Глава 2

– Давай, как всегда: я говорю, а потом ты докладываешь: к вылету готов. И расходимся. Времени нет совсем. Принять решение надо очень быстро.

Полковник Кондратьев шел чуть впереди меня и говорил, не поворачивая головы. Он был чуть ниже меня ростом, к тому же еще смотрел себе под ноги. В общем, мне надо было сильно напрягаться, чтобы не пропустить ни одного его слова.

– С тобой трое человек. Вылет сегодня вечером. С собой ничего не брать. Ничего вообще. Десантируетесь на севере Афганистана. Недалеко от места приземления будет находиться тайник с экипировкой, оружием и средствами связи. Там же вы найдете карту с заданием. Всё.

Так коротко Кондратьев мне еще никогда не ставил задачу.

– Вопросы можно?

Кондратьев чуть повернул голову и посмотрел на меня снизу-вверх.

– Обычно ты не задавал мне вопросов.

– Обычно ты доводил до меня исчерпывающую информацию.

– Ну ладно. Я попробую ответить, если смогу.

Кажется, я чего-то не понимал. Кондратьев был не таким, как всегда. Он говорил как-то странно… Мне трудно подобрать точное слово, но полковник как будто хотел передать мне совсем иную информацию, заострить мое внимание на чем-то другом…

– Как мы найдем тайник? – спросил я.

– На месте узнаешь.

– Нас будет кто-то встречать?

– Нет… – тут Кондратьев повысил голос: – Андрей! Мы заплатим тебе сто тысяч долларов, и по тридцать – твоим бойцам за выполнение задачи без лишних вопросов.

– Валера, ты же знаешь, я работаю не столько за деньги. Со мной торговаться бесполезно.

– Знаю.

Мы остановились посреди парка. Начал накрапывать мелкий дождь. Кондратьев понял воротник плаща. Нынешний июнь выдался просто паршивым.

– Вы должны взорвать склад с готовым героином.

– Всего-то? – улыбнулся я. – Это уже какой будет по счету взорванный мною склад с наркотой?

– Взорвать так, чтобы от него осталась воронка, как от Тунгусского метеорита, – не ответив на мой вопрос, добавил Кондратьев.

Мимо пробежал сухой, как щепка, старик. Кроссовки на его коротких и тонких ногах казались огромными и неподъемными. Мы молча ждали, когда он удалится. Я успел поймать взгляд полковника. В его глазах прятался страх.

– И охота ему бегать в такую погоду… – пробормотал он, глядя в спину убегающего старика.

– Если надо только взорвать склад, – сказал я, – то не проще ли десантировать нас уже экипированными и с оружием прямо на этот ваш склад, как мы уже делали в Венесуэле или на пароме в Аденском заливе?

Кондратьев некоторое время молчал, покусывая кончики седых усов. Я убеждал себя в том, что они у полковника ненастоящие, наклеенные. Мой униженный интеллект требовал компенсации, вот я и придумывал всякую хренотень про полковника: то усы у него ненастоящие, то глаза стеклянные, то он вообще не человек, а биоробот. Это я морально готовился к предстоящей едкой иронии. Если я пытался умничать и предлагал Кондратьеву свой план действий, он всегда издевался надо мной, как злой учитель над двоечником. Но на этот раз полковник ответил без издевки:

– Мы бы десантировали вас с оружием и взрывчаткой, если бы это было возможно.

Никогда еще я не слышал из уст Кондратьева столь неубедительной интонации. Вяло, лениво, заученно, словно непутевый ученик в сотый раз выдавал учителю одну и ту же придуманную причину невыученных уроков: я болел, у нас вырубили свет, я потерял дневник…

И смотрит, смотрит на меня, прожигает взглядом, слово хочет крикнуть: ну же, Андрей! ты понял, что я хочу тебе сказать? ты внимательно следишь за тем, что я тебе говорю?

Хрен поймешь этих фээсбэшников!! Говорят одно, другое на уме, третье в кармане, четвертое в рефлексах. Вот почему я никогда не отношусь к ним с доверием, хотя и работаю на них последние два года. Мне ближе по душе простые армейские командиры. У этих парней все четко и ясно, без недомолвок и намеков. Бить – значит бить, а не целовать.

Я всматривался в глаза Кондратьева до боли, но ничего в них не видел. Подмывало спросить открытым текстом, типа, Валера, я что-то не догоняю, говори прямо! Но, предупреждая меня, Кондратьев быстрым движением прижал палец к губам.

