Звери, звери, приидите ко мне
В чашки рук моих злобу выплакать!
( Сергей Есенин. "Кобыльи корабли")
Можно ли взвесить, подобно звезде, такие отдалённые и отвлечённые понятия, как любовь, безумие, война?
Для меня совершенная загадка, почему этому экзистенциальному, камерному шедевру Платонова военных лет не уделено должного внимания.
В известном фильме Стивена Спилберга "Боевой конь", центральный и самый пронзительный эпизод с конём, запутавшимся на поле боя в колючей проволоке, взят прямиком из данного рассказа, правда, в фильме он предельно упрощён.
Что касается экранизаций Платонова, то даже у Кончаловского и Сокурова ( экранизации шедевра Платонова "Река Потудань" - "Возлюбленные Марии" и "Одинокий голос человека") и известного итальянского режиссёра Франческо Рози ( Третий сын), Платонов выглядит одномерным и бескрылым.
Вообще, у меня складывается впечатление, что гений Платонова часто понимается так же упрощённо и нелепо, как в коммунистической России воспринимали Достоевского, видя в нём просто гуманиста и реалиста, абсолютно не замечая его иррациональной судороги сердца, экзистенциальной сорванности фантастических чувств, замерших над бездной: это как погасить тысячу звёзд над миром, и сказать, что так и было: не думаю, что многие заметили бы эту трагедию.
Если бы я был режиссёром артхауса, то начал бы этот рассказ так: огромная, чёрная планета войны несётся в мировом и пустом пространстве, приближаясь к голубой бездне Земли.
Над этой планетой вспыхивают призрачные протуберанцы мрака, похожих на исполинские гривы коней апокалипсиса, с дрожащим на них крупным снегом первых, чуть подтаявших звёзд, срывающихся в сиротливую бездну Земли.
Камера приближается: блеснувший зрачок объектива - иллюминатор затерянного на орбите корабля: к стеклу приникло исказившееся от ужаса и боли - лицо: это ты, зритель, не пугайся так.
Что же увидел такого он, что зрачок объектива каре расширился и его блёсткая тьма отразила безумные звёзды, луну и что-то ещё?
На элипсической орбите, похожей на медленные и тёмные, чуть вытянутые, словно бы порвавшиеся объятия человека, обнимающего простёртую на земле, убитую на его глазах - возлюбленную, вокруг мглистой и косматой планеты, вращаются, на близком и трагически тающем расстоянии друг от друга, медленно и бессмысленно вращаясь, 4 странных существа: два фашиста, с клювами блеснувших ножей в руках: ножи кричат; капельки крови, словно спелые ягодки рябины, повисли в воздухе... русский солдат в развевающимся за его спиной, плаще, похожем на тёмные, простреленные крылья, и... лошадь.
На её шее - спелая полоса алой ранки, из которой грустно растёт синяя веточка боли с округлыми, матовыми от морозца, ягодками крови.
Глаза лошади отвернувшись от безумия людей, бессмысленно и безнадёжно смотрят в голубые глаза Земли.
Один из протуберанцев, исполински и дымно вырастая, напоминает лаокоонов силуэт зверя и человека одновременно
Альбер Камю писал: "осень - это вторая весна, когда каждый лист - цветок!"
У Платонова в рассказе, почти та же мысль, но наизнанку: начало весны, уже ранено в бок: капают алые листья, на белые подснежники первых звёзд..
Платонов описывает начало весны в апокалиптических тонах, похожих на первые мгновения смерти, когда тонкой полоской надрезана тьма, но свет и небо ещё не сочатся душой: всё замерло на голубом выдохе боли и жизни: сердце-зрачок - окаменело, расширилось, словно увидело ужас мира и печальный лик тишины, пустоты, которой стыдно и больно объяснять людям раз за разом, что ничего здесь нет: простите!
Тишина закрывает лицо прозрачными ладонями, превращающихся в листву, уносимую ветром в звёзды.
Вскроем карты; книгу - на стол, лицевой, белой стороной страниц вверх.
