Читать книгу «Прогнозы изменения законов природы» онлайн полностью📖 — Андрея Иванова — MyBook.
image

Уха с молоком. Подаяние себе

Автостанции маленьких городов и посёлков отличаются от своих крупных собратьев. В мегаполисах все – люди, автобусы, машины, даже собаки – проносятся сквозь или мимо, каждый по своим делам, стараясь не соприкасаться с другими. В маленьких городах любая станция – свой мир, который вбирает не только тела и корпусы, но и души. Даже если ты проходящий автобус, остановившись здесь на несколько минут, ты не можешь не прикрыть в расслаблении глаза-фары, не можешь не попытаться найти родственную сущность.

Я оказался на станции Шалабов по отпускным обстоятельствам. Торопиться было некуда и приходилось маяться от своего постороннего присутствия в местной жизни. Раньше привыкать было легче, но весна двадцать второго значительно отличалась ото всех других, подстилая другие смыслы и состояние.

В городе стало приятнее, несколько чище и добавилось пространства от стоявших много лет, а сейчас ликвидированных развалин. Грибницы новой жизни пробивались пока несколькими целышами (это по-старорусски молодой гриб). Само же местоскопление людей, это, как и все другие, назвать целышом никак не получалось: в другом значении «целыш» – неповреждённое. Повреждение, оскудение, обесценивание стали настолько привычными, что люди перестали обращать внимание на эти явления, и, как защитная реакция, появлялось примирительное одобрение. Всеобщее понимание выражалось в молчании – боялись сказать такую же, как у всех, мысль, но другими словами. Иная формулировка нарушала коллективное и индивидуальное спокойствие, и если в иные времена круги по воде пусть долго, но расходились, то в нынешние волнение могло множиться, наслаиваться само на себя, обретать перпендикулярные последствия. Даже не в моменте, а в непредсказуемой перспективе. Поэтому часть молчала от боязни жить, часть – от бесполезности усилий.

Изо всех сделали юродивых.

Нищие в маленьких городах ближе к настоящим. Во многом из-за меньшей социальной дистанции с земляками: нищий просит у бедных или таких же нищих и вроде бы даёт им шанс почувствовать себя в роли самаритянина, у которого есть чем поделиться. В сити же иной побирушка богаче большинства прохожих. Циничнее – точно.

Этого нищего, согбенного от возраста или от неясно почему нелёгкой ноши, хотя это были всего две перевязанные холщовые сумки тёмного цвета, перекинутые через плечо, я заметил сидящим на остановке. Он ни у кого ничего не просил, но было видно, что горемыка и будет рад любой мелочи.

Я поначалу прошёл мимо: вроде же не побирается, а живёт какой-то своей жизнью. Так или иначе, выживает и без случайного встречного, как-то же обходился до этого. В целом я даю милостыню, но несистематическим образом: необходимо, чтобы сложился целый ряд обстоятельств, включая впечатление от человека и оценки доверия к нему, наличия какой-то свободной суммы, настроения и даже погоды. Последнее время мне вовсе необязательно встречаться взглядом с человеком – выраженная или невыраженная благодарность или безразличие, которое часто от ставшей необязательной жизни, не добавляют ничего к истине этих действий. Становится хорошо и так.

Через минуту я пожалел, что не свернул и не дошёл до нищего. Ну, скоро буду идти обратно и обязательно подам. Бумажными – монеты совсем обесценились, ими пользовались только обычные люди, для которых это были пусть и символические, но деньги, как осколки реальности настоящего, не столько полезные, сколько скрепляющие с надеждой. Хорошо хоть оставалось солнце – слава Богу, оно не переставало светиться.

Я продолжал помнить про одинокого и пока единственного встреченного мной нищего. Когда сидел на бульваре, когда просматривал новости, когда дети затеяли гонки на велосипедах и один безоглядно промчался мимо меня и через несколько метров упал. Я не пожалел его: мои положительные чувства были сконцентрированы на незнакомце, с которым я всё больше хотел увидеться и познакомиться, и на мальчика доброты уже не хватило. Десятилетнего пацана беззлобно сгрёб в охапку отец, молча отряхнул, снова усадил на велик. Молодец отец! Я бы так не смог.

Ребёнок же оказался по-хулигански доволен: пролетел меж всех как ракета!

