ISBN 978-966-03-8081-3 (Современ. остросюжет. проза).

ISBN 978-966-03-7900-8.

ISBN 978-966-03-8236-7 (кн. 4).

© А. Валентинов, 2018

© М. С. Мендор, художественное оформление, 2018

© Издательство «Фолио», марка серии, 2018

Европа

Подражание Горацию. Carmina III, VI

 
За сынов твоих, Европа, ответчицей,
Безвинной будешь, храмы пока Христу,
Повергнутые, не восстановишь,
Алтари, покрытые черной гарью.
 
 
Пред властью Небес, помни, бессильны мы:
От них начало, к ним и конец ведем:
Как много бед за небреженье
Боги судили веку нашему!
 
 
Четыре лета терзала землю война,
Раны траншей не заросли еще.
Не сочли доселе и всех солдат,
Павших в братоубийстве грешном.
 
 
Объятая смутой, чуть не погибла ты
В 20-м, когда большевистский штык
Рвался сквозь Польшу неудержимо,
Чтобы в безбронную плоть вонзиться.
 
 
Лютер и Кальвин веры шатнули твердь,
Мерзость Вольтера в разум людской вошла.
Отсюда исходя, потоком
Хлынули беды на землю эту.
 
 
Вольностью женщин наш век прельстил.
Ныне равны они все, чтоб с нежных лет,
Стыд позабыв и нравы отчие,
Мысли стремить к любви свободной.
 
 
А там любовник, лишь бы моложе, им
И в ресторане сыщется: хоть банкир,
Хоть янки залетный с книжкой чековой,
За их капризы плательщик щедрый.
 
 
Им нет закона – и страха пред мужем нет.
Свобода во всем, супруги в грехах вольны.
Вровень и дети растут, Отчизну
Любя не пуще семьи попранной.
 
 
Иных отцов был юношей род, что встарь
Окрасил море кровью арабской, смерть
Принес бесстрашному мавру,
Турку-владыке, монголу-зверю.
 
 
Сыны то были воинов-пахарей,
Что не ленились глыбы земли копать
Франкской мотыгою острой.
Клич же заслышав вождя, не медля,
 
 
Отцовы доспехи спешили вздеть, меч
Дедов, в щербинах старых, цепляли,
В строй становились, воинской славы
Роду и племени алча сердцем.
 
 
Устоять ли ныне, Европа, сынам твоим,
Когда ветром суровым несет войну,
И зажигает новый пожар
Вождь бесноватый, германский фюрер?
 
 
Чего не портит пагубный бег времен?
Отцы, что были хуже, чем деды, – нас
Негодней вырастили; наше
Будет потомство еще порочней.
 

Глава 1
«Колумбия»

Белый танец. – Внучка. – Куманёк и дурачина. – «Фукурума». – Стружки на манеже. – Эксперт Шапталь. – Допрос. – Рисунок, цвет, композиция

1

Белый танец – светлая перчатка на желтой кости…

Смерть никогда не опаздывает, но порой приходит слишком рано. Весы еще колеблются, последние песчинки цепляются за гладкое стекло… Но Смерть нетерпелива, она не любит ждать, пока прозвенит невидимый колокольчик, и заиграет музыка. Особенно здесь, в Ее логове, в Ее царстве.

По серой известке стен – долгий ряд цифр, от единицы до шестерки, перечеркнутых наискось. Столбиками, неровными квадратами, кое-где просто ногтем, кое-где чем-то тонким и острым. Последний ряд обычно неполон – от пяти до зябнущей единички. Ее клинопись, Ее, Смерти, гроссбух. Она знала каждого, не многие ушли, не повидавшись с Нею, не услыхав Ее зов.

– Никодим… Никодим!

Людские имена Смерть не помнила – и не пыталась узнать, обращаясь ко всем одинаково. Никодим – Увидевший Победу, Ее победу^[1].

– Никодим!..

На Ее троекратный зов откликаются всегда, он слышен даже в самых глубинах беспамятства. Лежавший на бетонном полу легко поднялся над собственным телом, привычно пригладил залитые засохшей кровью светлые волосы, все еще не понимая, окинул взглядом камеру.