Что у вас? - война?. Что ещё? - трагедия Родины? Мучение животного? Хорошие "карты", но это всё не то. Не об этом рассказ.
Робко опускаю свою раскрытую книгу на стол: две грустные карты: Джокер - безумие, и Дама - смерть. Сошедшая с ума женщина... И любовь.
Мне иногда кажется, что человек скоро разучится понимать язык искусства, требуя от него привычных и условных рефлексов факта и внешнего чувства приятности или сладкой тоски.
Язык искусства сначала примет черты странного диалекта странных людей где-то на периферии жизни, потом, черты иностранного языка, а потом, нечто абстрактного, ушедшего в сирень стратосферы музыки и печали.
Искусство засияет прохладной и синей звездой где-то вдалеке, и люди даже не всегда будут его замечать, как не будут замечать и чего-то вечного и звёздного в человеке: с отдалением от искусства, люди отдалятся друг от друга больше чем иностранцы, и это тёмное расстояние и непонимание будет измеряться световыми годами.
Итак, рассказ Платонова - о самом обыкновенном чистилище, островке ада, вспыхнувшем во время войны: время - новозаветно остановилось, окаменело: перелётных птиц - нет, лучи солнца - замерли, словно бы боясь коснуться ужасного, проклятого лика земли: дрожащие персты лучей, отстранились в ужасе от мира...
Здесь должно что-то произойти, что-то искупительное, должен решиться какой-то важный и вечный вопрос о человеке, его конце и начале, о животных милых и любви.
И этот ад обречён повториться снова и снова, день за днём, пока люди не решат эту тайну жизни.
Тональность рассказа напоминает начало из поэмы Байрона "Тьма".
Я видел сон... не всё в нём было сном.
Погасло солнце светлое, и звёзды
Скиталися без цели, без лучей
В пространстве вечном; льдистая Земля
Носилась слепо в воздухе безумном...
В Платонове вообще странным образом сошлись демонический, мрачный гений Байрона и ангелический гений Перси Шелли, с его любовью ко всему человечеству, малейшей былинке и звезде.
Платонов уже обращался к теме чистилища в рассказе "Неодушевлённый враг".
Словно бы звезда упала на землю. Вспышка взрыва и купол сияния... и человек оказался засыпанным землёй.
Он словно умер, он под землёй, в невесомой судороге посверка звёздного пепла и самоцветов.
Вдруг, человек касается рукой кого-то в этой жуткой тьме земли: это фашист, которого тоже засыпало землёй.
Так, безумная вражда людей, перенесена из сферы жизни, в сферу смерти: и в смерти продолжается это безумие...
Платонов начинает рассказ с довольно жуткой символики, говоря с читателем и текстом на каком-то полузабытом, хтоническом языке: русские солдаты заняли немецкие окопы, и выжидают.
Символ прост: окопы - образ могилы.
Русские солдаты, на самом деле, погибли.
Боже, что за безумный и мрачный образ: целые лабиринты могил и посмертных туннелей!
Но и из них можно выбраться, и сделает это, кто понял тайну жизни.
Под хлыстами обстрелов, чёрным криком стонет, ворочается земля.
Люди воюют, а страдает - природа.
Но ангелы её не слышат; для них единственный ангел - бескрылый, падший человек.
Между русскими и немецкими окопами, по израненной и мёртвой земле, похожей на лунный грунт, в янтарной тишине пространства, бредёт почти есенинский жеребёнок, которого задела бессердечная машина войны, прогресса, и он упал на передние колени, обессилив.
Платонов был военным корреспондентом, как и Хемингуэй, и отличался бесстрашием отваги: он был в самом сердце событий, с простыми солдатами, а не в тёплом штабе, и заглянул в глаза ужасу и аду войны.
Поражает его сострадание не столько человеку и миру, но даже и малейшей былинке: словно тростник Паскаля, осталась одна во всём мире, грустно сойдя с ума.
Платонов приложился к пульсу самой раненой природы во время войны.
В лето 1944 г., в год написания рассказа, Платонов находился вблизи Львова.
