Примерно так.
Платоновским языком можно было бы написать Тошноту . И получилось бы лучше, чем у Сартра. Или Кафка со своими насекомыми внутри и снаружи. Он очень хорош, конечно. Но Платонов мог бы исполнить и Превращение тоже. И Замок . Исполнить прекрасно. Но утопии... с таким лицом, с этим взглядом типа как-же-меня-все-за… на всех фотографиях одинаковым, писать утопии – простите, это слишком смело. «Эфирный тракт» – самую объемную и бесспорную что ли утопию писателя издатели отказались печатать при жизни автора. Не из-за цензуры, а просто потому что ерунда какая-то. Повесть издали в среднесоветский период как фантастику. Платонов – вообще фантаст. Былая такая книга – «Вечное солнце» – старинный советский сборник еще более старинной фантастики – где не только Богданов и Хлебников, но и Толстой, Чехов, Достоевский. Платонова там не хватает.
Надо понимать, что это архивная неразвлекательная фантастика, у которой с современной мало общего. Тут родоначальники – Жюль Верн и Эдгар По. Там – Кампанелла и Томас Мур, создатель Утопии, Нигдейи. Совсем другой жанр. Платонов – больше того – научный фантаст. Он может (и ему не стыдно!) загружать читателей спецификациями невиданных устройств, разжевывать схемы, принципы действия, давать протоколы тестирования. Все это припудрено метафорой, но только для вида. Не литература, по сути, а чудовищная вакханалия технической мысли. Нам ничего не известно о веществах автора. Говорят, веществ вообще не было. Но «Эфирный тракт» похож на затяжной бред советского инженера под тяжелыми психотропами.
Осветив залу, наш сотрудник обнаружил некое чудовище, сидящее на полу близ железной массы. <…> Животное издавало ровный стон. Корреспондент его сфотографировал (см. ниже). Наибольшая высота животного – метр. Наибольшая ширина – около половины метра. Цвет его тела – красно-желтый. Общая форма – овал. Органов зрения и слуха – не обнаружено. <…> Это, несомненно, искусственно откормленный и выращенный Кирпичниковым электрон.
Это из повести. Кирпичников вырастил большого электрона. Молодец Кирпичников! Платонов очень радикален, в том числе и как научнофантаст. Гораздо более радикален, чем нынешние странные (Чайна Мьевиль, Нил Гейман).
Всё – живое. Это один из платоновских лейтмотивов. Не в смысле Он же живое, берегите природу, мать вашу, а в смысле живое – всё. Вообще всё. Я представляю себе этот копошащийся мир, всецело страдающий. Вот даже электрон стонет – хочет есть. Когда он был маленький, он тоже стонал, наверное, просто очень тихо, потому что был маленький – вот мы и не слышали. Это кошмар. Кошмар похлеще любой мертвой пустыни, любого безбрежного неживого ландшафта. Пускай лучше оно умрет – всё.
По жанру «Эфирный тракт» – это семейная соцсага-утопия с одной стороны и производственный эпос – с другой. Таковы почти все повести, помещенные в этот сборник. И не только в этот. Производственная литература у Платонова разительно не вписывается в классику соцреализма. Но, конечно, это и не технотриллеры в духе Артура Хейли. Труд у Платонова – не просто социальное отношение, он наделен собственным метафизическим смыслом – так же как и орудия труда, машины, детали, бетон, сталь. Всё ведь живое. Паровоз устает, как устает лошадь или человек. Говорить с машиной, жалеть ее, гладить, целовать и прочее – в духе платоновских машинистов. Отсюда один шаг до… не знаю, как назвать это извращение. Ну, если вы понимаете, что я имею в виду.