…Слева от обитой железом двери еле различимое «3,5 года», справа, у самого потолка, «Черный фронт не сломить!» Двухэтажные нары пусты, тело – ногами к двери, лицом в бетон.

Столик. Жестяная кружка. Ложка, надломанная как раз посередине.

Камера 128. Военная тюрьма. Колумбия-штрассе. Темпельгоф.

– Пора! – Смерть, зубасто улыбнувшись, протянула руку в светлой перчатке. – Наш танец, Никодим!

Отказа не ждала, но человек, прислушавшись к чему-то недоступному даже Смерти, молча покачал головой. Та не обиделась – привыкла! – но в бесчисленный раз огорчилась людской непонятливости.

– Чего еще ты ждешь? Смотри!

Светлая перчатка легко стерла нестойкую явь, открывая залитый лунным огнем белоколонный зал. Вместо паркета – неровная черная тьма, она же вверху, за колоннами, со всех сторон. Оркестр не виден, но хорошо различим. Музыканты репетировали, дирижер, явно чем-то недовольный, отсчитывал холодным резким голосом: «Раз-два-три-четыре… Раз-два-три-четыре… Раз-два-три…»

– Один лишь танец, Никодим! – Смерть, вновь оскалившись, простерла длань к черному безвидному небу. – И все кончится. Не будет боли – и страха больше не будет. Не жди, когда зазвенит колоколец! С утра – снова на допрос, и тебя опять станут бить, а потом мы встретимся снова. Несколько часов мучений – разве оно стоит того?

«Раз-два-три… Раз-два-три-четыре…»

Желтая кость, легкая невесомая ткань. Ладонь – у его плеча. Человек отшатывается, резко качает головой…

«Раз-два-три-четыре…»

И улыбается. Говорить не может, но Смерть понимает без слов. И на этот раз в ее голосе темной водой плещется нешуточная обида.

– Еще пожалеешь, мой Никодим. Это мог быть прекрасный танец… Завтра новый день – и новые муки. Ты будешь звать меня, наглый мальчишка, но я спешить не стану. Ты парень крепкий, жизнь из тебя будут выбивать долго. Опасно злить палачей, Никодим, но еще опаснее сердить меня…

Перчатка ударила в черное небо, вминая его пустоту. Дрогнули белые колонны, растворяясь в нестойком полумраке тюремной камеры, дирижерский голос оборвался, так и не досчитав («Раз-два-три…»), черный цвет уступил место серому. Бетонный пол, известка по стенам, лампочка в железной оплетке под потолком. Человек, приподняв голову, с трудом выплюнул кровь.

Привстал, опираясь на локти.

– Ни-ко-дим…

Выговорил с трудом, усмехнулся разбитыми губами.

– Не дож-дешь-ся!

Встать не смог – прилег обратно на холодный бетон. Завтра – новый день, и этот день надо обязательно пережить. Опасно сердить Смерть, но подвести живых – еще хуже.

Сил не было, и человек не запел, лишь шевельнул губами, обозначая памятные с детства слова:

 
Нет мыслям преград,
Они словно птицы
Над миром летят,
Минуя границы…^[2]
 

Темпельгоф, южный пригород Берлина, столицы Третьего Рейха. Первый шаг сделан…

 
Ловец не поймает,
Мудрец не узнает,
Будь он хоть Сократ:
Нет мыслям преград!
 

2

Такси она отпустила в самом начале Рю Скриб. Пристроила сумочку на плече, перехватила поудобнее картонную папку, походя отфутболив настырного усатого франта, сунувшегося помочь «прекрасной мадемуазель»^[3]. От «прекрасной» (сказанул!) тут же заныли зубы. Даже не разглядел как следует, порода кошачья – и туда же! Или он из тех, для которых лишь бы двигалась?