Через час я пошёл, специально сделав крюк через ту остановку, но дедушки там уже не было. Пылевое поветрие, которое стояло сегодня – всё-таки вокруг степь – загнало меня в пекарню. «Добро пожаловать – кексы, пирожки, постная выпечка, куличи – кофе, конечно, есть – пироги вкусные – после девятнадцати скидка тридцать процентов – пожалуйста, спасибо», – продавец была естественным образом приветлива. Так она не ленилась повторять каждому, находя в этом личное счастье. В этом небольшом кубике мирового пространства она чувствовала себя в безопасности, любой другой мир становился ненужным, только бы люди приходили, принося ей свой кусочек благости, принимали от неё осязаемую сдобу доброты и бесконечные частицы душевного тепла. Мне показалось, что она внутренне радуется своей вежливости, и каждое слово было для неё как будто внове, и оттого радость наличного буднего дня образовывалась непрерывным потоком – так, что по нему можно даже было пускать невидимые кораблики, всё же на улице апрель!

Следом за мной закончилась… вода. Мне ещё хватило, а следующему посетителю, как оказалось, дальнобойщику в рейсе, на полную чашку кофе уже нет. Хозяйка уговорила его на эспрессо. «Ну вот, человек запомнит Шалабов недостатком воды!» – не расстроился, а просто озвучил я про себя.

Столов и стульев хватало, но гость сел за мой стол на стул напротив. Стал иногда смотреть прямо на меня. Как опытный путешественник, я догадался почему. У меня возникала подобная потребность: вот, ты видишь человека впервые, сверяешь свои наблюдения с проекцией его жизни, пытаешься угадать, кто он и что. В случайной ситуации присматриваешься к местным или командированным, радуешься такой возможности побыть если не вместе, то рядом.

Про дальнобойщика стало ясно из его громкого разговора по телефону: водитель долго рассказывал жене или другой женщине подробности маршрута и своей жизни в ходе поездки. Наверное, не в первый раз. Он постоянно сетовал на выросшие цены и другие реальные или воображаемые трудности в пути. Каждому хочется быть героем!

Вероятно, неожиданный сосед ждал от меня, что я расскажу, хотя бы так же в пространство, кто я и зачем. Я без вызова молчал. Товарищ был тоже опытный – мы каждый без слов что-то поняли друг про друга.

Хорошо, что место было у окна. Я увидел бредущего нищего. Пошарил в кармане – я наощупь помнил, какие деньги как у меня сложены, помельче внутри – покрутил, достать сторублёвую или полтинник. Остановился на пятидесяти: все мы бедные, кто-то больше, кто-то меньше, сегодня я приписал себя к большинству, это на грани между бедностью и нищетой. (Я бы приписал к числу смертных грехов ещё самолюбование, но в этом в нынешнее время я, наверное, не самый грешный. С этим после других своих изъянов буду бороться.)

Я догнал незнакомца.

– Отец, подожди! – сказал громко ему в спину.

Тот повернулся. Оказалось, он лет на десять старше меня, хотя его морщин хватило бы на нас обоих, как будто он забрал мои себе. Также он представал не таким уж и нищим: на нём были старомодные, но чистые джинсы и клетчатая рубашка из плотной ткани, нестарый ремень, белые китайские кроссовки без бренда. Не позже месяца назад его стригли – причёска выглядела косматой из-за ветра и перепелёсой окраски, смеси седины с русой основой. Его согбенное состояние было, очевидно, приобретённым.

– Вот! – я протянул ему сжатую в кулаке купюру. Подавать деньги в раскрытом виде мне показалось неудобным.

– Спасибо! – он, также не глядя на достоинство билета, принял скомканную бумажку и сунул её в карман.

Возникла пауза – он тоже меня рассматривал.

– Да, мы тут в провинции бумажными не балованные! – он заулыбался, сразу снял взаимное напряжение и открыл двери к продолжению разговора.

– Андрей, – я протянул руку.

– Михаил.

Он постарался, чтобы рукопожатие с его стороны выглядело крепким и уверенным, но кисть руки была до невозможности сухой и с чуть скрюченными пальцами, поэтому оно получилось символическим.

– Вам помочь? – я глазами показал на ношу.

– Нет, я привык.

Мы пошли параллельно, я следовал по его пути.

– Я не бездомный и не нищий. Просто люблю жить посреди людей, – пояснил человек.