Тишина и свет воцарились в природе, сверкала небом река, и Платонов предложил одному солдатику, размяться, и на равных переплыть реку.
Во время заплыва, в небе появился немецкий самолёт и прошил пулемётной очередью небо воды.
Солдатик мгновенно пошёл ко дну.
Платонов доплыл до берега, раздался взрыв и сияние разлилось по миру, и он потерял сознание.
Его сильно кантузило.; обострился туберкулёз... После этого здоровье Платонова сильно пошатнулось.
Я не знаю, после этого момента, или до него, был написан рассказ, но его название - не совсем удачное, черновое.
У Платонова иногда проглядывает это мучительное желание нанести вред коже названия ( как в случае с его дивной "Афродитой", названного - и потом отменённого, - "Человек нашего поколения" - прелестное обыгрывание "Героя нашего времени" Лермонтова: даже порезы и шрамы на коже названий произведений Платонова - прекрасны!), подстроиться под язык и норму эпохи и печати: почти крик из литературной ссылки, боязнь вновь оказаться непечатным, но с другой стороны, искреннее и тёплое желание прижаться к телу Родины, хоть и бредящему.
Если вглядеться в семантическую вязь названия, то прослеживается связь между черновым названием рассказа "Возвращение" - "Семья Ивановых", и "Иваном Толокно" ( Следом за сердцем)
Кроме того, это название рассказа связано с рассказом 1941 г. "Великий человек", где также фигурирует лошадь: прелестная есенинская атмосфера: несчастный человек, оставляет по вечерам дома жену, и идёт в конюшню к лошадям, с ними говорить о звёздах и пить вино.
Фактически, в "Иване великом", мы видим одну из этих лошадей, бредящую звёздами среди поля битвы.
Более того, эта лошадь существовала на самом деле, и звали её - Зорька.
В феврале 1937 г. Платонову в Новгороде выдали двух лошадей, Сончика и Зорьку, для поездки в Москву к жене.
Зорька была несчастной и слабой лошадью, о которой Платонов больше заботился, чем о быстрой езде: он даже лечил её, возможно, пил вино с нею, по есенински нежно обнимая ночью её, шепча что-то о звёздах и аде грядущей войны.
Во всех названиях с именем "Иван" - рассказы имели и второе название.
Очень смутный религиозный оттенок названия, уравновешивается земным: почти толстовское упрощение человека, без имени и рода, и Достоевская идея пророчества о России ( о человеке вообще), высказанная не русскими, но другими, из тьмы противостояния ей ( ему - человеку).
Хорошо было бы назвать рассказ "10 круг ада", или же "Ад животных" ( на манер "Рай животных" Клоделя), а ещё лучше, что-то на мотив "Кобыльих кораблей" Есенина.
Бессознательно, Платонов обыгрывает в рассказе сон Раскольникова.
Это вообще отдельная тема: несчастная, замученная лошадь в этом сне, которую пьяные и ржущие люди, избивают: она не может их везти, и они стегают её кнутом по глазам, задевая лицо мальчика, в слезах бегущего за ними.
Эта несчастная лошадь, стала подобием призрака Летучего Голландца; она мелькает в искусстве 20-го века неприкаянным призраком, но Платонов словно бы пожелал избавить снова её от этих мытарства, обречённой умирать снова и снова.
Несчастный Раскольников тоже запутался в своём сне: пожалел лошадь, тактильно почувствовал кровь животного, ощутил тошноту и ужас крови, и перехотел убивать, пока...
А потом просто занял место этих дико ржущих людей, перестав видеть человека в человеке, заезженного жизнью.
Помните как у Сартра? - "любовь к людям? Не смешите меня, сейчас стошнит!"
Но постойте, любить человека, особенно человечество, которое так сладостно-абстрактно мерцает на безопасном расстоянии от нас, и мы словно сквозь синие воды времён и пространств, чувствуем его зло и добро, нежно сливающихся, растушёвывающихся.. очень легко.
