© Институт психологии Российской академии наук, 2005

Введение

«В современных условиях задача дальнейшего развития общей теории психологии выступает как важнейшая» (Ломов, 1984, с. 6), «в этих условиях резко возрастает потребность в дальнейшей (и более глубокой) разработке методологических проблем психологической науки и ее общей теории» (там же, с. 4), – писал в середине 80-х годов истекшего века Б. Ф. Ломов. Подобные высказывания были типичны для психологической науки того времени, как отечественной, так и зарубежной, характеризовавшейся повышенным интересом к теоретико-методологическим проблемам.

Не так уж много времени прошло с тех пор, и в психологической науке не произошло ничего, что кардинально изменило бы ее общее состояние. Она по-прежнему представляет собой мозаику соперничающих подходов, школ и концепций, по-прежнему страдает дефицитом «твердого», общеразделяемого знания и по-прежнему мало похожа на научные дисциплины, являющиеся эталоном построения научного знания. Ключевые методологические проблемы психологии по-прежнему далеки от разрешения, единая и общеразделяемая парадигма, а тем более теория, о которых мечтали психологи прошлого, по-прежнему отсутствуют.

Однако прежнего интереса к теоретико-методологическим проблемам и былой озабоченности ими современная психология явно не испытывает. Она приобрела ярко выраженную практическую ориентацию – на применение и коммерциализацию психологического знания, крайне неудовлетворительное состояние которого еще недавно расценивалось как одна из главных бед психологической науки.

Казавшиеся очевидными предсказания о том, что психология сможет эффективно решать практические проблемы лишь тогда, когда достигнет достаточного уровня зрелости как наука, начнет вырабатывать «твердое» знание, независимое от того, на каких теоретико-методологических основаниях оно произведено, станет похожей на точные науки и т. п., явно не сбылись. Психология начала решать практические задачи значительно раньше, не преодолев, а попросту обойдя свои главные методологические трудности, не став полноценной наукой в том смысле этого слова, который вкладывают в него ученые, считающие естественнонаучную модель научного познания единственно возможной.

Даже в нашей стране, где авторы психологических трудов еще совсем недавно сетовали на недостаточную развитость своей науки и дефицит ее практических возможностей, психологи теперь прочно обосновались в избирательных штабах политических партий, во всех сколь-либо солидных коммерческих структурах и т. д. – они обучают бизнесменов, консультируют политиков и берутся за решение любых психологических (и не только) проблем с такой же уверенностью, с какой профессиональные электрики берут в руки электрические приборы. Психологов готовит множество вузов, в том числе далеко не гуманитарного профиля; представители профессий, не востребованных в нашей экономике, переквалифицируются в психологов, благо для этого есть «сокращенные» психологические курсы (как правило, организуемые теми, кто, в свою, очередь, получил «сокращенное» психологическое образование), в газетах мелькают объявления типа «Требуется психолог до 35 лет. Психологическое образование необязательно» – то есть наблюдаются все признаки востребованности этой профессии. В результате количество психологов растет в нашей стране не по дням, а по часам (считается, что их порядка 30 тыс., но и эта цифра представляется заниженной), что было бы невозможным, если бы их услуги не пользовались большим спросом. Подобная популярность психологов не является очередной российской аномалией, а лишь служит не лишенным своеобразия российским отголоском того поветрия, которое дошло до нас с Запада, где, например, психоанализ давно стал своего рода религией (Беккер, Босков, 1961) и одним из главных атрибутов массовой культуры.

В этом и коренится одна из главных причин снижения интереса к теоретико-методологическим проблемам в современной психологии. Зачем ломать голову над такими, возможно, неразрешимыми проблемами, как психофизический или психосоциальный параллелизм, ждать, когда психология станет такой же наукой, как физика или биология (если ей суждено таковой стать), начнет производить общеразделяемое и надежное знание, если то знание, которое она производит сейчас, охотно покупают, и современное общество оно, похоже, вполне устраивает? В конце концов, здесь тоже действует логика рынка: если товар покупают, значит он того заслуживает. В этих условиях психолог, обеспокоенный ненадежностью психологического знания и, как следствие, методологическими проблемами своей науки, выглядел бы противоестественно – как продавец, который, вместо того чтобы продавать свой товар, растолковывает покупателю, что товар – несовершенный, а значит, покупать его пока не стоит.