– Я бы, наверное, тоже так хотел. Но нет привычки. И, мне кажется, это по-своему непросто.

– Да, нужен свой характер или многолетняя привычка. Трудно в первые два-три года. Я ведь тоже раньше пробовал себя в большом городе, – Михаил говорил как-то рывками, не заикался, а как будто каждый раз решал про себя, стоит ли делиться новым откровением.

– Почему вы сказали тоже? – банально поддержал разговор я.

– Ну, по вам видно, что вы из метрополии, – человек переложил ношу на другое плечо, – И предлагаю на «ты», – добавил он без перехода.

– Да, конечно, – мне понравилось, что он сам вёл разговор, я бы затруднился придумывать непринуждённые и нейтральные для начала знакомства темы. Кроме того, необходимость постоянного лидерства в большом городе утомляет, хочется побыть в норке, говорить невпопад, не бояться показаться глупым.

Мы шли по обновлённому бульвару. Из-за хорошего впечатления и первых тёплых дней прохожие казались героями с картин эпохи Возрождения, нёсшими свои образы каждый в свою даль. Во всяком случае, мне хотелось так думать. Но, невольно отвлекаясь на окружавшие эту часть города серые и бурые дома, я возвращался к осознанию, что отовсюду и полностью беда не уходила никогда, и страх и недоля даже не прячутся, а глядят на людей почти из каждого окна.

– А вы знаете… ты знаешь, что в итальянском есть специальное слово, обозначающее искусство вернуться в родной город после неудачи в большом? Только его не помню, – с новым знакомцем было удивительное ощущение, что можно говорить на самый широкий набор тем.

– Я тоже не помню, старею, – Михаил не смутился, и его слова прозвучали так, что он действительно это когда-то знал.

Пока между нами не возникало ни единой маленькой неправды, из которой часто состоят разговоры. Я списал это на краткость знакомства, по привычке не отпуская внутренние настройки, направленные на выявление манипуляций или непреднамеренной лжи.

– Хотите… хочешь выпить? – я и сам был не прочь в отпуске, пусть даже в середине дня.

– Нет, организм пока не просит. Может, попозже. У меня сегодня ничего не болит, и с утра здесь не было никакого горя.

– А что у вас всё-таки в сумках? – мне надо было дознаться для собственного успокоения, контуры ноши и её предполагаемый вес явно не соотносились, будто там были пушечные ядра.

– Там несбывшееся. Невоплощённое. Правда, только в судьбах людей этой местности.

– Например? – внутри себя я решил не избирать одну из простых линий, доверять или нет, а захотел пройти по среднему пути.

– Например, неизданная талантливая книга. Автор уже почти умер.

– В виде рукописи?

– Нет, в переплёте. Я сделал два экземпляра, ей и себе. Для радости. На толстой бумаге. Тяжёлая книга.

– И сказали, что книга издана? – я уже был вовлечён в эту игру с головой. Разгонялся на психологическом велосипеде, как тот пацан.

– Нет. Зачем так врать? Просто молча отдал.

Я знал вес настоящих книг. «Допустим, можно списать четверть ноши на это». (На этот счёт у меня был один «бзик»: я считал, что в современных текстах уже недостаточно привычных исторических знаков препинания, а стоит придумать и внедрить дюжину-две новых. Не эмодзи из Сети, нет – несложных, удобных и всем понятных символов. К примеру, знаки отчаяния, разочарования, приближающейся или происходящей катастрофы, может быть, надежды.)

– А ещё?

– Подожди! – он остановил меня жестом, положил сумки на скамейку, но оставив ношу, так и не распрямился.

Михаил сделал несколько шагов в сторону от бульвара, откуда донеслось громкоголосое: «Приём! Приём! Человечество, приём!». Машины резко остановились, люди отпрянули в сторону – через дорогу, задевая в попытках пощекотать прохожих, широкими волнами перемещалась пожилая женщина. Городская сумасшедшая ярко обозначала себя.

Речью, пёстрой одеждой, многочисленными лентами и тряпицами в длинных волосах. Я впервые видел «человека – лоскутное одеяло».

Люди были к ней неагрессивны – наверное, она выступала не первый раз. Нередко такие человеки, как говорилось по-старорусски (а в ней было много от старорусского), становятся местными знаменитостями или ходячими достопримечательностями, про которые не пишут в путеводителях.