Фыркнула, притопнула ногой в тяжелом, не по сезону, ботинке. И пошла по Рю Скриб без особой спешки. До встречи – верные полчаса, а до стеклянных дверей «Гранд-отеля» три минуты неторопливого хода. Еще пара минут, чтобы пересечь вечно бурлящий толпой холл, потом на второй этаж, тоже две минуты, причем с запасом…

Матильда Верлен (для своих – просто Мод) прекрасно чувствовала время – и очень этим гордилась. Ее немногочисленные кавалеры даже не подозревали, что лучшей для них рекомендацией было бы опоздать на первое свидание. К таким девушка относилась с легким снисхождением, особенно если не забывали извиниться с подробным указанием причин (автобус, толкучка в метро, галстук, сгоревший под утюгом). А еще чтобы рубашка была помятая – и с расстегнутой верхней пуговицей. Если же видела ровню – секунда в секунду, сверкающая обувь и пиджак без складок, – сразу же принимала боевую стойку. Впрочем, ничем серьезным такие встречи не кончались, как в первом случае, так и во втором. Мод привыкла – и воспринимала как данность. Двадцать четыре года, ни разу не замужем, подбородок – хоть орехи коли, а на правой щеке, неизгладимым клеймом – багровое пятно, точно свежей краски плеснули…

«Дедушкина кровь», – с горечью обмолвилась мама. Маленькая Мод, очень удивившись, нашла фотографию деда, папиного папы (в книжке, иных в доме не оказалось), долго вглядывалась, но никакого пятна у Поля Мари Верлена не обнаружила. Наверняка под бакенбардой спряталось! Она попыталась спросить своего второго деда, но мамин папа (ни бакенбард, ни, само собой, пятен) говорить на эту тему отказался наотрез.

– Он был очень дурной человек, внучка. А ко всему – безбожник. Бедная Матильда, твоя бабушка!

Так и осталось пятно не проясненным. И то, что на щеке, и второе, много больше, – багровой кляксой посреди живота. Дурная дедушкина память…

Никакой гордости не чувствовала, ни в детстве, ни позже. На «внучку Верлена» откровенно обижалась, в школу живописи поступила под маминой фамилией, ею же подписывала картины.

Стихи деда все же прочла. Не понравились.

Дурной человек, дурная безбожная кровь…

«Ты еще сменишь кожу, девочка!» – пообещали ей когда-то. Но годы шли, багровые пятна проросли уже до самой души, и Мод давно научилась принимать жизнь такой, как она есть. И себя саму – тоже. Тяжелый подбородок, нижняя губа не по размеру, вздернутый короткий нос, вечная сигарета в зубах, темно-серый пиджак, светло-серая юбка, волосы на затылке – тяжелым узлом, под рукой – картонная папка с рисунками.

Так и шла по жизни, печаль свою сопровождая.

– Мод Шапталь. Нет, не графиня и не родственница. И не внучка. Просто – Мод.

* * *

Последняя картина («Мод Шапталь» желтой охрой в правом нижнем углу) закончена год назад. Красила через силу, закончив же и расписавшись, не показала никому, так и оставив на мольберте. Не потому, что не понравилась, просто показывать некому. Коллеги лишь плечами пожимали: «Рисунок хороший, четкий, но… Ты опоздала на сто лет, Мод. Энгр давно умер!»

Энгр умер. Пикассо и Матисс живы.

Вначале спорила. Потом бросила, заперла студию и заказала новые визитные карточки. На прежних – «Мод Шапталь, художник». На новых она же, но «эксперт». Короткое слово неожиданно понравилось – полным отсутствием ясности и определенности, точь-в-точь, как в современной живописи. «Не так важен Гомер, – говаривал ее учитель в пансионе, – как комментарий к Гомеру!» Энгр умер, говорите? Значит, настало время писать комментарии.

Пять часов пополудни, «Гранд-отель», что на Рю Скриб, второй этаж, бар, столик у стены. Эксперт Мод Шапталь к работе готова. Как там выразился дедушка? «Не радость, нет, – покой души бесстрастен».

Пиджак и юбка выглажены, поверх багрового клейма – пудра телесного цвета, помада самая лучшая, Lancоme, розовое масло.

…Сигареты! «Gitanes Mais» в синей пачке с силуэтом танцующей цыганки! В холле есть киоск, слева от мраморной лестницы, ведущей на второй этаж…

3

Сошлись однажды Шут с Королем, и Шут молвил так:

– Гитлер сейчас силен, как никогда, куманёк^[4]. Свергнуть его невозможно, а убивать бессмысленно. За него подавляющее большинство – и в Рейхе, и в мире.