А вот когда вы ощутили кровь на своих руках, и даже не вашу кровь, а кровь любимого человека... когда вы скованы немощью расстояния, обстоятельств, и перед вами стоят два человека и насилуют с мерзким смехом вашу любимую... они оборачиваются на вас - на тени прохожих, это не важно: потом этими тенями вы очень даже легко станете, - и смеются ещё более жутко, продолжая насилие...
Вы кричите, вы молите их прекратить, но они не слушают вас, не слышат.
И вот, вы уже сходите с ума, вы закрываете глаза и уши, чтобы не слышать ад, не видеть - ад, но ладони-предатели, становятся прозрачными.
Вы в этот миг переживаете больше, чем за всю свою жизнь.
Проживаете десятилетия, сотни лет... Вы задаёте себе такие вопросы, которые раньше не задали бы себе ни за что, ибо вы пережили не только насилие и гибель любимой, но и насилие и гибель всего мира, и ощущаете немоту поступка - соучастником этой гибели, соучастником гибели детей, произведений искусств и насилия над животными.
Вы в этот миг не щадите себя, и в душе на мгновение от молнии света этих проклятых вопросов, освещаются мгновенные, страшные бездны: мрачный фундамент для тысячи жизней; в этой страшной бездне можно похоронить тысячи людей, несколько звёзд и что-то ещё...
Человек-насильник, словно луч, мучительно расщепляется для вас; вы видите ребёнка в нём, его трагедию и крик; он прижался где-то в тёмном уголке души и судьбы этого человека, закрыв дрожащими ладошками свои уши, тихо раскачиваясь...
Вы много чего видите в этом человеке, что не всегда видят даже святые и сам этот человек.
Это похоже на радугу перевоплощений, мгновенно блеснувшей, хлестнувшей нас по сердцу кнутом, вот только вместо разных жизней: детство, боль, одиночество, крик, тишина и даже то, чем был этот человек 100 лет назад и чем он станет через 1000 лет!
И вот, вам развязали руки. Пространство блаженно развязалось, растаяло... у вас в руке блеснул нож.
Что вы сделаете? Слов - уже нет. Их не слышат. Они умерли, вслед за богом.
По карему древу вечернему пространства вязко течёт алый клей движения рук, губ...
Убить человека? Но ведь убьёшь и ребёнка и детство и тишину о человеке.
Мне однажды приснился сон, как Достоевский идя ночью по словно бы вымершей и гулкой улочке в тумане, наткнулся на свершаемое сексуальное насилие над ребёнком... и вот, этот человеколюбец, пошатнувшись, приблизившись, какой-то судорогой слов, протянув к ним руки, стал говорить им такое, что не часто встретишь в его произведениях, не услышишь на небесах: это были слова высшего человека, с его любовью к людям.
Но это не помогло, и тогда Достоевский, с блеском слёз в глазах, оглянулся перед собой, заметил что-то возле камня, и поднял с бесконечно грустной, исказившейся улыбкой - затупившийся топор, и бросился на насильников с какими-то рваными словами на устах.
Его лицо исказилось судорогой эпилептического припадка...
Очнулся он, лёжа на земле, в луже, отразившей тихие звёзды, от прикосновения заплаканной девочки, робко тянувшейся ручонками к его лицу.
Это невозможно понять, не испытавшим подобное, но иногда в тёмной мысли о человеке, в кричащей и немощной мысли о человеке, мерцает этот порыв Достоевского: обнажённая душа бросается на нож и тьму в человеке, равно желая заслонить от неё и человека, объятого тьмой, и жертву этого человека.
Иногда этот порыв, даже на словах, понимается ложно, губительно для самой природы этого порыва и человека.
Платонов пишет, что умирающая в муке от насилия лошадь, не понимала своей смерти, потому и мучилась.
Насильник - не понимает пустоты своих поступков, несущих смерть, и... мы мучаемся за него: мы с ним в этот миг - одно мучительное целое, а иные из нас, идут до конца, разделяя с ним не только его боль, но и тьму, которые осуждают в нас даже близкие, не понимая трагедии произошедшего.