Почти что в каждой из платоновских повестей-утопий главный герой – инженер, который строит не просто какую-то ерунду, а дивный новый мир. В этом мире, если обобщать, не надо будет работать и умирать. Было и есть в русской мысли такое учение, как космизм. Его основатель – великий ученый Циолковский, главный последователь – посредственный литератор Богданов. Так вот, космисты утверждают, что с помощью научных достижений будущий человек освоит другие планеты и, чтобы заселить их, воскресит всех мертвых – опять же с научной (не божьей) помощью. Это неплохой суррогат религии для того, кто атеист, но умирать не хочет. А бессмертие в делах писателя не устраивало – как бы ни изгибалась по этому поводу Генеральная линия. По сути, отличная штука: вечная (после незаметной для мертвого паузы) жизнь без свечек, ладана и, главное, страшного суда. Или суд все-таки будет? Может, кого-то воскрешать не захотят? Платонов не пишет об этом: по крайней мере, не пишет здесь – в этих повестях.
Дальше – труд, отношение к которому у писателя какое-то не сильно марксистское, оно скорее – как у лентяя Пушкина, который поместил его в одну категорию с попрошайничеством, голодом и тяжкой душевной болезнью (смотри стихотворение «Не дай мне Бог сойти с ума…»). Платоновский инженер обещает избавить человека от труда навсегда. Тут вылезает еще одно расстрельное по тем временам противоречие: если пролетарий – это тот, кто трудится, то без труда не будет и пролетария. И кто тогда гегемон? Инженер? Интеллигент? Простите, может, сразу к стенке?
Отличная по-своему вещь – «Ювенильное море», несмотря на свой даже не по-морскому, а по-океанически безбрежный идиотизм. Есть в ней свое обаяние. И потом это ведь тоже вершина – magnum opus светлого, верующего (в коммунизм) Платонова. Он был таким – и был часто:
— Товарищ Босталоева, — сказал Вермо, — давайте покроем всю степь, всю Среднюю Азию озерами ювенильной воды! Мы освежим климат и на берегах новой воды разведем миллионы коров! Я сознаю все ясно!
— Давайте, Вермо, — ответила Босталоева. — Я любить буду вас.
Этот диалог демонстрирует одну – немного провокационную – черту платоновской прозы. Ее герои, как правило, слабы умом. А рассказчик – всегда в адеквате. Автор оправдывался тем, что его герои – коммунисты, люди новые, а сам он – Платонов – человек дурного царского времени, и что эти коммунисты – вовсе не идиоты, а просто очень хорошие, поэтому так и кажется. Да и то не всем, а только тем, кто сам пережиток, подкулачник и сволочь! Такая была защита, которая не всегда работала.
Особенно досталось повести под название «Впрок» с подзаголовком «Бедняцкая хроника». Повесть очень хорошая, одна из лучших в сборнике, вышла не во время. В стране как раз завершился процесс над экономистами Чаяновым, Кондратьевым и, понятное дело, их многочисленными приспешниками. Не вдаваясь в дебри экономической теории, скажу, что Кондратьев – это тот самый ученый, который ввел в обиход Теорию длинных циклов, которые еще называют циклами Кондратьева. Он был единственный русский экономист, кроме Конторовича, который был кому-то интересен на Западе. Кондратьева расстреляли, конечно, но про циклы до сих пор помнят. Ученые из нашего минобороны про них вспоминали лет пять назад, пугали новой войной. Вот, кажется, и не зря. Психологи это называют самоисполняющимся пророчеством.
У Платонова есть и сатира – она примерно такая же, как утопия (суховатая, страшноватая, невеселая), но иногда попадаются и почти гениальные образцы. Вот, например, цитата про актив из того самого «Впрока»:
Позже Упоев спрашивал у меня о происхождении человека: его в избе-читальне тоже однажды спросили об этом, а он точно не знал и сказал только, что, наверно, и самом начале человечества был актив, который и организовал людей из животных. Но слушатели спросили и про актив - откуда же он взялся? Я ответил, что, по-моему, вначале тоже был вождевой актив, но в точности не мог объяснить всей картины происхождения человека из обезьяны.
Глядя в одинаково уставшие на всех фотографиях глаза инженера Платонова, можно представить, каково ему было работать в этом совдеповском обезьяннике.
