Постояв так несколько секунд, я пошёл за игрушками в игровую комнату. Вернувшись, положил их перед кушеткой, а сам сел за стол.
Некоторое время я что-то писал, изображая полное безразличие. И лишь краешком глаза подглядывал за детьми.
Когда они стали подавать признаки жизни, я снова вышел – на сей раз за печеньем и конфетами.
Не помню, сколько всё это продолжалось, пока, наконец, дети привыкли к моему присутствию.
Подкроватные малыши выползли из своего убежища и принялись разглядывать игрушки. Девочке я предложил сладкое и сказал, что она может дать его братьям.
На вид ей было лет десять. Речь она освоила плохо – говорила отдельными словами, едва их выговаривая. С трудом понимала, а то и вовсе не понимала элементарные вопросы.
Впрочем, братья – одному было на вид около шести, а другому где-то четыре – не говорили вовсе.
Сообразив, что им ничто не угрожает, они стали кричать, визжать, драться, не производя при этом никаких членораздельных звуков.
Передвигались мальчики на четвереньках. Старший мог встать на ноги, но, сделав пару шагов, тут же пригибался к младшему, и начиналась очередная потасовка. Если их разлучали, их охватывала самая настоящая паника.
Девочка была похожа на застывшую в летаргии восковую фигуру. Она никогда не училась в школе и почти не выходила на улицу.
Родители-наркоманы держали детей запертыми в кладовке, а сама квартира, судя по всему, была обычным по тем временам наркопритоном. В таких условиях и выросли эти городские «маугли».