– Ну что? – со свежей интонацией громко спросил он. – Ты готов?

«Он боится прослушки», – понял я и, не думая больше о последствиях, не мучаясь вопросом, правильно ли я понял его мутные намеки, на одном дыхании произнес:

– Конечно, готов! А когда я отказывался послужить родине?

По лицу полковника пробежала едва уловимая тень.

Кажется, я сказал что-то не то.

– Ну и замечательно, – пробормотал Кондратьев и ускоренной походкой двинулся к выходу из парка. – Замечательно…

Я поспешил за ним. Дождь усиливался. Теперь мои мысли были заняты вопросом, как я расскажу Миле о предстоящей «рыбалке». Дело в том, что завтра мы собирались на банкет в честь пятидесятилетия ее старшего брата Сергея. Уже подарок купили – какую-то нереальную космическую электрогитару, сверкающую лаком и неоновыми огнями. Миле придется идти одной.

Я заметил, что Кондратьев, идущий впереди меня, что-то нервно ищет в карманах, как будто сигареты. Но он никогда не курил.

– Замечательно, – бормотал он. – В шесть вечера за тобой заедет машина. «Хёндэ Таксан», номер – две шестерки девять. Твои бойцы уже ждут тебя в Чкаловском…

Он на ходу расстегивал верхние пуговицы плаща. Сунул руку в нагрудный карман… Я шел чуть сзади и не видел, что он оттуда достал. Ссутулил плечи, опустил голову… Казалось, что он, не останавливаясь, пытается собрать кубик-рубика.

На выходе из парка он резко остановился, повернулся ко мне. Я едва сдержал эмоции. Кондратьев смотрел на меня жестко и решительно.

– До встречи! – произнес он, протягивая мне руку. – Желаю удачи!

Пожимая его сухую, широкую ладонь, я почувствовал в ней скомканный обрывок бумаги. Принял его и сжал в кулаке. Что за конспирация?! Первый раз полковник так странно себя ведет!

Я не стал провожать его взглядом – так меня учил расставаться Кондратьев – сразу повернулся и пошел в обратную сторону. Свернул с главной аллеи в сторону и зашел в парковый туалет. Там, в одиночестве, в тишине, у писсуара, я развернул листок, вырванный из записной книжки:

«Ни в коем случае не вылетай».

О-па! Все круто меняется!

Глава 3

Мне надо было некоторое время, чтобы прийти в себя и сообразить, что же мне теперь делать.

Я брел по улицам, не слишком заботясь о том, в какую сторону направляюсь. Первый раз я видел Кондратьева, над которым довлела некая более могущественная, чем он сам, сила. Он ее боялся, он не мог говорить со мной открытым текстом, предполагая, что в его одежде спрятано подслушивающее устройство. Он очень не хотел, чтобы я согласился на командировку в Афган, но не мог произнести это вслух. Он пытался подать мне знаки, но при этом опасался, что те, кто его прослушивают, догадаются о его двойной игре. И ничего не нашел лучшего, как написать мне записку.

Для опытного разведчика это был явный и непростительный ляп. Увидеть, что человек пишет на ходу записку, можно с километра при помощи обыкновенного бинокля. Но Кондратьев пошел на этот ляп сознательно, так как не видел другой возможности предупредить меня. Я бы сказал, это был шаг отчаянья. Это случилось почти спонтанно. Кондратьев внезапно заподозрил слежку за собой. Почему? Ему показался подозрительным бегущий по аллее старик?

Мила не звонила. ФСБ невольно выдрессировало и ее через меня. Когда я уходил на встречу с Кондратьевым, она не смела звонить мне и терпеливо ждала моего возвращения столько, сколько было нужно. Впрочем, я никогда подолгу не общался с полковником. А в этот раз наша встреча заняла всего-то минут пять-семь.

– Извините!

Молодой человек с раскрытым зонтиком задел меня плечом, извинился и тотчас затерялся в людской толпе. Я брел по бульвару, где в этот час всегда было многолюдно. Я стоял посреди тротуара, пытаясь высмотреть того, кто меня толкнул. Ну, Андрюха, ты уж совсем стал подозрительным, хуже Кондратьева!

