Моим детям – Антону, Дереку и Зое.

© А. Бру, 2020

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2020

Лагуны поэтической памяти

Неправильно будет сказать, что данная книга – попытка автобиографии. Это скорее анамнез из выборочных сведений, надиктованных писательнице Анне Бру её памятью. Достаточно неприглядной была советская действительность описываемых ею времен. Под пером автора очевидная фантасмагория обрела порядок и дисциплину. Нарочито смещаемой повествовательной линии не удается остудить читательский интерес. Напротив, не кантиленное течение хроник помогает самобытной писательнице приоткрыть свою душу.

«С последней прямотой», как у Мандельштама. А второстепенное для неё, и это твердая позиция, как в том же стихотворении великого поэта, «лишь бредни, шерри-бренди». И в этом Анне Бру удается читателя с неизменным успехом убеждать.

Что же скрывается под эмоционально минимизированным названием «Хроники»? Все как полагается – детство, отрочество, юность. И совсем не простое становление личности. Ведь это особый груз – видеть жизнь не как зашоренное прохождение во времени из точки «А» до точки, скажем, «КА». А пропускать каждый шаг на этой сложной по обстоятельствам дороге через призму врожденного дара художника.

«Висевшие в коридоре оленьи рога меня завораживали. Я рано поняла, что жизнь несправедлива. Вчера этот олень бродил в первозданном лесу, а сегодня кучка пьяных, незнакомых людей легкомысленно вешала свои поддельные бобровые пальто на его грандиозные рога. Оказавшись в нашем доме, эти незнакомые люди надолго исчезали из их собственных жизней» – вспоминает Анна страницы раннего детства. Читатель волей – неволей начинает сопереживать; доходчивый, доверительный язык писательницы делает каждого углубляющегося в эту книгу соучастником описываемых событий.

Тернистым, непростым был путь главной героини. Тем более что, как зафиксировала Анна, они с братом «унаследовали от прежних поколений внутреннюю тревогу, неуверенность и утрированное чувство хрупкости окружающего мира».

Представленные в «Хрониках» персонажи не сугубо встречавшиеся автору в ту или иную пору личности, а в большинстве суммированные, обобщенные герои из среды советских подростков её поколения. Она видит их на расстоянии, описывает без прикрас, но не отделаешься от теплоты и нежности, которые неотступно движут автором.

Исторически написанные по-английски, «Хроники» предстают перед нами в авторском переводе. Переведены далеко не все главы. Есть надежда, что настанет час, и свет увидит объемистый том «Панк-хроник» Анны Бру.

Читатель имеет возможность отыскивать смысловые увязки с прозаическим текстом в опубликованных под общей с ним обложкой стихах. Несомненно, что отыщет, но стоит ли, если вдуматься, это делать? Как и не стоит искать истоков её стихосложения в творческом наследии её отца, прекрасного поэта Юрия Гордиенко. Впрочем, может быть со временем кто и займется этим. И обнаружит: истоки истоками, но Анна Бру – поэт интересный, самобытный. И если чувствуется порой в её стихах какая-то недосказанность, то это лишь подтверждение тому, что душа поэта – тайна. Как пишет поэтесса:

 
– Моей души сиротской беспризорность
В букетах роз твоих погребена.
 

Павел Козлов

Панк-хроники советских времен

Никогда никому ничего не говори.

Дж. Д. Сэлинджер «Над пропастью во ржи»

Начало

Мои первые воспоминания не так уж плохи. Мне помнится, как я смотрела в замочную скважину. Год 1958-й от рождества Христова. Я в коридоре, в котором семь дверей. Одна из них ведет в мир. Сегодня и каждый день она закрыта, пока кто-нибудь из моей родни её не откроет. Я жду и надеюсь.

Когда дверь открывается, я вижу Землю под лестницей в овальном, туманном окне и представляю, как покину это место навсегда.

Я родилась в Москве, в СССР, в 1956 году, внепланово. Мои родители, за четыре года до моего рождения, были вовлечены во взрывоопасные и непредсказуемые отношения. Один был похож на электрический провод: тонкий, интенсивный, сильно заряженный, с плохой изоляцией. А другая – тихая, гладкая, как медуза, набожная, но ядовитая. Всем было ясно, что они друг другу не подходят, кроме них самих. Они боролись за совместный призрак счастья, уничтожая в этой битве всех и вся. Я результат этой неистовой борьбы. Я их гибрид.

Однажды мой отец с балкона пятого этажа выбросил на тротуар холодильник. Никто не пострадал, нам повезло.

Моя мать, в один конфликтных дней, методично изрезала на мелкие кусочки шубу, привезенную из Чешской республики. Шуба принадлежала одной из поэтесс – подруг моего отца. Нам повезло опять. Никто не был убит.

Молчаливая выносливость, благословенный, удивительный дар, не относился к ниспосланным моим предкам достоинствам. Моя мать, какие бы действия она не предпринимала, и как бы ни кипела внутри, не срывалась на крик, но действовала. Она поджимала губы, стискивала зубы и в дело шли тарелки, ложки, стулья, колбаса. Мама не нападала, а защищалась. Она осталась сиротой в подростковом возрасте. Её мать, моя бабушка, обварилась кипятком и умерла мучительной смертью на глазах у мамы. Родственники приехали из деревни и забрали последние пожитки. Ей дали опекуна, который попытался её соблазнить и прописаться у неё в комнате. Защищаясь, она разбила окно табуреткой. Соседи вызвали милицию и опекуна забрали для выяснений. Суд оказался на стороне мамы, так как у опекуна уже была судимость. Иллюзий у мамы не осталось. Суровая действительность диктовала.

