Trust, который лопнет

Импичментизация страны

Кончина легендарного журналиста Дэвида Фроста, известного широкой публике по отменному фильму Рона Ховарда «Фрост против Никсона», заставила вспомнить фразу, сказанную Ричардом Никсоном в ходе многочасового интервью тележурналисту в 1977 году: «Никсон: Ну, если президент делает что-то, это означает, что все законно. Фрост: По определению. Никсон: Точно. Точно…»

Именно эта убежденность Никсона в собственной правоте и привела его к всеобщему публичному осуждению и импичменту. Кончилось все тем, что он попросил у нации прощения – за все эти прослушки, вторжения в частную и политическую жизнь, за все то, что называлось Huston Plan (по имени советника Белого дома Тома Хастона), за все то, что затевалось ради «национальной безопасности». Потому что все, что сам президент считал значимым с точки зрения национальной безопасности для себя, он считал значимым для американского народа. В этом контексте он вполне мог бы повторить: «Государство – это я».

Но Никсон оказался в неправильном месте в неправильное время. Место – Соединенные Штаты, иронизируй – не иронизируй, а оплот демократии, и не только процедурной. Время – раскрепощение демократической энергии по всему миру, антивоенное движение, окончание вьетнамской войны, символа ошибок нескольких поколений американских президентов.

И Никсон – монстр, не желавший на деле ничего менять, вдруг стал персонифицированным символом разрядки. Как примитивный персонаж примитивной истории, про которого шутили, что это у него не волосы волнистые, а голова волнистая. Как человек, который, будучи антисемитом, в дни импичмента просил своего госсекретаря Генри Киссинджера помолиться вместе с ним. Как антикоммунист, наладивший такие отношения с Советами, которые и Кеннеди не снились. Как романтик, ставший жестким прагматиком.

Он считал, что если нарушит закон или обыкновения здравого смысла, которые в Америке зачастую одно и то же, то сделает это во благо нации или ее безопасности. А законы – подождут. В этом смысле он пошел против системы, против обычаев, против законов, против институтов, которые, как выяснилось, все еще работают. Он стал адептом ручного управления в стране, где все управляется институтами. Институты ответили ему импичментом. Нарушение этики не было прощено. Поскольку в этой системе нарушение этики – это нарушение правил, а нарушение правил – это нарушение работы институтов.

В принципе, все произошло автоматически, могло и не понадобиться вмешательства человеческого фактора. Публикации в The New York Times документов, разоблачавших вьетнамскую войну, а затем материалов Боба Вудворда и Карла Бернстайна в Washington Post, внешне были действиями людей (по первому поводу даже состоялось решение Верховного суда США), а в реальности оказались действиями институтов – свободной прессы и независимой судебной системы.

Демократия срабатывала на автомате. Институты работали, как исправная система с фотоэлементом. Человек, нарушивший правила и, по сути, «инструкцию» функционирования президента, был автоматически выброшен системой.

Сегодня у нас в России управление тоже осуществляется опытным путем, на ощупь. В Конституцию у нас давно никто не заглядывал, а человек, принимавший участие в ее написании, отчитывается перед пресс-секретарем президента как мальчишка за то, что нарушил не институциональные правила, а неясные обыкновения бюрократии (Сергей Шахрай, сообщивший, что в Счетной палате на смену Сергею Степашину идет Татьяна Голикова, получил жесткую отповедь пресс-офицера). Институты, в том числе прописанные в Конституции, – правительство, парламент, суды, СМИ – дремлют, а менеджмент осуществляется методом пожатия «рук» тюленям, ловлей щук, целованием мальчиков, разборками на совещаниях – вживую или по видеосвязи.

Только это не сбой в системе, не сломанный автомат, не потерявший программу институт – это и есть суть работы системы. В ней и в самом деле все решает первое лицо («по определению… точно, точно…»), его усмотрение, его прихоть. Институт, любой институт, работает, как пишется в бюрократических бумагах, «по согласованию». Чтобы запустить в действие автомат с газированной водой, надо даже не стукнуть по нему кулаком, а попросить разрешения президента. И то, если согласовал один высший чиновник, а другой об этом согласовании ничего не знает, автомат может и не быть запущен в действие. И уж если первое лицо что-то нарушает, если оно задумало запуск серии репрессивных законов, остановить его не могут ни правительство, ни парламент, ни суд, ни пресса. Ни один из спящих институтов, в теории отделенных один от другого системой сдержек и противовесов.

Потому что в такой системе усмотрение первого лица и есть один-единственный институт, который, правда, работает не системно, не автоматически, а как бог на душу положит.

В такой системе тот же импичмент первому лицу невозможен. Скорее, первое лицо само вынесет импичмент. Если понадобится – всей элите, а если сильно понадобится – то и всей нации.

2013 г.

