уверяю вас, они – единственные, которые еще могут платить.

И бросая любопытный взгляд на изящный костюм Мечки:

– Вы, – такая милая, скромная… я была бы счастлива…

– О… У меня нет средств для вашей квартиры, мадам Гоншэ, и потом я всегда предпочитаю отель…

Швейцарка согласилась. Она сказала несколько сочувственных слов по поводу траура Мечки.

Молодая вдова… Второй год… О, это несчастье! Хорошо еще, что мадам не имела детей. Что же касается ее туберкулеза, то кто теперь не болен туберкулезом. И, наконец, все доктора мошенники и им не следует верить.

Снова на улице играла музыка. Из коридора доносились пронзительные голоса прислуги.

Спускаясь по лестнице, Мечка держалась за перила, боясь головокружения. Для яркой весенней улицы она была слишком печальна. Ее тонкое, правильное, очень бледное лицо освещалось безнадежно-усталыми синими глазами. Волосы, светло-золотистые у висков, к затылку переходили в пламя. Пряди их были тонки, мягки и плоски. Ветер вздымал ее креп. Она подолгу останавливалась у витрин. Нитка громадных аметистов восхитила ее, а цветы за стеклом привели в мечтательное настроение.

Около Роны она тоже задержалась дольше, чем нужно. На острове Руссо в грязной воде кормили грязных лебедей. Она напрасно хотела найти их поэтичными. Мечка вспомнила хвастливого, тщеславного и фальшивого философа, которого ненавидела. Его «Новая Элоиза» казалась ей кощунством перед истинной великой Элоизой.

Медленно Мечка свернула к главной почте, где выдавали письма до востребования. Здесь она присела на одну из скамей, дожидаясь очереди. За решеткой мелькали чиновники. Они перебрасывались между собою словами, улыбками, жестами, равнодушные к публике, механически – точные. Один из них, самый молодой, белокурый, голубоглазый, краснел при виде Мечки. Она спросила его как-то:

– Ваше имя, месье?

– Жан Биоро, мадам.

Ей стало грустно от его растерянной улыбки. Разве можно полюбить с первого беглого взгляда? Она думала, что это ужасно, и белокурый чиновник смущал ее в свою очередь.

Сейчас она заметила ксендза Игнатия Рафалко и Костю Юраша. Первый был настоятелем в Н-ске, где постоянно жила Мечка, второй – там же учеником музыкального училища.

С ксендзом Игнатием у Мечки вышла зимою маленькая размолвка, когда он набрал всякую шушеру в костёльный хор, и когда эти размалеванные девки шумели даже во время освящения Даров. С тех пор у них были натянуться отношения. Кроме того, он не внушал ей ни малейшего доверия, этот худой, малого роста ксендз с негритянскими губами, черствый, лживый и замкнутый. Он казался ей опасным человеком для религии, способным оттолкнуть от костёла самого терпеливого неофита. Его живые, циничные глава менялись, – то были совсем черные, то желтые, искрящиеся, как пиво. Пел он мессу гнусавя, причем голова, плечи и все тело нервно подергивалось.

«Бедняга скрытно развратен, – равнодушно подумала Мечка, – но он все-таки пойдет далеко, ибо лебезит перед епископом. И еще то хорошо, что он пресмыкается перед богатыми, сидит всегда дома, а перед викарными ходить с молитвенником». И она продолжала размышлять, глядя на кончики своих туфель:

«Я близка к религиозности. Если бы я знала, что ксендзы Игнатии реже встречаются, дело моего обращения пошло бы скорее. О, разумеется! Но эти жалкие комедианты убивают веру в зародыше и делают смешной даже тоску по ней».

Ксендз Игнатий и Юраш подошли ближе. Они поздоровались и обменялись обычными любезностями, жалуясь на пыль и скуку Женевы.

Костя Юраш кокетливо обмахивался шляпой. Он был высок, широкоплеч, гибок. Его темные, красивые глаза смотрели ласково и распутно. Он грубо подвел брови, ресницы и напудрился.

Ксендз Игнатий часто обращался к Юрашу. На миг Мечку поразила его интонация, сладкая до приторности и заискивающая. Они поговорили о новостях своего города. Оказалось, что с осени при костёле в Польском Доме откроется театр «Синий топаз».

– «Синий топаз»? – удивилась Мечка, – но, значит, это не театр, а кабаре.

– Да, разумеется, кабаре, – слегка смутился ксендз Рафалко.

– Маленький балаганчик, который прогорит через месяц, – насмешливо заявил Юраш, – сбор хулиганов… Впрочем, антрепренер Ружинский – мой друг.