Я ничего не знала о маминой жизни. Для меня отыскать закатившуюся под диван колбасу и съесть – было пределом мечтаний. Закатившись под диван, докторская колбаса вкусно пахла и, казалось, светилась в темноте от собственного аромата. Но дотянуться до неё не удавалось. Один из моих воинствующих предков выбросил в окно швабру, ручку которой можно было использовать, как инструмент. Я активно участвовала в процессе эволюции и выживала, как могла.

Окно было дырой во вселенную, куда время от времени бросали всякую всячину. Однажды мой отец выбросил в окно свои стихи «Голубая кукла в кимоно». Восстановить он их не смог, они исчезли. Загадочность и неопределённость главенствовали в нашей семье. Никто никогда не знал, чем закончится очередная битва.

Висевшие в коридоре оленьи рога меня завораживали. Я рано поняла, что жизнь несправедлива. Вчера этот олень бродил в первозданном лесу, а сегодня кучка пьяных, незнакомых людей легкомысленно вешала свои поддельные бобровые пальто на его грандиозные рога. Оказавшись в нашем доме, эти незнакомые люди надолго исчезали из их собственных жизней. Их родственники обрывали наш телефон.

Возникая в дверном проёме, гости кричали: «А, вот и ты! Где твой отец?». Отца моего они использовали, как кредитную карточку. Долг накапливался, но никто никогда не производил просроченных платежей. Незавуалированное желание, как говорила мама, «проехаться за чужой счёт», вызывало в моем отце чувство стыда. Но навязчивым посторонним не было до этого дела. Их дружественное отношение и праздничное дыхание, приправленное частично переработанной «селедкой под шубой», водкой, квашеной капустой с луком, было подобно низко летающим перед бурей ласточкам. Через какое-то время эти веселые, полные шуток люди становились злыми ироничными параноиками с серьезными вестибулярными проблемами. Снова и снова они говорили одно и то же дерьмо, как поцарапанная пластинка. Некоторые, полностью потеряв способность ориентироваться, падали и засыпали, где придется.

В те времена в СССР было много разных, так называемых, «Домов». Дом колхозника, Дом Металлурга, Дом архитектора, Дом кино.

Дом литераторов, мне казалось, был очень загадочным и опасным местом. Отец говорил: «я еду в Дом литераторов», что означало: «Я исчезну на некоторое время». Моя мама садилась на диван и пристально вглядывалась в своё обручальное кольцо, как будто необходимая ей информация была выгравирована на его поверхности.

– Ты хочешь, чтобы я принес оттуда что-нибудь для дома? – предупредительно спрашивал отец мою маму.

Она спокойно, ядовито отвечала:

– Привези с собой эту толстую официантку с пузырчатой головой (имелись в виду фиктивные кудри), она могла бы помочь нам обслуживать пиитов.

Эти слова моментально приводили моего отца в скверное расположение духа. Для мамы все женщины около литературной среды были потенциальные соперницы и, как она их называла, шлюхи. Отца раздражали мамины комментарии. Его лицо становилось красным, как свекла, усы торчали воинственно, как острые пики из амбразур средневекового феодального поместья. Он кричал: «ты снова это начинаешь?». Она выглядела такой благочестивой в этот момент, будто бы предпочла скорее умереть, чем говорить о других людях что-то холодное и оскорбительное. Дверь за отцом захлопывалась, оставляя за собой беспокойную тишину.

В промежутках между посещением Дома литераторов, поэтическим трудом и размышлениями над смыслом жизни, отец разговаривал со мной весьма странным образом, постоянно цитируя стихи – свои и других поэтов. Делал он это мастерски. Я и сейчас, временами, слышу его декламацию. Некоторые состояния души уносят нас в другую атмосферу, где нет места сквернословию. Речь моего отца делалась возвышенной и чистой. Я всегда ждала этих моментов, умиротворяющих и интригующих. Казалось, именно тогда отец мой чувствовал, что жизнь стоит того, чтобы жить. В глазах его светилось золото надежды, а не потускневшее олово презрения к миру.

Стоило мне задать кому-то вопрос, как тут же возникло слово «занят». И чем вопрос казался проще, тем более «заняты» были окружающие. Я все время ждала, когда кто-нибудь освободится и утолит мой интерес. Чаще всего мне отвечали: «это неизвестно до сих пор», «нет доказательств – так или иначе», или же просто «не знает никто».

Неопределенность, куда больше, чем оленьи рога, влияла на мое отношение к миру. Рога, скорее, были доказательством того, что время каждого когда-то приходит к концу.

– Конец, – говорил мой отец, – приходит в наименее ожидаемый момент.

Я представляла, как толстый циркач с бородой появится на сцене и бодро объявит: “Finita la Comedia!”, выстрелит из пистолета в воздух, все станет бесполезным, и останется только устремиться в космос.