– А меньшинство?

В Шута и Короля они играли с детства. Согласно строгим правилам – тем самым, которые Король, сам того не желая, нарушил.

– Ты не добавил «дурачина», – укоризненно констатировал Шут. – И не стыдно, куманёк? Пять поколений моих шутейших предков требуют, знаешь, уважения… Меньшинство… Если большинство подавляющее, то меньшинство, стало быть, подавляемое. В Рейхе тихо, как на кладбище. А за кордоном… Кто сейчас готов с Гитлером воевать, скажи? Англичане, французы? Или, может быть, русские? Ты, куманёк, расклады по внешней торговле видел? А по кредитам?

Спорить с Шутом, дипломированным экономистом, Король не стал, тем более цифры и сам видел.

– Может быть, Польша? Там после смерти Пилсудского, конечно, в правительстве дурак на дураке, меня за пояс заткнут. Но чтобы воевать? А сам Бесноватый воевать не полезет. Псих – но умный.

– Ты забыл, дурачина, о кредитной линии «Шрёдер, Рокфеллер и К», – наставительно заметил Король. – Сейчас на этой ниточке висит вся экономика Германии. Но тот, кто подвесил, тот может и отрезать, не так ли? Повод найти будет легко, а нет – так организовать.

Шут лишь развел руками.

– Извини, куманёк, такой уж я дурак. Наследственный, можно сказать. Взял – да и забыл про страшный заговор полковника Эдварда Мандела Хауса и присных его. Подсадить Бесноватого на кредиты, подождать, пока увязнет всеми четырьмя – и р-раз! Гитлер от отчаяния ввязывается в войну на радость мировому масонству, Штаты ступают ковбойскими сапогами на европейские пажити, Дядя Сэм торжествует. Glory, glory, hallelujah! Это было бы так, куманёк, если бы фюрер германской нации играл в поддавки. Не забывай, финансами у него занимается сам Ялмар Шахт. Он что, этой ниточки не видит?

Шут сам вышел из роли. Он и так мало походил на шута, впрочем, как и Король на своих венценосных предков. Два друга детства, два немца, выросшие на чужбине, но не забывшие отчий дом.

– Вторая кредитная линия, понимаешь? И деньги на этот раз не американские, а… неведомо чьи. Я их уже год отслеживаю, но поймал только краешек. Некая структура, именуемая просто «Структура», – и банки Лихтенштейна! Там, кажется, твои родственники правят?

– Мои родственники всюду правят, – согласился Король. – В Лихтенштейне – Франц I, троюродный прадедушка. А вот его сын, Алоиз… Он же банкир, даже от права наследования отказался в пользу дяди Франца!

Шут поморщился брезгливо.

– Мне, знаешь, с родичами больше повезло… куманёк. Итак, банки Лихтенштейна будут давать деньги Бесноватому – и деньги очень большие. Алоиз, тобой помянутый, акула из акул, деньги назад получит, не беспокойся. Но и Гитлер не прогадает. На двух ниточках удобнее, чем на одной, верно? Можно даже качели пристроить… Узнать бы, чьи это деньги! Здесь, в Штатах, это, боюсь, невозможно.

– А если не в Штатах?

Обоим недавно исполнилось двадцать три.

* * *

– Подавляемое меньшинство, куманёк! Всё германское подполье – коммунисты, социал-демократы, Черный фронт – либо уничтожено, либо давно под колпаком. Кто остается? Германское сопротивление и Бюро Кинтанильи? Ты уверен, что это не миф, не пропагандистские сказки? Но даже если они действительно существуют, с чего ты взял, что они работают против Гитлера? И ты им точно не нужен. Но это ладно! Большинство немцев сейчас за Гитлера – вот что главное. Крестьяне, рабочие, интеллигенты, аристократы, военные – всем им Гитлер что-то дал и еще больше наобещал. Станут они с ним бороться? Не станут, причем из чисто рациональных соображений.

– Рациональных… Ты сам это сказал, дурачина. Да, разум силен, но есть нечто посильнее. В каждом из нас сидит что-то этакое… Ты же помнишь моего деда? Циник, вояка, шкура, словно у бегемота. Но когда кайзер отрекся, он заплакал. Иррациональное чувство верноподданного…

– Ты на что намекаешь, куманёк?