В результате психология, в том числе и отечественная, перешла на новую траекторию развития, предопределенную не столько внутренними потребностями самой науки, как это было раньше, сколько социальным заказом и логикой рынка. Ключевыми признаками этой траектории служат акцент не на производстве, а на коммерциализации знания, куда больший интерес к прикладным технологиям и ноу-хау, нежели к фундаментальным исследованиям, забвение теорий и методологии ради тестов, Т-групп, ассессмента и т. п. А два научно-исследовательских института, приходящиеся в нашей стране на более чем 30 тыс. психологов-практиков, адекватно отражают нынешнее соотношение интереса к фундаментальным и прикладным проблемам психологии (не менее адекватно его выражает соотношение доходов академических и практических психологов), причем большинство академических психологов, как принято говорить, «в свободное от основной работы время» (сотрудники наших НИИ хорошо знают, что на самом деле означает эта формулировка) вовсю занимаются практикой. В результате рокировка в формуле «нет ничего практичнее хорошей теории», произведенная одним известным отечественным психологом (кстати, тоже перешедшим из академической психологии в практическую), после которой эта фраза стала звучать как «нет ничего теоретичнее хорошей практики» (Василюк, 2003), очень точно выразила перераспределение приоритетов психологии. Если в подобных идеологемах (которые было бы правильнее назвать методологемами, то есть достаточно четкими и отрефлексированными представлениями о методологических ориентирах науки) искать скрытый смысл, который сами психологи обычно ищут в мыслях и действиях своих пациентов, то его можно было бы эскплицировать следующим образом: «на теории и методологии сейчас много не заработаешь, поэтому надо заниматься практикой, за которую платят гораздо больше, а теории и методологии уделять внимание по остаточному принципу».

Здесь следует отметить, что, хотя психология с момента заявления ею претензий за статус самостоятельной науки ни на минуту не утрачивала своей уникальности, все же новая траектория ее развития несет на себе отпечаток тенденции, характерной для всей современной науки. Впечатляющие расходы благополучных стран на науку (2–4 % ВВП) не должны вводить в заблуждение: основную часть этих средств потребляет прикладная наука, а финансирование фундаментальной науки все более сокращается. Фундаментальные научные программы сворачиваются, уступая место прикладным разработкам, обещающим быстрый коммерческий эффект, и вообще фундаментальная наука переживает трудные времена.

У этого сколь любопытного, столь и симптоматичного для современной цивилизации явления есть много причин. Среди них можно назвать и «здесь-и-теперь – психологию» современного обывателя, с одной стороны, очень не любящего, когда его деньги тратятся на то, что, подобно полетам в другие миры, сулит лишь призрачный и отдаленный во времени эффект, а с другой стороны, определяющего, в качестве избирателя и налогоплательщика, основную траекторию развития науки. Наверное, немаловажную роль играет и ослабление, если не разрушение, традиционных протестантских ценностей, на которых со времен формирования науки Нового Времени было основано развитие западной науки (Merton, 1957). Возможно, как отмечает ряд авторов, фундаментальная наука накопила избыток теоретического знания, которое прикладная наука не успевает освоить, воплотив во что-то практически полезное, и поэтому дальнейшие фундаментальные исследования не востребованы. Как пишет И. Ф. Кефели, «время научных открытий сменилось временем использования плодов этих открытий, когда науке дается временная (надо полагать) отставка» (Кефели, 1997, с. 21). И вполне символично, что величайшим научным открытием XX века считается теория относительности, которая оказалась абсолютно бесполезной на практике, если, конечно, не считать ее практическим воплощением огромное количество научно-фантастических романов и кинофильмов, где пространство переходит во время, а время – в пространство.

Весьма любопытным явлением стало также расхождение между когнитивной стабильностью и социальной востребованностью ряда наук, в том числе и психологии, особенно характерное для современной России. Психология, наряду с другими социогуманитарными дисциплинами, традиционно относилась к числу когнитивно нестабильных наук, характеризующихся отсутствием единой парадигмы, сколь-либо четких и однозначных методологических ориентиров, нескончаемым противоборством школ и концепций, неупорядоченным состоянием бессистемного и ненадежного знания. Однако именно подобные дисциплины, в первую очередь экономика, правоведение, социология и психология, переживают расцвет в современной России, что проявляется в стремительном росте общей численности специалистов, аспирантов и докторантов, защищаемых диссертаций, в конкурсе в соответствующие вузы и т. п. Целый ряд неблагополучных в когнитивном плане социогуманитарных дисциплин переживает настоящий бум, причем это происходит на фоне остановленных синхрофазотронов, заброшенных межпланетных станций, опустевших институтов естественнонаучного профиля и других симптомов разрушения естественной науки, которая может похвастать и едиными парадигмами, и надежным общеразделяемым знанием, и впечатляющими практическими успехами. То есть социальная «благополучность» научных дисциплин обнаруживает парадоксальную, чуть ли не обратную связь с их когнитивной «благополучностью»: в наибольшей степени обществом востребованы те науки, которым свойственна когнитивная «неблагополучность». В этом состоит очередной российский парадокс, затрагивающий и отечественную психологию.

