Маленький робот играет в листву:
«О, поклонись моему божеству —
действие станет бессонным Китаем!
днём четверга! позолоченным чаем!»
Маленький робот, мы повторяем,
мы повторяем, мы повторим:
«Встанут деревья русским Китаем,
словно во сне после школы гуляем,
мы пролистаем всё, что читаем —
в листьях осенних Иерусалим!»
 

1

 
Читай слова отсюда —
 

2

 
На каком языке засыпая,
я не вижу с востока друзей
в тёплых телом осенних платанах,
чтоб желтевшую вещь
освещая, вить
в ветвях
буквы, звуки, вообще.
 
 
В церкви жажды воды
(для религии синего сердца волны)
не телесные листья деревьев
(для религии влажной и тонкой воды)
назначают свиданья, свиданья…
 
 
Что мне слов золотое незнанье?
Лучше осени дальний Китай,
круглых яблок,
любви урожай!
 

3

 
Это: – не слово,
и это: – не слово
(стала рука моя
птицеголова).
 

4

 
«Ласточка,
а в-чём ты виновата?»
«Только в-том,
что потеряла брата,
потеряла брата-муравья!»
 
 
Расплетает косы мурава,
а душа: ни-в-чём не виновата,
забывая маленького брата,
улетая в-чёрные слова.
 

5

 
«Как берётся
и куда садится,
и зачем поётся?»
…вдалеке
пролетала нищая синица
лёгким пеплом шороха
в руке.
 
 
Только я —
рассказывал про звёзды, поднимал
подругу на руках, пробегал по переходам
в тёмных толпах, ездил на подземных,
на железных поездах!
 
 
Я не знаю, что-нибудь напрасно
я сказал про звёзды и любовь,
где подруг не больше, чем с напёрсток
от воды далёких городов?
 
 
Но синица зá морем крестилась,
и на руку девушки моей —
дорогая гостья опустилась…
 

6

 
Выходишь ночью в гастроном,
сжимая косточку в ладони.
Вдруг! скачут сливы, словно кони,
ветвями в воздухе двойном.
 
 
А ты, отставший следопыт,
один из пеших в нашем деле,
заменишь тело неужели
на опыт листьев и копыт
 
 
во имя дерева-коня,
следов плодов лилово-сладких,
смотря, как конь, в мои тетрадки?
 
 
Так чьи там косточки в тетрадке?
А что в тетрадке? Всё в порядке —
ТАМ МНОГО (В АВГУСТЕ) МЕНЯ!
 

7

 
Слива и липа, синица и ласточка —
мне ли вас не воспевать?
Или по плитам осеннего кладбища
мяч с мудаками гонять?
 
 
В мокрой листве отражается золото,
мяч под ногами звенит —
всё хорошо, если сильно и молодо
сердце от злости болит.
 
 
Всё хорошо, если каждая косточка
твёрдо впечатана в стих…
Слива и липа, синица и ласточка —
это о вас, дорогих!
 

8

 
I
Сквозь ветви сливы руку протяну —
и на ладонь опустится синица…
 
 
о, я не знаю, что ещё приснится,
пока я сплю в зелёную длину!
 
 
II
На что красавица похожа? На пустырь!
На вечер-ласточку! На ветер-поводырь!
 
 
А я люблю, как вижу сон огромный,
аттический, неправедный и томный.
 
 
III
Ни в птичьем пёрышке, ни в косточке черешни
не отключу мусических машин,
 
 
но выйду на балкон —
– и воздух внешний
в слова надышит липы и бензин.
 
 
IV
Гомер невидимый кого несёт куда-то,
грозой в разбитое врывается в окно?
 
 
При свете молнии кто шепчет виновато:
«Под кожей холодно, пустынно и темно?»
 
 
V
Смотрел ли я как пыль преобразилась
в отвесный шорох, в шелестящий зной?
 
 
Вдруг дождь пришёл с прозрачной головой,
а я сказал: «Ну, вот и наша милость!»
 

9

 
Синица говорила так:
Идут дождям осенние погоды,
плывут, как рыбы,
крылышками в них
вообще-то птиц
прекрасные уроды
и кукол девушек
двоих твоих
двоих.
 
 
Лишь, лишь листок, наветкой драгоценный,
желтит в окне —
китаец
повседневный.
 
 
А вот и я —
на веточке
стою,
держа в листве
осеннюю
семью.
 