Вот и солдат отвечает на вопрос о мучении лошади: "мучается, потому что смерти боится, в ней сознания мало.
А без сознания всякое дело страшно.."
Просто поразительно, как Платонов, двумя чеховскими штрихами мысли, сближает в тающем пространстве муки, мученицу, и мучителей: в них уже почти нет сознания себя, они все боятся смерти, но словно с разных сторон.
Сам мучитель, перестающий сознавать человека в себе, ребёнка, не выпадает из орбиты жизни, человечества, но словно бог, обращается в "мыслящий, кричащий тростник", кричащий тьмой и болью.
И вот, наедине с обнажением существования, когда ты заглянул в лицо тьме человеческой, когда уже почти не видишь человека в нём, жизнь, важна твоя любовь к природе, к красоте, к малейшей и святой былинке, паучку даже.. тоже содрогающихся от ужаса бытия.
Солдата Ивана спросили: "что самое важное на войне?" Т.е., что самое главное, как сказал бы Замятин, в искривлённом пространстве, где смерть и насилие полыхают везде, и требуют от нас не только мысли, но и поступка.
Глядя на мучение лошади, солдат ответил старшине очень просто: "нам тут коня стало жалко..."
Понимаете? Эти слова были всегда, в самом воздухе, но мы почему-то не задавали их себе, даже когда радовалась на ветру, былинка, когда лошадь, счастливая, носилась по вечернему вересковому полю.
Себя не жалко, хоть и страдаешь, и не жалко умереть ради того, кто страдает: в нём - ты весь!
И вот, русский солдат отважился рискнуть и подползти к лежащей и стонущей на земле, возле колючей проволоки, лошади.
Приблизившись, он понял, что за лошадью кто-то есть: два фашиста заживо резали лошадь, снимая с неё кожу.
Тут нужно пояснить нечто важное: незадолго до этого наш солдат вспоминает, как вчера он шёл в атаку, была вспышка света, была рукопашная, и он убил двоих фашистов.
На самом деле, он тогда погиб, но забыл об этом, и мир, этот день, вновь повторился.
Два фашиста, "питающиеся" ещё живой лошадью на его глазах - суть образ двух воронов: границы реальности и смерти - размыты.
Даже сражаясь за Родину, за правду, отстаивая добро и жизнь детей, любимых, солдат всё же совершил преступление - убил людей ( многие фригидные сердцем критики военных лет, упрекали Платонова в отсутствии ненависти к врагу и пацифизме. Интересно было бы узнать, что думал бы Толстой об этих рассказах: тихий свет гения и простоты человеческой правды Толстого льётся со страниц рассказов Платонова этих лет).
Теперь солдат должен искупить это, иначе он и завтра, и через год, и через 100 лет - проснётся в могиле окопа и снова увидит бредущую лошадь, повитую тернием колючей проволоки.
Платонов даёт шанс всем: шанс самой жизни ( более того, он гениально опирается на тьму, доверяет ей, даёт ей самой решать не только свою судьбу, но и свою судьбу, судьбу мира).
Происходит вновь рукопашная ( дежа вю зеркальных, тёмных вод смерти), и русский солдат хватает фашиста "за душу" ( прекрасный символизм Платонова: тут и экзистенциальный гуманизм тактильного ощущения того, чего вроде бы нет, и касание смерти), возле шеи.
Что-то тепло оттаивает в людях и в мире...
Весна сверкнула зелёным крылом, птицами вздохнуло небо, и звуки жизни, листвы, тёплым дождём пролились над измученным ликом мира, смыв ужас и грех ( в конце рассказа - смутно-голгофические мотивы примирения, в символике ножей; к слову, незадолго до этого, немецкая пуля попала в Платонова, но угодила прямо в его нож)
Мглистая планета-война, полоснув холодной тенью земле, проносится дальше, к звёздам, отдаляясь всё дальше от жизни, захватив в своё тёмное притяжение - два самолёта, так похожих в высоком небе на кресты, и несколько сверкнувших в тёмном небе пуль, словно бы пригвождающих ночь.