Цитаты из книг автора «Андрей Геласимов»

мы, типа, ловкие, мы то, мы се, мы в царском носу пальцем ковыряем, жизнь за жопу поймали, все дела. А на самом-то деле вас любой лошок разведет. Самый последний. Причем как малых ребят. Вот и выходит, что вы много о себе думаете… Ты много о себе думаешь. Давно, кстати, хотел тебе это сказать.

С отцами всегда так – вечная гонка на тему кто круче. Понятно, почему пацаны в нее вписываются. Но отцы-то куда? Неужели себе ничего еще не доказали? И если доказывать – то зачем на самом близком тебе человеке? Потому что он похож на тебя? Потому что хочешь гордиться тем, кого ты на свет произвел? Так иди тогда сам и воюй. Пусть лучше он тобой мертвым гордится. Фотку твою точно постороннему мужику от стыда не отдаст. Сильный отец – это реально проблема. Слабого просто перешагнул – и вперед.

А перед бедой, я ж тебе говорю, все равны. Жизнь – она у всех одинаковая. Неласковая. Что на перине спать, что на соломе. Счастье ведь не от этого. А к тебе вон отец приехал, домой зовет. Родные ждут. Так что ты не выпендривайся. Сильно-то не гордись. Ничем твоя беда не шибче всех остальных бед. Скромнее стань – Бог и полюбит.

А вот Адама этого я запомнил. Лежит себе вялый такой на скале, руку к отцу тянет. А тот вроде тоже к нему. Но не дотягивается. Там децл между ними всего, и я в детстве все время думал – ну, Ты же Бог. Ты весь такой бодрый, приодетый, у Тебя все есть, народу вокруг толчется немерено, дети какие-то, баба голая, не жирная, кстати, все чего-то хотят. А этот пацан на скале, которого Ты, между прочим, создал, валяется там один без штанов, руки к Тебе протягивает, сам ни во что пока въехать не может. Да тут еще какой-то левый поц присоседился из другой картинки, орехи у него под шумок тырит, или желуди там в корзинке – я не мог разглядеть. Так вот, если Ты – Бог, да к тому же Отец, ну чего Тебе трудно чутка вперед нагнуться? Руку подальше протянуть. Ведь не дотягивается пацан. Короче, с отцами старая тема. Еще с Микеланджело этого тянется, не помню, в каком веке он жил.

а я вдруг понял, чем тут воняло, в этой комнате. Не близостью смерти, не бедностью, не одиночеством, нет. Это был запах окончательного поражения. После которого в жизни уже не бывает вообще ничего.

Лучше детдомовских ныкаются, наверно, только суслики в донской степи.

Думаешь, небось, что им жизнь испоганил. Спать не можешь от этого. На лавочке вон по ночам сидишь. Я молчал. – А зря, – качнул головой сибиряк. – Твоя беда – это и для них испытание. Они должны его сами пройти. И тебя это не касается. Так что виной себя не трави. Стыд – хорошее дело, но ты свой труд и свое послушание исполняй. А у родных не отнимай шанса. – Какого шанса? – Лучше стать. Или ты один хочешь? – Я один во всем виноват. – А жирно тебе не будет?

Просто жизнь такая. Рай себе горбом не заработаешь.

Другие, может, удавиться готовы за твой талант! А ты выкаблучиваешься.

Я тебя не гоню. Просто должно быть такое место, куда приходишь и взвешиваешь то, что тебе отпущено, и то, в чем, может быть, ты сомневаешься. Взвешиваешь и устанавливаешь точный вес того, что у тебя есть. Для этого тебе необходима важня. И это не баня.