– О! Архангел Михаил! – она помахала моему новому знакомому рукой. – Я сейчас.

Женщина отвлеклась, метнулась на несколько метров в сторону и атаковала хмурого задумчивого мужчину щекоткой. Тот был в куртке, и попытка не удалась. Он отпрянул, поднял до этого опущенную голову, как будто не знал, где он, и попытался понять обстановку и ситуацию. Потом слегка улыбнулся в усы, ничего не сказал. «А вдруг он пожалел, что не дал себя защекотать?!»

Машины терпеливо ждали. Возможно, им была любопытна эта мизансцена.

Ещё гражданка выделялась тем, что она передвигалась, будто порхая: ни в один момент времени нельзя было предвидеть, куда и с какой скоростью она проследует дальше.

– Ты меня принимаешь? – сумасшедшая кинулась на шею Михаилу и повисла на нём на несколько мгновений.

Я уж было подумал, что тот рухнет под такой тяжестью, но нищий (я всё равно продолжал про себя его так называть – вероятно, потому что мне так было удобнее остаться с первоначальным поименованием и условным местом его и моим в системе) даже не согнулся. Он любезно поддержал её за талию и мягко, в общем ритме сюжета, дал опуститься на землю.

– Привет, дорогая!

– Привет, родной! Сто лет… – не выходя из образа, точнее, из своего помешательства, она говорила громко, при этом такая манера не выглядела нарочитой; женщина так просто жила.

– Да только вчера виделись, – захихикал Михаил.

– Я же и говорю: сто лет! – подруга взяла мужчину под руку и повела к сумкам. – Ну, показывай, что у тебя сегодня для меня есть.

Она без спроса стала заглядывать в сумки и хотела было запустить руку в одну из них. Михаил её остановил.

– Подожди, я сам.

Тут она обратила внимание на меня.

– Этот с нами? – речь её стала более связной, то есть сумасшедшая не утратила контакт с реальностью.

– Можно сказать, сегодня с нами. Впрочем, знакомиться вам необязательно.

Женщина обозначила жестом, что хочет меня тоже пощекотать – я ответил ей тоже жестом, показав пальцами звериные или вампирские клыки. Та оценила, зачем-то засунула большие пальцы рук под мышки. Чуть погодя достала их и понюхала.

Неряшливость в одежде дополнялась многочисленными заплатками. Я предположил, что многие из них были не функциональны, а просто так, сами по себе, возможно даже, чтобы лоскуты не пролёживали себя, а присутствовали в общей жизни.

Михаил тем временем завозился с содержимым поклажи, он даже отнёс сумки чуть в сторону, от гостьи и, очевидно, также от меня. Иногда женщина отворачивалась и шептала про себя, вздыхая. Я расслышал со второго раза.

– Ох, слабая сегодня я, ой, слабая…

– Как муж? – спросил её Михаил, не поднимая головы.

Я аж подпрыгнул: а почему, собственно, у женщины не может быть мужа?!

– Пыхтит! – из тона было непонятно, в хорошем или плохом смысле она это сказала. – Приготовила ему ухи: мелких карасей с молоком.

Я подумал, что это как-то несочетающиеся продукты. Прямо из реальной адской кухни – сразу на туалет!

Михаил уловил моё замешательство.

– Многим просто больше нечего, – пояснил он мне. – Ловят карасиков в местном пруду, а молоко, когда купят, когда попросят. – С утра уже пила, что ли? – обращаясь к ней, строго спросил он.

– Да немножко, – она закатила глаза в сцене кающейся жены.

Нищий погрозил ей кулаком – женщине понравилось такое дополнительное внимание.

– Муж практически не пьёт, – повернулся ко мне Михаил.

Я не знал, как себя вести при этой пьесе. Ну, у людей своя драма, своя канва. Ничего не сказал и молча жил с ними. Мог бы попрощаться и уйти, но делать всё равно было нечего, и вдруг как ещё можно было бы помочь. Кроме денег хотелось каким-то, пусть и малым, действием поддержать любого из них или каждого по отдельности – хотя бы удержать, когда кто-то оступится.

Женщина стала задирать в несколько приёмов длинную юбку. Я хотел отвернуться, но под юбкой виднелась ещё одна. К нижней, такой же добротной и вполне самостоятельной, были грубо и криво пришиты два крупных кармана.