 
А липа отвечала так:
Чтоб в виде дыма
Господу
присниться,
но не сгореть
на хвостике своём,
лети в Китай, красивая синица
(плыви в листве,
летающая птица!),
семнадцатого часа
кораблём.
 
 
Тебе
тесна
осенняя
листва,
а мне
вода —
союзница
лица.
 

10

 
Незрячий дождь: такого цвета свет
есть осень лить, летя в своей листве.
 
 
А зря-зачем и не-про-что слеза…
– Прощай, одна, – пора начать, сказав, —
 
 
спасибо для тебя за доброту,
за всякую семантику во рту!
 

11

 
Мокрая птица
(летит под дождём).
 
 
«…мокрая птица,
куда ты летаешь?
 
 
кто ты летаешь
под мокрым
дождём,
 
 
если, как птица,
летишь —
и летаешь?
 
 
кто ты за птица,
крылом шелестя,
спя на лету
или просто —
летя?..»
 
 
Девочка птичка
мелькнула в ответ —
 
 
стала женой
на четырнадцать лет.
 

12

 
Рыбы летают в подводной воде,
части молчания
носят в себе…
 
 
– Рыбы, вы мокрые рыбы,
вам прослезиться
пора бы!
 
 
Птицы, как боги, сидят на ветвях,
светятся листья в зелёных глазах,
дождь
начинается
капать…
 
 
– Боги, не плакать,
не плакать!
 

14

 
Укол, холодное
во рту, с наркозом
музыки во льду
 
 
я повторяю
ерунду: «Мы все
в долгу
перед дождём, которого —
не ждём…»
 
 
А боги не говорят:
«Зубы у нас болят».
 
 
А что они говорят? Не знаю,
что говорят. Только
не говорят: «Зубы у нас —
болят».
 
 
«У золотых ребят».
 
 
«Больно у нас болят».
 

15

Кто занят книжкою, как девушкой

своей, за августеющей дубровой,

тот тенью бога хромоногой покинет

крымский лес и встанет у дверей.

Заумный козий бог темнеет в темноте:

но мы давно не дети, мы – не те,

высокая и русская не очень, где листобой

с тобой желтеет ночи, где цедит свет

знакомая звезда, где нашего народа

борода, где виден сон…

Я вижу сон…

Во сне —

мне кто-то говорит

и повторяет:

КАК БОГИ ВЛАСТВУЮТ СОЗНАНИЕМ БОЛЬНЫМ

И. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

ОШИБОК ВВОДА/ВЫВОДА

УДАЛЕНО:

16

 
Господь – рифмует
сновидения,
а я – пишу
стихотворения.
 

 
…посижу
дома —
 
 
поищу
 
 
Бога.
 
 
…посижу,
погрущу,
 
 
песенки —
посвищу.
 

17

Александру Моцару

 
Я верю в Бога,
потому —
считаю время за тюрьму
 
 
(где, проливая токи слёз и восклицая
«братья! братья!», в осенней дымке
папирос, ко небесам открыв объятья —
октябрь уходит как-то так,
как мальчик-робот
с чёрной тенью),
 
 
навстречу снежному виденью
подъемля издали кулак.
 

18

 
Вот был сон
о твоих словесных страстях,
почти
утраченный за день,
 
 
неуслужливый,
золотой. Ты
всё ещё чувствуешь,
чуть-чуть не помня,
 
 
его присутствие
под ложечкой, слабую,
лишнюю (нет)
свирель-пустоту о том, как
сбегаешь вдоль
 
 
эскалатора
в Божьем одиночестве и
(обратил на это после)
тряпичной
тишине,
 
 
как вдруг:
осень, желтоватые, осень, листья
на площади сна,
дымка,
 
 
детский мальчик
лет восьми (девяти)
с бывшим твоим рюкзачком…
 
 
– Что ж, догнать!
 
 
Никакого нет,
мальчика нет,
ты как если скользишь
 
 
давней улицей, где
Симферополь,
булыжник,
афишная, видишь ли, тумба
 
 
по линии к телецентру,
не вовсе напротив
проходного двора
и дворов,
 
 
серых ступенек,
чёрных
(железных куда-то)
перил.
 
 
Понимаешь, что мальчик
был Аполлон Безобразов,
потом:
что он был по себе —
Филострат…
 
 
Возвратиться проснулся,
подумал: ведь
Безобразов-не-Филострат —
спокойная тема дня
 
 
для Китай-разговора.
Для
разговора.
 