Меня толкали, я всем мешал. Нормальная жизнь, нормальные люди. Я с перепугу начал строить мрачные догадки. Да кто его знает, какие интриги плетутся в недрах Конторы! Может быть, теперь прослушивается каждый эфэсбэшник, когда он общается с партнерами. Так сказать, для контроля и для предупреждения развития коррупции в светлых рядах самой могущественной организации. И Кондратьев, зная об этом, вроде как убеждал меня согласиться, а на самом деле искренне советовал отказаться от этой авантюры. Скорее всего, операция слишком опасна, а сумму обещанного гонорара следует разделить на десять… Значит, никуда я не лечу, а иду завтра на юбилей Сереги!

Теперь я осознанно осмотрелся вокруг, чтобы точнее сориентироваться – куда это я забрел? Я стоял посреди бульвара, одним торцом примыкающего к парку. Недалеко пестрел всеми цветами радуги стеклянный киоск, торгующий цветами. Что ж, заодно можно купить букет, чтобы завтра с утра не париться. Я только сделал шаг в сторону киоска, как вдруг увидел Кондратьева. Полковник двигался по тротуару метрах в пятидесяти от меня; шел он медленно, сунув обе руки в карманы плаща и не обходя луж. На бульваре парковка автомобилей была запрещена, и Кондратьев, скорее всего, шел на перпендикулярную улицу, к супермаркету, рядом с которым наверняка была припаркована его машина. Он вряд ли знал, что я здесь, а я, конечно, вовсе не собирался снова попадаться ему на глаза.

Я сбавил темп, чтобы не приближаться к полковнику, и с деланной озабоченностью смотрел в сторону, где группа подростков прыгала по ступеням на скейтбордах.

И вдруг я услышал пронзительный свист тормозов, и почти одновременно – два выразительных щелчка.

Эти щелчки я безошибочно отличу от тысячи других похожих звуков: от удара хлыста, от падения кирпича, от пощечины, от автомобильных столкновений. Это были выстрелы из пистолета – резкие, чуть протяжные, чуть оглушающие, с коротким дворовым эхом.

Обернувшись, я увидел, что Кондратьев лежит на мокром тротуаре лицом вниз. Одну руку он откинул в сторону, вторую придавил телом, будто в последнее мгновение пытался сунуть ее в наплечную кобуру и вытащить пистолет.

Темная машина выехала на перекресток и, не снижая темпа, свернула на боковую дорогу.

Где-то недалеко истошно закричала женщина. Подростки замерли, глядя на лежащего в луже человека. Кто-то громко, быстро говорил и махал рукой в ту сторону, где скрылась темная машина.

Я почувствовал, мои ноги охватило жаром. Так всегда у меня бывает перед боем.

Рядом с Кондратьевым стали скапливаться люди. Пожилой мужчина присел перед ним на корточки. Движения его были точные и осмысленные. Наверное, врач. Перевернул тело на спину. Прижал ладонь к сонной артерии. Приподнял веко. Выпрямился, покачал головой.

Я сжимал кулаки. Тупые рефлексы вынуждали меня готовить к бою оружие, но оружия не было. Благоразумие удерживало от того, чтобы кинуться к лежащему на асфальте полковнику. Я медленно пятился, скрываясь за спинами людей, которых повсюду становилось все больше.

По закону жанра и просто по моему богатому опыту, следующий выстрел должен быть адресован мне.

Тихо пятясь, я дошел до козырька поликлиники, затем повернулся и побежал по дворам. Перепрыгивая через скамейки и раскрашенные ядовитыми красками снаряды, пересек детскую площадку. Ломая цветы и кусты, прорвался сквозь заросли палисадника. Оттуда нырнул в арку, с чугунной решеткой и калиткой. Еще один двор… Пешеходная зона… Еще детская площадка… Я бежал по маршруту, который был непреодолим для автомобилей. Быстрей, быстрей! Меня гнал вперед выработанный за долгие годы военной жизни рефлекс. Я не раздумывал над тем, что произошло, за что стреляли в полковника, и кому было нужно его убить. Для размышлений на эту тему еще будет время. А сейчас я должен отреагировать на убийство полковника и на возможную угрозу в свой адрес.

Три километра за шесть минут – мой стандартный результат. Я постучал в окно дежурного трехэтажного гаражного комплекса.

– Привет! Пропуск и ключи забыл дома. Дай мне дубликат из сейфа.

– Привет. Андрей. Нет проблем!

