Часть первая
Похороны в Москве.

Глава первая

Москва, Кутузовский проспект. 28 сентября.

От Смоленской площади, где жил отец, до дома на Кутузовском проспекте Максим Никольский, не любивший пеших прогулок, особенно в ветреные дождливые дни, добирался не на собственном «Форде», как это случалось прежде, и не на такси. Изменив всем привычкам, он проделал этот путь пешком. Холодный дождь застал Максима на полдороге к дому, на мосту между зданием мэрии и гостиницей «Украина». Взглянул на циферблат наручных часов и подумал, что жить ему осталось час с четвертью или около того.

Остановившись, он расстегнул «молнию» спортивной сумки, висевшей на плече, и только тут вспомнил, что в спешке оставил зонт в прихожей отцовской квартиры. В сумке лежала лишь закрытая на золотой крючок деревянная коробка, обшитая синим бархатом. А в ней именной пистолет ПСМ, который несколько лет назад в честь какого-то большого праздника вручил отцу начальник Генерального штаба вооруженных сил России. Подняв воротник плаща, Максим снял очки, протер прозрачные стекла носовым платком, быстро зашагал дальше. Но тут же подумал, что спешить ему вообще-то некуда, каждый новый шаг приближает его вовсе не к дому, а к гибели, к последнему роковому выстрелу. Он топал по тротуару, не обходя лужи, и размышлял, не заметит ли отец Владимир Родионович пропажу именного пистолета в ближайшие полтора часа. Разумеется, отец человек немолодой, до пенсии остается чуть больше года, но он сохранил здравый памятливый ум и пунктуальность кадрового офицера, отдавшего армии всю жизнь. Помнит место каждой вещи, часто заглядывает в письменный стол, хотя к оружию в последние пару лет, кажется, пальцем не прикасался.

Час назад сын, заболтав отца на кухне, оставил его за пивом и тарелкой вареных креветок, а сам, придумав какой-то предлог, вышел в коридор, в прихожей, схватил сумку, на ходу выложил из неё зонт, прошел коридором к спальне, свернул в отцовский кабинет и закрыл за собой дверь. Едва Максим переступил порог, большие напольные часы, стоявшие в углу кабинета, ударили три раза. Максим вздрогнул от неожиданности. Сделал несколько шагов к двухтумбовому письменному столу на резных ножках со столешницей. Рассохшийся паркет громко заскрипел под ногами.

Добрался до стола, сел в кресло, выдвинул левый нижний ящик. Пистолет все на том же старом месте. Если отец сейчас же войдет в кабинет, спросит, в честь какого праздника сын без спросу копается в его столе, придется что-то проблеять в ответ. Максим соврет, что искал папку с вырезками из «Красной звезды», ему для дела нужны кое-какие материалы. Газетные подшивки, разумеется, можно найти и на работе, но глотать пыль в библиотеке Министерства иностранных дел просто нет времени. Ложь не слишком убедительная, но на худой конец это сойдет.

Убедившись, что пистолет на месте, Максим сунул коробку в сумку, туда же бросил упаковку патронов. Уже выходя из кабинета, он подумал, что следовало взять лишь ПСМ. Если отец откроет нижний ящик стола, увидит коробку на привычном месте, рубль за сто, не станет её открывать. А вот если коробки там не окажется, батя поднимет такой шум, что чертям тошно станет. То была трезвая, но запоздалая мысль, возвращаться Максим не рискнул. Выполнив задуманное, вернулся на кухню, выпил стакан пива и внутренне успокоился. Теперь давать задний ход поздно. Поговорив с отцом о футболе и всякой прочей ерунде, поднялся и, сославшись на дела, заспешил в прихожую. «Какие ещё дела? Ты же в отпуске», – отец, не выпуская изо рта сигарету, пошел следом, остановился, привалившись плечом к стене, наблюдая за тем, как сын надевает плащ. Владимиру Родионовичу одиноко в неуютной большой квартире, запущенной, давно не знавшей ремонта, обставленной немногим лучше, чем офицерская казарма, старой дешевой мебелью.

«В отпуске дел особенно много. Ты же сам это знаешь – отпуск самое напряженное время», – Максим внимательно посмотрел на Владимира Родионовича, сильно постаревшего за последний год, худого и сутулого. И подумал, что у бати за всю прожитую жизнь, может, и двух-трех отпускных месяцев не наберется. «Тогда пока», – отец протянул руку. Максим тряхнул теплую ладонь и быстро вышел на лестничную площадку. Он боялся, что вдруг, не сдержав себя, расплачется. Повернув замок, Владимир Родионович отправился на кухню допивать пиво и дочитывать газетную статью какого-то знаменитого пенсионера под заголовком «Как я убежал от инфаркта».