Однако в том, что происходит с психологической наукой, нельзя видеть одну лишь проекцию тех процессов, которые характерны для современной науки в целом. Перераспределение ее приоритетов имеет и внутридисциплинарные причины.

Во-первых, те методологические проблемы, которые стоят перед психологией с момента ее зарождения как науки, зарекомендовали себя как вечные и едва ли разрешимые, по крайней мере, в ближайшем будущем. И хотя в каждом поколении психологов имеется определенная доля «психологов-романтиков», предпочитающих приличным заработкам размышления над этими проблемами, все же в психологическом сообществе явно доминируют «психологи-прагматики», делающие прямо противоположный выбор.

Во-вторых, за относительно недолгие годы существования психологии как науки в ней разработано больше теорий, чем, например, в физике, и значительно больше, чем любой психолог может осмыслить. Но количество теорий не переходит в качество психологического знания, и любому здравомыслящему психологу давно ясно, что появление новых теорий вряд ли изменит ситуацию к лучшему. Характерные для 70-х годов прошлого века надежды на появление некоей единой и общеразделяемой теории, которая интегрирует психологическое знание, а заодно объединит психологов, оказались несбывшимися мечтами. Это неизбежно породило разочарование в теориях и ощущение, что для решения «вечных» методологических проблем психологии нужно что-то иное, нежели очередная теория.

В-третьих, это «иное» часто искали в неком глобальном подходе к пониманию и изучению психологической реальности, который наиболее часто обозначают куновским термином «парадигма» (несмотря на неоднократные протесты самого Т. Куна против укоренения данного, ставшего чрезвычайно популярным, термина в социогуманитарных науках). От психологии долго ждали научной революции, нередко провозглашали, что она уже началась^[1], стремились утвердить ту или иную парадигму в качестве единственно правильной и т. п., что тоже не принесло ожидаемых результатов. В результате психологи устали от новых парадигм и научных революций не меньше, чем от новых теорий. И вполне символично, что многие из отечественных психологов, в свою бытность студентами посещавших методологический кружок Г. П. Щедровицкого, впоследствии посвятили себя практике, преодолев романтические увлечения своей юности.

В-четвертых, психологи устали и от выполнения традиционных – позитивистских – правил научного познания, предполагающих выдвижение гипотез, их операционализацию, проведение эмпирических исследований, подсчет коэффициентов корреляции и т. п. Устали в прямом смысле слова: «Я устал от академической психологии, особенно от той, которая существует в нашей стране в последние десятилетия. Уж очень она серьезна и скучна» (Зинченко, 1998, с. 223), – пишет один из наших известных психологов. А психологическая практика не требует соблюдения столь же ригористических правил и предоставляет психологу куда большую свободу действий.

В-пятых, отечественные психологи имели дополнительные причины недолюбливать общие концепции: теории, которыми по праву гордилась советская психология, были созданы в условиях особого идеологического контекста, и при желании нетрудно уловить их связь с советской идеологией, выражение в них соответствующих идеологем. Эти теории подчас выглядели как абстрактное философствование на психологической почве и поэтому не могли удовлетворить прагматически ориентированных психологов, ждавших от теорий четкого и компактного объяснения психологической реальности. Кроме того, для их постижения зачастую требовалось читать многотомные произведения, что вызывало раздражение. Распространение теорий часто носило административный характер: теории создавались начальниками, подчиненные начинали их развивать не без желания угодить руководству, студентам приходилось штудировать ту или иную теорию отчасти потому, что ее автор занимает высокую должность. Эти и другие обстоятельства, носящие социальный характер, не могли не иметь когнитивных последствий, оставив в умах наших психологов трудно стираемый след и сказавшись на их отношении к теориям.