– Не хотелось бы тебя втягивать… Но одному из нас придется здорово рискнуть.

4

Эксперт Мод Шапталь не слишком интересовалась теориями мироздания, имея под рукой свою собственную, до которой дошла в детстве. Невероятно большой мир напоминал ей японскую игрушку «фукурума»: выточенную из кости фигурку, внутри которой была другая, под нею третья – и так сколько фантазии и мастерства хватит. Громадный и шумный Париж становился прост и понятен, стоило лишь представить его футляром с крышкой из безоблачного майского неба. Под ним – футляры-миры поменьше, не один, как у японцев, но множество: ее крошечная квартирка с запертой студией, выставочные залы, роскошный неповторимый Лувр, без которого жизнь теряла смысл. «Гранд-отель», что на Рю Скриб, – тоже «фукурума» с множеством миров внутри, больших и поменьше. Прежде бывать здесь не приходилось (зачем коренной парижанке отель?), но нынешний шеф-работодатель настоятельно предписал проводить все рабочие встречи именно в «Гранд-отеле». Почему, объяснять не стал, но Мод догадалась сразу. Шеф, таинственный и почти неуловимый, сам обитал где-то в глубинах огромной гостиницы, спрятавшись в своей раковине-«фукуруме». Ей тоже предложили снять номер, но девушка, чуть подумав, отказалась. Лишние хлопоты – и лишние глаза. «Гранд-отель», мир внутри миров, богат на укромные закутки. Бар на втором этаже Мод нашла почти сразу, и с тех пор приглашала контрагентов именно туда. Днем, когда народу поменьше. За месяц к ней успели привыкнуть – и даже ее столик старались не занимать. Очень удобный – как раз на двоих и напротив двери.

4.45 пополудни, стеклянные двери, ряды роскошных авто, величественные, словно египетские фараоны, швейцары, юркие мальчишки на посылках – и люди, люди, люди. Мир-Отель хоть и уступал по размерам миру-Городу, но не слишком намного.

Десять минут (две в резерве), чтобы добраться до столика в баре. Еще пять в чистом запасе. Можно перекурить, можно…

– Добрый день, мадемуазель Шапталь!

Первый клиент оказался ей под стать – пришел пораньше и даже успел вписаться в небольшой водоворот у дверей, так что сразу и не заметишь. Глазастый, увидел первым. Будь это личным свиданием, крепкий плечистый в старом поношенном костюме уже заработал бы первый тяжелый «минус», но поскольку речь шла о деле…

– Очень рада, мсье Бонис. Здравствуйте! Давайте-ка отойдем в сторону и перекурим.

– Да, сейчас…

Откуда-то из-за спины словно сама собой появилась гитара в сером полотняном чехле. Мод лишь моргнула. Про гитару уговора не было. Парня, дабы пристроить к делу, рекомендовал все тот же шеф. Не настаивал, но советовал. По всем статьям подходит: крепок, разбирается в технике, прекрасный шофер – и не парижанин, много не запросит.

То, что Жорж Бонис – откуда-то с юга, Мод поняла при первом же беглом знакомстве. О деньгах парень сказал сам, заранее согласившись на все условия. «На мели!» – констатировал он, разведя широкими ладонями. Торговаться явно не умел, и Мод мысленно вывела большой и основательный «плюс». Работяга откуда-то из Прованса, в Париже не слишком везет…

Гитара?

Слева от стеклянных дверей народу оказалось поменьше. Мод поставила картонную папку на асфальт, достала из сумочки «Gitanes Mais», извлекла последнюю сигарету. Парень поспешил щелкнуть зажигалкой – огромной, остро пахнущей бензином, явно самодельной. Сам достал надорванную пачку «Gauloises Caporal» – как раз к костюму и внешности. Бывший художник Мод оценила образ: рост, широкие плечи, мятый серый пиджак, галстук не первой свежести, сдвинутый на сторону, крепкая шея, слегка вьющиеся темные волосы – и щеточка усов. Ее лет, но выглядит куда старше. Самодельная зажигалка, мозоли на ладонях… И гитара. Оставалось сложить все вместе.