Когда до дома оставалось всего ничего, полквартала, Никольский обнаружил, что серый плащ, надетый поверх темно серого в темную полосочку костюма, промок насквозь. Капли влаги стекали за воротник, капали с подбородка. В лужах плавали пузыри и радужные бензиновые разводы. Свернув в арку, Максим вошел во двор дома, дошагал до подъезда, открыл дверь.

– Здравствуйте, Максим Владимирович.

Привстав со стула, Никольского поприветствовал молодой охранник Саша, заступивший на смену полтора часа назад. Он нес вахту в застекленной будке возле лестницы. Перед дежурством охранник не купил свежую газету и теперь, скучая, вертел в руках краткий медицинский справочник, который нашел в тумбочке. Неизвестно зачем пытался выучить наизусть латинское название русского слова «задница».

– Мускулюс гладиус максимус, – шептал Саша себе под нос.

Максим, поглощенный мыслями, не услышал приветствия, забыл поздороваться, перемахнув несколько ступеней, оказался у лифтов. Охранник проводил Никольского долгим взглядом. Саша подумал, что жилец из сороковой квартиры явно не в себе, то ли пьяный, то ли что…

– Мускулюс гладиус максимус, – повторил Саша. – Одни задницы тут живут.

Поднявшись на этаж, Максим вошел в квартиру, закрыл дверь, сбросил с себя плащ и пиджак, остановившись у двери в гостиную, поморщился. Жена Ирина, уехавшая на встречу с подругой в первой половине дня, обещала вернуться часам к десяти вечера, не раньше. Но сейчас из-за приоткрытой двери в комнату был слышен её голос. Видимо, с кем-то разговаривала по телефону. Черт, как это некстати. Никольский многое бы отдал, чтобы следующий час остаться наедине с собой. Сбросив ботинки, распахнул дверь в гостиную, изобразив на лице улыбку, похожую на гримасу боли, помахал растопыренной пятерней.

Жена, одетая в короткий шелковый халат, расписанный птичками, сидела в кресле, положив босые ноги на журнальный столик. На диване валялась соболья шубка с ещё не оторванными этикетками и ярлыками, только из магазина. Никольский уставился на шубку и едва не заскрипел зубами от злости. Ирина, перехватившая этот взгляд, вежливо оборвала телефонный разговор, подскочила с кресла и чмокнула в губы Максима, готового разразиться матерной тирадой.

– Какого хрена ты делаешь? – грубо начал он, но оборвал себя.

Да черт с ней с шубой. Пропади все пропадом. Не хочется чтобы, возможно, последний в жизни разговор с женой заканчивать непристойным базаром.

– Во-первых, ты обещал мне эту вещь, – Ирина загнула указательный палец. – Во-вторых, мы встретились с Татьяной, заехали в один потрясающий бутик, и я не удержалась…

– Во-вторых, в-третьих, и в-десятых ты, делая дорогие покупки, должна помнить, что замужем не за арабским шейхом. Всего-навсего за дипломатом. Государственным служащим. Если тебя однажды спросят, откуда дровишки? Откуда, блин, бабки на эти шубы и полушубки? Что скажешь?

– Тебя об этом спрошу. Откуда, Максим дровишки? Ведь ты всего-навсего дипломат.

– Ладно, проехали, – вздохнул Никольский. – А Светка где?

– У мамы оставила, завтра заберу.

Максим кивнул, решив, что это главное: ребенка дома нет. А Ирина не помешает. Одно мгновение. И все кончится. Еще вчера он всерьез подумывал о петле на шее, которая, перетянув артерии и дыхалку, оборвет его жизнь за минуту. Но представил, как его, обмочившегося, жалкого с перекошенным зеленым лицом, снимают как тряпичную куклу, с водопроводной трубы в ванной комнате… И сделалось не по себе. Пуля – вот это вариант. Мужское решение проблем. Вспомнился отцовский наградной ПСМ… И дальнейший план действий сложился в голове легко.

Заглянув на кухню, Максим отметил про себя, что домработница ушла. Он выбрал небольшую кастрюлю из нержавейки, быстрым шагом через коридор дошагал до своего рабочего кабинета, шмыгнул за дверь и повернул ключ в замке. Задернув шторы и включив верхний свет, сел в кресло, нагнулся, оторвал от стены кусок плинтуса. В этом тайнике помещались скатанные в тонкие трубочки проявленные фотопленки и несколько исписанных листков бумаги, тоже скатанных трубочками. Поставив обрезок плинтуса на прежнее место и включив кондиционер на полную катушку, некурящий Никольский долго копался в столе в поисках коробки спичек. Наконец поставив перед собой кастрюлю, зажег спичку и одна за другой сжег пленки и бумагу. Подошел к окну, открыв раму, вывалил горячий пепел вниз, поставил кастрюлю на пол.