– Вот, Миша, тебе! Пасхальное яичко, – она вручила другу первое яйцо.

Он принял, убрал в глубину сумки.

– Что, покрасить не получилось? Поди, поленилась? – Михаил старался разнообразить разговор со знакомой, наверное, потому что с ней мало кто разговаривал, и он хотел покрыть зараз её потребность в дневном или с запасом более долгом общении.

– Красила. Молоком. Просто не прокрасилось, не видно. На лук денег нет.

Я хотел было поделиться сокровенным знанием, что в некоторых магазинах специально продают луковую кожуру, но это прозвучало бы за гранью всякого цинизма. «Вот тебе наука: даже самое безобидное может оказаться грубым и неуместным!» – я пару раз в день делал себе подобные выволочки, когда говорил не думая.

Женщина спохватилась, достала второе яичко.

– А это тебе, прекрасный незнакомец!

– Спасибо! – я сделал неглубокий реверанс.

– Вот, дорогая! Тебе калейдоскоп и конфеты, – конфет было немного, но было несколько «морских камушков» (таких давно уже нигде не было видно).

– А конфеты мытые? – сказала она вместо «спасибо».

Моё здравомыслие и так было подвергнуто сегодня многим испытаниям, а тут захотелось схватиться за голову, закричать, как на картине Мунка, и броситься бежать.

Михаил прихватил меня за локоть.

– Она… – он сморгнул слёзы, – она в детстве мыла конфеты. Работала с детства от бедности уборщицей в магазине и собирала оброненные конфеты. Приносила младшим брату с сестрой домой. Может, тогда и сошла с ума.

Тут уже я отвернулся. Но не ушёл.

Через мгновение Михаил подтолкнул меня.

– Пойдём!

Я, уже не глядя на недужную, пошёл медленно вперёд.

– Понравился ей калейдоскоп? – после некоторого молчания я возобновил диалог.

– Да, а кому калейдоскоп может не понравиться?!

С этим нельзя было не согласиться. Я бы тоже сейчас и в любое другое время смотрел бы и смотрел в неповторимые пёстрые стёкла, ловил в них светлую невозможную будущность!

– Знаешь, что ещё у меня здесь? Невоплощённые души. Это те, кто не родился, хотя уже был помыслен – от войны, от невзгод, от безысходности, от ранних самоубийц…

Я кивнул.

– Они совсем лёгкие. Я даже не знаю, сколько их у меня. Видишь, какая в итоге тяжесть?! От страха перед миром они сбиваются вместе, как-то общаются между собой, продолжают искать защиту, не зная самого страшного о себе, что им не воплотиться.

Мы подошли к окраине города. На пустыре перед рекой оставалась только церковь. Дальше был крутой склон и выход к реке.

– Может, у неё и дети есть?

– Есть. Двое. Уже внучата большенькие. Дети её стесняются. А внуки нет. Может, сейчас их увидим, ребят. Сейчас они, верно, играют. Ладно, завтра раздам всем внучатам конфеты.

– А у тебя есть дети, внуки?

– А как же, – мужчина был горд собой и, возможно, благодарен мне за этот вопрос.

– Чем ты занимался? – я не любил рассказывать о себе, но всегда интересовался трудной жизнью других, а она у нас у всех была трудной.

– Выживал. Невозможно было поднять голову. Огородничал – чтобы прокормить семью. Сейчас, в двадцать втором, тоже так многим придётся. Устаёшь, конечно.

Михаил не глядел на меня, а наговаривал перед небом не заученный, а шедший изнутри монолог.

Мы уже подошли к склону. Отсюда был виден гигантский, широкий и глубокий, километров на пятьдесят, горизонт. Река, наполненная снеговыми богатствами по всему своему пути, разлилась в три раза больше летнего русла, но серая вода выглядела некрасиво, и река этого стыдилась. Леса за рекой разрезали серо-зелёные контрасты: серые – пока голые лиственные деревья, дразнящие свежестью, зелёные – вечная хвоя.

– Спасибо тебе! Иди! – Михаил постеснялся подать на прощание скрюченную руку.

– Да, до свидания! Прощайте!

Я не знал, как поступить.

Пройдя около минуты, я повернулся. Нищий без специальных усилий, чуть наклонившись вперёд, взлетел и стал удаляться со своей ношей ввысь.