Охранник протянул мне ключи от машины. Я взбежал на третий этаж, сел за руль своей «БМВ-Туринг» и, заводя мотор, позвонил Миле.

– Собирайся, вечером едем в Гагарин, – сказал я.

Пауза. Мила услышала кодовое слово. Я чувствовал, как учащается ее сердечный ритм.

– Ясно, – произнесла она после небольшой паузы. – Хорошо.

Это было кодовое слово – «Гагарин». Такой город на самом деле есть в Московской области, но ни я, ни Мила никогда в нем не были. Просто мы с ней давно договорились: если я говорю ей, что вечером (завтра утром, послезавтра вечером – это все варианты) мы едем в Гагарин, то ей следует немедленно, бросив все дела, хватать тревожную сумку с запасными трусиками и набором косметики-гигиены, оба паспорта, банковские карточки и деньги, и ждать меня у дверей, чтобы выехать к черту на Кулички. Почему именно Гагарин стал кодовым словом? Да потому что ассоциации с этим светлым именем самые скоростные, стремительные и предполагающие улет на очень большое расстояние.

Мне не пришлось даже подъезжать к подъезду – моя милая Мила перехватила меня на остановке автобуса. Запрыгнула в машину и раздраженно швырнула сумку с вещами в обширный багажник.

Мы ехали молча, пока я не вырулил на Симферопольское шоссе и не разогнался до двухсот кэмэ.

– Кондратьева убили, – сказал я.

– Странно, что и не тебя вместе с ним! – ответила Мила.

Кодовое слово «Гагарин» – это вестник крупного ЧП в нашей семье. Я произношу его редко, но когда это случается, Мила настраивается на самый худший вариант развития событий. По тому, как быстро она отреагировала на сообщение о полковнике, можно было сделать вывод, что собирая тревожную сумку, Мила предположила несколько причин столь стремительного бегства из квартиры. Наверняка, убийство Кондратьева она считала самой вероятной причиной. Она у меня умница. Помню, она как-то сказала: «Боюсь я этого Кондратьева. Точнее, боюсь за тебя, когда ты с ним рядом. Он мне напоминает тротиловую шашку».

Через час мы были на даче. Дача – это крепкий пятистенок из шлифованного финского бруса с итальянской черепицей, небольшими квадратными окнами, похожими на бойницы, окруженный мощным сосновым частоколом высотой три метра. Дом стоит на самом отшибе дачного поселка, и соседи между собой называют наше гнездышко не иначе как «Бастион». Записаны участок и дом на девичью фамилию тещи – Бахметьева, меня вокруг все знают как «Коля Бахметьев», директора частного предприятия по сборке немецких насосов. В общем, жутчайшая конспирация. Это все Кондратьев меня научил. Эх, Валера, Валера.

Мы сидели в нижней гостиной, я разжигал камин, чтобы просушить и прогреть комнату. Громко тикали ходики с кукушкой. Сосновые щепки трещали, пламя накручивалось на березовые чушки.

Хорошо я спрятался. Хрен меня кто достанет! В сейфе на втором этаже хранится целый арсенал оружия. Молодец, храбрый майор Власов по прозвищу Командир. Эка быстро дал стрекача! Только пятки сверкали. Прыг-скок – и нет меня! А найдите теперь… Если, конечно, я на хер кому-нибудь нужен, чтобы меня искать…

Стыд сжигал меня изнутри, сердце и легкие разогревались, как овальная стена камина.

По напряжению Милы я понимал, что она ждет продолжения, что ничего еще не кончилось, а только все начинается. Она слишком хорошо меня знала. Она видела, что я унижен и раздавлен своим поступком, но даже не пыталась меня успокоить и переубедить. Она просто ждала, когда я уйду.

Конечно, можно было бы пересидеть здесь несколько дней, а потом связаться с замом главкома ВДВ, который до недавнего времени распоряжался мною и моими бойцами. Рассказать, что произошло, показать ему записку Кондратьева, объяснить свои действия заботой о безопасности семьи. По большому счету, я не совершил ничего противозаконного. Год назад зам главкома сказал мне: «Отныне ты подчиняешься лично Кондратьеву. Любой его приказ – это для тебя закон». Последняя записка Кондратьева со словами «Ни в коем случае не вылетай» – это тоже приказ. И я его выполнил.

Но почему же так тяжко на душе? Почему я не просто страдаю от потери командира и хорошего товарища, а мучаюсь угрызениями совести?