Просидев четверть часа за столом, Максим понял, что составлять предсмертные записки он не умеет. И вправду, откуда набраться опыта, если такую чертовню он пишет первый и единственный раз в жизни. «Я решился на этот шаг, потому что несколько раз посещал врача, который пользуется моим доверием. Диагноз сомнений не вызывает, а врач, человек честный и прямой, не дал мне ни одного шанса. Я неизлечимо болен. Все, что маячит впереди, – долгая мучительная агония. Но я всего этого не желаю: бесполезных операций, химиотерапии, облучения. Не хочу обрекать на бесполезные затяжные муки свою семью и себя самого. Я боюсь физической боли, страданий, поэтому лучше все решить сразу, в одно мгновение поставить точку. Хочу надеяться, что близкие поймут и простят меня, умершего смертью безбожника. Но иначе я не могу».

Максим остановился, отложил в сторону ручку. Даже в эти последние минуты жизни он не может позволить себе такую роскошь как искренность и честность. Он должен врать, изворачиваться до последнего. По факту самоубийства прокуратура возбудит дело. Какое-то время будут по всей Москве и ближнему Подмосковью искать мифического доктора, имеющего частную практику и поставившего Максиму смертельный диагноз. Врач ошибся, безусловно, он ошибся, ведь эксперты, которые будут проводить вскрытие тела, опровергнут все утверждения покойного, высказанные в предсмертной записке. Однако самоубийство Никольского укладывается в логические рамки.

Да и выводы экспертов не будут иметь большого значения. Следователи ФСБ, а дело о гибели дипломата будет вести ФСБ, неизбежно придут к заключению, что пациент, по натуре болезненно мнительный ипохондрик, настолько испугался смертельного приговора врача, что сам решил ускорить кончину, избавив себя от долгой агонии. Поиски медика закончатся безрезультатно. Однако у прокуратуры и ФСБ вряд ли появится и тень сомнения в искренности предсмертной записки.

Максим расписался в правом углу листа, проставил число. Сунул бумагу под стекло, покрывающее столешницу. Иначе записку забрызгает кровью.

Когда на столе зазвенел телефон, Максим, стараясь опередить жену, сорвал трубку. Лишь бы не отец.

– Слушаю.

– Привет, это я.

Хрипловатый мужской голос принадлежал человеку, которого Максим знал под именем Юрия Дьякова, впрочем у этого типа наберется два десятка разных имен и фамилий. Неприятный тип. Среднего роста, плотной комплекции, носит мешковатые костюмы, ездит на «БМВ» и имеет физиономию и замашки беспредельщика. Грубая физиономия, приплюснутый нос боксера, лобные залысины, бескровные губы. Над правой бровью приметный красноватый шрам, напоминающий птицу, расправившую в полете крылья. И ещё толстая шея колхозного бугая.

– У тебя все готово?

Дьяков должен был позвонить позже, в восемь вечера, так было оговорено заранее. Максим помедлил с ответом, покосился на пустую кастрюлю, в которой только что сгорели фотопленки и бумаги, усмехнулся.

– Не совсем.

– Это не тот ответ, которого я ждал. То есть ещё жду.

– Вы позвонили раньше…

– И все равно, это не тот ответ.

– Все готово, – вздохнув, Максим успокоил себя мыслью, что Дьякова, наводящего на него безотчетный животный ужас, больше никогда не увидит.

Почему бы не подразнить напоследок эту тварь?

– Гонорар обычный? – нагло спросил Максим.

– Обычный. Встречаемся на прежнем месте.

Сквозь треск помех прорезался уличный гул. Видимо, Дьяков, который в целях собственной безопасности редко пользовался мобильным телефоном, сейчас звонил из таксофона.

– Я спросил насчет гонорара, – повторил Максим. – Дело было трудным, слишком трудным. Надо бы добавить.

– Прокурор добавит, а ты, придурок, ещё поторгуйся.

– Послушайте, но я…

– Брось свои понты и не порти воздух, – запикали гудки отбоя.

Положив трубку, Максим сжал виски ладонями. Интересно, что скажет отец, если вдруг ему откроется страшная правда о сыне? Тут и думать нечего. Скажет: «Хорошо, что мать не дожила до этого дня. Жаль, что дожил я». Но правду отец не узнает никогда. Правду никто не узнает.

Никольский долго смотрел на фотографию в золоченой рамочке, стоявшую на столе. Снимок сделан пять месяцев назад, перед завершением трехгодичной командировки в Лондон. В солнечный весенний день, когда все вещи уже были собраны, уложены в контейнеры и отправлены малой скоростью в Москву, а до отъезда оставалась пара дней, они втроем все вместе спустились к подъезду посольского дома на Эрлс Корд Роуд.