«Город Градов» - повесть полностью сатирическая по наполнению. Она заметно тяготеет к русской классике жанра (Пушкину, Салтыкову-Щедрину) и в качестве объекта пользует советскую бюрократию (которой, кстати, вопреки современному убеждению, в 30-х годах был объявлен бой):
Не пора ли ему отправиться в глухой скит, чтобы дальше не скорбеть над болящим миром? Но так будет бессовестно. Хотя оправданием такого поступка может послужить то, что мир официально никем не учрежден и, стало быть, юридически не существует. А если бы и был учрежден и имел устав и удостоверение, то и этим документам верить нельзя, так как они выдаются на основании заявления, а заявление подписывается “подателем сего”, а какая может быть вера последнему? Кто удостоверит самого “подателя”, прежде чем он подаст заявление о себе?
О бюрократии и бюрократах Платонов писал едко и много – не только потому что было можно, но и потому что он ее искренне не любил. Он вообще был человеком действия, хотя по его книгам этого особенно и не скажешь. Они не легки и не стремительны.
Можно, конечно, предположить, что есть некий абстрактный читатель, который говорит: Я люблю Платонова. Я перечитываю его регулярно. Я советую его всем друзьям и знакомым. Но, положа руку на сердце, я не верю. Нет такого читателя! Вот даже Битов, который писал предисловие к собранию сочинений, ни разу не сказал, что любит Платонова. Такое чтение не развлекает и не радует, хотя очень много дает. Не скажу, что дает нужное, но получать это интересно. Чтение Платонова похоже на морок. Безо всякого удовольствия ты регулярно берешь книгу в руки и читаешь со скоростью в три раза меньше обычной. Затягиваешься. Мысли о том, чтобы бросить, не допускаешь, хотя порой откровенно тошно:
Старуха встала перед Душиным и приподняла юбку, забыв про стыд, про любовь и всякое другое неизбежное чувство <…> а когда Душин, не чувствуя стыда от горя, еще далее оголил старуху, то нигде не увидел волоса на ней, и между лезвиями ее костяных ног лежали, опустившиеся наружу, темные высушенные остатки родины ее детей; от старухи не отходило ни запаха, ни теплоты. Душин обследовал ее, как минерал, и сердце его сразу устало, а разум пришел в ожесточение. Старуха покорно сняла платок с головы, и Душин увидел ее облысевший череп, растрескавшийся на составные части костей, готовые развалиться и предать безвозвратному праху скупо скопленный терпеливый ум, познавший мир в труде и бедствиях.
Не будет вроде нормальный человек такое читать, а вот я читал почему-то. Но это «Хлеб и чтение», не лучшая отнюдь повесть в книге. Платонов ее при жизни, кажется, даже издать не пытался – не потому что крамольно, а потому что плохо. Хотя крестьянская проза, если честно, давалась ему лучше пролетарской. «Ямская слобода», например, – прекрасная (наравне с «Впроком») хроника сельской жизни.
Нужно сказать также про «Сокровенного человека». Герой книги – конечно же, коммунист, борец, пролетарий, но на фоне гражданской войны и под конец тома задолбавших своим грохотом паровозов развернута на высочайшем уровне драма лишнего человека. Герой – Фома Пухов – кто-то вроде Печорина 1920-х годов, и его конфликт с обществом и с самим собой простирается далеко за суету Великой Октябрьской. Очень мощная и, главное, универсальная вещь.
Классику (конкретно Пушкина с «Арапом Петра Великого» и «Медным всадником») вспоминаешь и читая «Епифанские шлюзы», прекрасную историческую повесть на классическую тему: художник и власть. Здесь, правда, это инженер и власть. Что сути не меняет. У Платонова инженер – это художник. Написано виртуозно, закончено трагично. Гениальный текст. Я поставил бы его выше не только всего содержания сборника, но и всего, что вообще написал Платонов, включая знаменитые Чевенгур и Котлован .
Главная загадка Платонова, выражаясь современным языком: был ли он троллем? Мой ответ: нет. Известно доподлинно, что Платонов был коммунистом и умер коммунистом. Он не из попутчиков, не из разочарованных, не из внутренних эмигрантов. Нелепость и смехотворность у него – не умышленные, а сатира с юмором распознаются легко и отдельно. Это просто такое время, такие мысли, такой язык. Не был же троллем Маяковский, например, хотя многие его стихи тоже не кажутся умными. Их было только двое, гениев полностью и безоговорочно принявших революцию. И оба сегодня читаются странно.