Бремя имперского человека

Как Редьярд Киплинг осознавал «бремя белого человека» («Неси это гордое Бремя —Воюй за чужой покой»), так и президент Российской Федерации несет на себе «бремя имперского человека». Это своего рода миссия. И в этой логике попытка присоединения части «исторической Руси», земель Восточной Украины, к России – вполне возможный сценарий.

А попутно можно решить еще целый ряд задач: мобилизация населения России вокруг идеи защиты русских на Украине, расправа с пятой колонной в стране, формирование образа внешнего (Запад) и внутреннего (либеральный хипстер-интеллигент, креакл, борец за права меньшинств) врага, окончательное утверждение ультраконсервативных ценностей в границах триады графа Уварова в качестве государственной идеологии. К тому же Украина – предмет особого внимания власти. Без нее воображаемая империя – не империя.

Права русских по-настоящему, а не так, как на Украине, нарушались в том же Туркменистане. Но никто и не думал вводить туда войска. Потому что, как выразился один коллега, там – газ. И там – китайцы, а это вам не Обама.

Россия – колониальная держава, только колониальная администрация действует избирательно и не суется туда, где ей могут дать по рукам, по пробковой шапке-ушанке. Или по карманам…

Когда в 1968-м вводили в танки в Чехословакию, внешне пеклись о чистоте марксистского учения, а на деле – о единстве империи, в которой официозный марксизм был лишь одной из скреп, как сейчас – официозное православие. Поэтому логика брежневского Политбюро схожа с логикой политбюро нынешнего.

Поэтому столь пугающим кажется трогательное единство элит: ни одного голоса против, гробовое молчание, прерываемое таким подхалимажем по отношению к первому лицу, что даже товарищ Сталин насторожился бы, приостановив свое движение в мягких кавказских сапогах по паркету.

Замороченность на зонах влияния, акцент на территориальных приобретениях и потерях в постиндустриальную эру кажутся безнадежно устаревшими. Время империй прошло, их место теперь занимает «мягкая сила». Побеждают маленькие и динамичные страны, где портрет правителя, по выражению Набокова, не превышает размера почтовой марки, а вместо имперской площади, украшенной охраняемым трупом, огламуренным катком и магазином с нигде более в природе не существующими ценами, – приветливая ратушная площадь.

Но империя, живущая в голове первого лица, пребывает еще в индустриальной эпохе, и она должна быть овеществлена в земле и людях. И с этим ничего поделать нельзя, особенно если никто из страха не говорит ни слова против. Даже несмотря на то, что почти каждого, кто в банях и частных беседах в «Боско кафе» клянет режим похлеще хипстеров, в зарубежье ждет своя асиенда Каса-дель-Корво с прекрасными майн-ридовскими креолками…

Путин по формуле Киплинга будет воевать «за чужой покой» (точнее, за то, что считается покоем) невзирая ни на что. Ни на угрозу внешней изоляции, ни на риск полного инвестиционного провала, ни на потери бизнеса, ни на падение рубля и прочие последствия, бьющие по простым гражданам, о которых эта власть так печется на словах. Больше того, эта власть убеждена, что все проблемы, возникшие в связи с украинским кризисом, рассосутся так же, как они исчезли, когда время затянуло моральные раны после грузинской кампании 2008 года. Что, Запад перестал с нами общаться? Ничего подобного. Проглотят и сейчас.

Что же до социальных последствий… Первое лицо не верит в то, что люди выйдут на улицу. И скорее всего, он прав: в ситуации затягивания поясов русский человек начинает искать новые способы выживания и адаптации к действительности, а не выходит протестовать.

Начальство вовсе не думает, что оно в чем-то ущемляет собственный электорат. Ну жахнется рубль. Ну инфляция вернется к двузначной цифре. Ну вместо вялого роста «околоноля» начнется спад. Не жили хорошо, и нечего начинать. В конце концов, можно снять министра экономики, с треском изгнать премьера.

Главное, чтобы народ сплотился вокруг лидера, за русскую империю и против, как выражается коллега Леонид Гозман, «жидобандеровцев». Для Путина это шанс: он считает, что тем самым создает русскую нацию, даже на зависть тем, кто когда-то сформировал «новую историческую общность – советский народ». Пусть это будет новая истерическая общность, лишь бы косоворотка сидела!

Что может остановить первое лицо? Что может остановить процесс сознательного движения к изоляции от мест летнего и зимнего отдыха продвинутых депутатов и чиновников, экономическому развалу с рублем, похожим на необъезженного мустанга, политическому бетонированию всех живых площадок? Надо отдавать себе отчет в том, что пока – ничто.

Растерянная фраза Меркель в разговоре с Обамой – у нее есть сомнения, что Владимир все еще на связи с реальностью (in touch with reality, по версии The New York Times), – тому доказательство. Никто не знает, что с этим делать, особенно на фоне того, что национал-патриотическая истерия таки удалась. В жанре августа 1914 года. И мало кого волнует, что это политическое самоубийство, хотя, возможно, и растянутое во времени.

После 1914-го наступает 1917-й, после 1968-го – 1985-й. Это законы истории, stupid…

2014 г.