19

 
Кошка
– это серые ходьбы зверя! —
разговаривает:
«Я надеюсь о Боге…»
 
 
Немного собаки говорит:
«Лаем, лаем!
удаляемся, удаляемся!
 
 
Никого не остаётся вот здесь,
кроме отражения бумажной луны
 
 
на лезвии потерянного ножа
в плакучей речке
Салгирке…»
 
 
Или-ещё-один-раз:
 
 
«Ничего не замечаю смотреть,
кроме отражения луны, не луны
на трупиках потонувших мечей
в голодной реке —
Монголке».
 

20

 
Листопад
легко и сухо
опускается
на ухо,
– ухо слышит
как шуршит,
 
 
словно звук
в мешок зашит!
В дождь
из листьев
кто выходит?
в желтопад, в те, в то… —
 
 
нет,
не получается стишок,
ну и ладно,
хрен с ним,
лучше перекурим
сигарету «Прима»,
а потом —
запишем
первое,
что плеснёт сюда в голову:
 
 
ХУАНХЭ.
 

21

 
Чья лодка, вóлнами
шурша, как листьями,
 
 
скользит под кожей:
не так ли уплывёт
 
 
душа, когда заснёт
на брачном ложе?
 
 
Когда уснёт на брачном ложе, чьё сердце выплывет: дыша?
 

22

 
Приснилось:^[1]
Пятигорский косит на восток
он похож на разумный цветок
 

23

 
«Слушай, осень, а ты хороша:
у тебя между листьев душа —
что ты хочешь,
душа золотая…»
 
 
«Я хочу половину Китая,
жёлтым мелом метёный восток,
в голове золотой бугорок:
он блестит и царит в голове,
там, где осень,
а может – и две».
 

24

 
Не снимай
дождя
со щёк,
ну,
пожалуйста,
ещё,
ну, скажи:
 
 
в жизни —
жизнь,
поживём —
увидим
жизнь!
 
 
что же
мы
увидим?
 
 
– после дождичка
в субботу
в блеске дождичка
пруды:
 
 
две
осенние
заботы,
 
 
две
осенние
воды.
 

25

 
…дождик в каплях: «да-да»,
а одна: «ад-ад»
(это в силе обратная осень)…
 

26

 
В семье дождя листва луна желтей
в числе осенних китайских новостей.
 

 
Нет, я не длился вчера этой осени ночью одной. Я слушал
как дети дождя шелестят за стеной, поют, обращаясь
к родным и любимым шумящих деревьев ветвями сновидцам
в ненаглядной своей красоте… словно бабочка бьётся в аорте…
 
 
Просто мёртвые так не поют. Только ангелы очень поют, отпуская
друг друга на землю на небесного веса верёвках в редком облаке
ласточек, в маленьком блеске маслин. Товарищи маи, товарищи вёсны,
товарищи вёсла и цапли в воде – вот бывает, что так напевают.
 
 
Звучат непонятно, поют о руках и богинях, похоже на то,
как если бы я пробегал под рекою Салгира, квадратно-осенней
луной осветлённый, печальный, весёлый, больной… борода
до утра вырастает чуть-чуть, мягко плешь серебрится монеткой…
 
 
Сутулый очкарик, бледен, слаб, дождевою водою, как ветром, волнуем,
наделённый библейским кустом бороды, я торжественно сплю наяву,
подражая дождю бормочу, облачённый в себя, опьяняясь антично
стихами, чьи слова – города под водой… или нет —
 
 
журавли кораблями… Что ж, печально весёлый, я крестиком в стороны
руки раскину китайской в рубашки пустых рукавах (а на сердце —
свеча и просфорка), я, незримо качаясь на жёлтых и чёрных иного
 
 
эфира волнах, подержу в голове Персефонку… Пускай православный,
 
 
но всё же… Пускай я крещёный, но всё-таки часто мне хочется
осенью верить каким-то богиням красиво-ночным, в теле плоти собой
засыпая, все их тёплые руки, как листья, к лицу прижимать, на весу
драгоценных верёвок теплеть, а богиням – облизывать пальцы…
 
 
И не то, что б хотелось слезами молиться на женские части
дождливых богинь молодых, но всё-таки хочется временем часто
хоть бы издали в Таврике слышать как чьи-нибудь дети порой
поют за китайской по цвету, из-за листьев осенних, стеной:
 
 
«Богини левая рука
бела,
как в мае
 
 
облака,
 
 
а правая
рука —
червонная
рука,
 
 
а третия рука —
невидима пока,
 
 
а третия рука —
 
 
невидима
пока…»