– Вы очень строги, – вкрадчиво возразил ксендз Игнатий, – там есть милые люди…

Мечка была вне себя от изумления. Кабаре… Русское кабаре при костёле.

– Как вы могли разрешить? – возмущенно воскликнула она.

Ксендз Игнатий встрепенулся. Это не он… костёльный совет… синдики… Впрочем, он лично также находит, что кабаре нужно покровительствовать. Кабаре заплатит хорошую аренду Польскому Дому, на котором долги. И, обидевшись, настоятель распрощался.

Биоро смущенно поклонился Мечке. Кто-то сказал громко:

– Courage, mon ami!

Он выдал письмо Мечке. Оно было от поэта Улинга, собиравшегося стать знаменитостью, и начиналось так: «Я приобщился к тайнам мира знакомством с вами. Я жду вас нетерпеливо и страстно».

Далее поэт писал в свою очередь о кабаре «Синий топаз». Пусть только Мечка скорее, возвращается в Н-ск, дело ей найдется.

Около озера Мечка взяла экипаж и поехала к Chemin de la Roserais, мимо кокетливых вилл, с не менее кокетливыми названиями: Lora, Mon doux repos, Lilas bleu.

Усталые глаза отдыхали на зелени, на голубом акварельном небе, на красных черепичных крышах. С веранд, увитых диким виноградом и мелкими яркими розами, смотрели женщины и дети. Встретились две монахини в голубых одеждах с белыми головными уборами, как две гигантские трепещущие бабочки.

Каждые четверть часа костёльные куранты медленно пели и направо и налево, и там за виллой, и еще где-то.

Но это только так казалось. Куранты были на костёле св. Антония.

Мечку охватила истома. Она откинула креп, с наслаждением подставляя лицо упругому ветру. Если бы взять жизнь, как одно празднество… если бы жить легко и просто.

«В сущности, я не христианка, – думала Мечка, – один умный ксендз назвал меня сектанткой несуществующей секты… Я верю в Бога, но не верю в загробную жизнь. Даже бледная надежда на вечность возмущает меня. Смерть без воскресения, по-моему – высшая награда для человека. А догмат Троицы? А сходство христианства с иными религиями? А таинство брака? Брак, как таинство, я отрицаю особенно решительно. Я не вижу ничего мистического в физическом сближении полов».

Потом в ней поднялись возражения.

«Ах, все это можно внушить себе! И таинства, и догматы, и обряды, и подлинность Евангелия, и достоверность экстазов св. Терезы. Да, конечно внушить. Привычка станет убеждением. А главное, это то, что она жаждет верить, жаждет быть настоящей католичкой».

Ирония загорелась у нее в глазах.

«Хочу душевного комфорта, что же».

Экипаж катился все быстрее по узкой аллее, убитой щебнем и красным песком. Густой аромат сирени здесь был особенно явственен. Солнце, ветер, мелькание вилл и людей уже утомляли Мечку. Она ехала дальше, часто кашляя, думая о своем тяготения к католицизму и слегка возмущаясь против него. Разумеется, это душевная неудовлетворенность, неудачи супружеской жизни, страдания тела заставляли ее искать утешения в мистицизме. А, может быть, потушенная чувственность загоралась в ином виде. Теперь было модно смешивать религию с полом… почем она знала?.. Да и была ли она, Мечка, мистичной? Ведь все дело шло о красоте. Красота католичества покоряла ее. Католичество было не только религией, но и искусством, утонченным порывом в отвлеченность. Пища для души здесь изысканна, легка и ароматна. Наслаждения души – упоительно разнообразны. Католичество носило венец мученичества. Католическая церковь, истинная невеста Иисуса, была вечно распятой, вечно преданной. Ватикан горел единственной звездой на фоне темной повседневности, верный девизу гениального папы Льва ХШ «Lumen in coelo». Ах, эти слова, будто выкованные из золота и драгоценных камней! Уже за одно папство, за великое, блистательное, изумительное папство Мечка фанатически любила римскую церковь.

– Если христианство – то католичество, – решила Мечка.

Губы у нее запылали и глаза расширились. Смертельно бледная, она мечтала о голосе, который поет в Notre-Dame de Pâquis, и потом снится ей.

Экипаж крупной рысью вернулся к отелю, где жила Мечка. Месье Жорж, молодой лакей, не спеша поднялся со стула.

– А… Мадам вернулась?

Он смотрел на нее весело и нагло. Она молча прошла мимо.

– Ба!

Месье Жорж пожал плечами.

* * *

По утрам Мечка всегда бывала дома. Она пила шоколад, медленно одевалась, читала газеты, отвечала на письма. Слабый румянец окрашивал ее лицо. После завтрака она с наслаждением бродила по улицам, часто злоупотребляя расстоянием, не обращая внимания на погоду, наблюдая тайно и людей, и животных, и небо, и горы, и сады, и витрины, и воду озера.

У Роны она могла простоять часами.

Потом у мадам Гоншэ за table d'hôte'oм она находила забавное зрелище людей различных профессий, сменявшихся беспрестанно. Она заметила, что и тут мужчины оказывались интереснее женщин.

Потом наступал час, когда в каком-то экстазе она обходила все костёлы. Из них костёл Священного Сердца Иисуса, густого, красного тона, немного странный, немного жуткий, производил на Мечку огромное впечатление. Notre Dame de Pâquis быль банален, скорее похож на концертную залу, приютившийся среди домов, как часовня. Но тут чудесно пели и здесь часто служил епископ. Здесь же она видела свою любимую церемонию – торжество первого причастия детей. Она осталась недовольной. По ее мнению, оно протекло чересчур заученно. Воздушные белые вуали, воздушные белые платья, белые цветы причастниц придавали им вид новобрачных. Он чинно и красиво складывали свои руки, оплетая пальцы нитями четок. Маленькие джентльмены громко повторяли «Отче наш» за аббатом, постукивающим легонько по молитвеннику. Красное одеяние епископа оттеняло слоновый цвет его кожи. Какая-то молодая мать протискалась к нему и высоко подняла ребенка. Епископ благословил его отдельно. Это растрогало всех.

Ежедневно Мечка шла по rue Servette к костёлу св. Антония Падуанскаго, хотя не совсем долюбливала этого знаменитого святого, которому молятся об утерянном, и который кажется приторным с Младенцем, книгой и лилией. На нее смотрели из маленьких магазинчиков. Потом ей стали ласково кланяться.

За костёльной оградой обыкновенно резвились дети. Молодой болезненный аббат устало следил за ними. Их водили и на все службы. Они роняли молитвенники, платки, четки, шептались, толкались, смеялись и отвлекали взрослых.

Иногда какая-нибудь старая дама вставала и дергала ребенка с громким негодованием. Тогда на эту сцену смотрели неодобрительно верные и даже аббат. Что могли понимать маленькие, розовые, счастливые животные около алтарей, залитых слезами?

Ни в одном женевском костёле не было столько света и цветов, как у св. Антония. Аромат чувствовался еще у двери. В притворе Мадонны Непорочное Зачатие расцвел целый сад. Св. Антонию также не приходилось завидовать. Около него розы мешались с тюльпанами, лилии с ирисами, азалии с сиренью. Целые охапки жасмина увядали с ветками шиповника. Огромные рододендры затемняли скромные мирты. Здесь всегда горели свечи, невинные жертвы молящихся.

Старая сакристианша выдавала их бережно из светлого шкапчика, бормоча:

– Que Dieu vous bènisse, mon cher enfant!

Вечерня шла днем и поэтому для Мечки теряла половину своей прелести. Кроме того, латинский язык, чудесный язык пап, Фомы Аквината и Альфонса Лигури, аббат и хор произносили на французский лад. Это было нестерпимо порой. Мечка садилась на скамью.

Каждый раз она находила здесь что-нибудь новое, – или световой эффект, или иное выражение у Мадонны, или иначе положенное покрывало на алтаре. После нескольких страниц странно-волнующего молитвенника, после унылых псалмов Давида, Мечка впадала в мучительное состояние.

Тысяча протестов, возражений, возмущений рвали ее сердце. Она вспоминала жизнь Иисуса шаг за шагом, и Он не совсем нравился ей. Она находила Его уклончивым, нерешительным, беспомощным, чересчур покорным. Она страдала от Его наивных добродушных притч, голодных, грязных учеников, бесплодных споров с фарисеями. Она не могла понять Его холодности к Матери и благосклонности к Иоанну. Она недоумевала перед девственностью этого христианского Бога, которого так страстно любила Магдалина. Его девственность казалась ей вынужденной, неприятной, как презрение к женщине. О, евангельский Иисус!.. Снова она испытывала к Нему больше жалости, чем любви. Она была оскорблена молчанием у Пилата. – «Что есть истина?» За этот усталый скептический вопрос она прощала римлянину смерть Иисуса.

И Его Распятие она хотела представить себе не по Евангелию, а по картине одного художника. Узкая дорога среди камней и травы. Наскоро срубленный крест. Христос умирает на нем медленно, в полном сознании, одинокий, аекетический Христос, Христос – нищий безумец. О, красота! этой смерти без стражи, без толпы, без слащавого Иоанна, истеричной Магдалины! О, красота смерти без слов, без надежды, без воскресения и упреков к небу! Зачем евангельский Иисус умирал иначе?