Глава третья
Красная палатка

Я не стал тратиться на то, чтобы подняться на ноги, и пополз к палатке на четвереньках, как уставший от пастбища баран в свою овчарню. Я разгребал перед собой снег и дрожал от холода, предвкушая чашку горячего кофе со сливками и медом, тепло газовой горелки, представлял, как насытившись и согревшись, надену на обмороженный фейс маску и стану дышать чистым кислородом, и мозги мои просветлеют, очистятся от галлюцинаций и панических мыслей.

Добравшись до полочки, я настолько изнемог, что ничком повалился на красный тент палатки и лежал так довольно долго, мысленно играя две роли, одна из которых приказывала немедленно подняться, а другая просила оставить в покое еще на пару минут.

Родион и Столешко вытащили концы распорок, чтобы палатка распласталась и стала менее подвластна ветру. Я совершал подвиг, загоняя распорки в свои гнезда и придавая "Сьерре" форму купола. Когда, наконец, палатка налилась объемом, я издал хриплый вопль победителя и ввалился через рукав-тамбур внутрь.

Пятизвездочный отель на берегу лазурного моря не ввел бы меня в такой экстаз, как это хлипкое, раскачивающееся из стороны в сторону жилище – единственное место на горе, защищенное от ветра и способное хранить тепло. Я стоял на четвереньках на клеенчатом полу и понимал, что человеческое счастье на самом деле заключается в отсутствии снега и льда вокруг себя, а все остальное – мелкие прибавки. Мои глаза еще не привыкли к сумеречному фону, которым было наполнено внутреннее пространство, я еще видел перед собой зеленых медуз, но уже слепо шарил руками по бугристому полу, отыскивая газовую горелку, пакеты с порошковым супом, сухофруктами, пластиковые баночки с медом, творожные шарики в шоколаде… Заледенелые перчатки со свистом скользили по полу, но не встречали препятствий. Я двигался по кругу и движения мои становились все более торопливыми. Наконец, я замер, стоя на коленях, и почти с ужасом посмотрел вокруг себя.

Палатка была пуста. В ней не было ни баллонов с кислородом, ни газовой горелки, ни продуктов, ни спальных мешков. Через рваную дыру в потолке, которую я только сейчас заметил, внутрь сыпался снег.

Я принялся обыскивать карманы, нашитые на боковые перегородки. Выворачивая их, я кидал на пол отработанные аккумуляторы, пустые газовые баллончики, обрывки бумаги. Лишь только в тамбурном отсеке, отделенном от жилой зоны, я нашел наполовину исписанную тетрадь и обернутую в полиэтилен дискету, на которую несколько дней назад записал файлы с портретами Столешко и Родиона.

От палатки тянуло сырым могильным холодом. Я полз сюда из последних сил, надеясь влить свежую жизненную струю в свой слабеющий организм, но надежда оказалась обманутой. Что произошло здесь сутки назад? Какая причина заставила Родиона и Столешко вынести неприкосновенный запас, который пополнялся здесь усилиями нескольких связок восходителей? Разве они не знали, что для нас с портером кислород и провиант станут вопросом жизни и смерти?

Мне хотелось плакать от отчаяния и боли, но не было сил выдавить из себя слезу. Затолкав тетрадь и дискету под свитер, я вылез из палатки через дыру и снял ее с себя, словно широкую юбку.

Надежду я похоронил под палаткой, куда на всякий случай заглянул, да еще и порылся в окружающих сугробах. Нет ничего! Вверху – черные камни, перемежеванные с языками льда и косыми застругами снега, внизу – бездонная пропасть, и все высечено хлестким ледяным ветром, отшлифовано снежной крошкой. Мгла наваливалась на крохотный мирок, доступный моему обозрению, становилась плотнее, и черные краски в ней набирали силу, вытесняя белый свет, словно мою жизнь.

Я сделал несколько шагов по полочке, и в том месте, где ее вылет сходил на нет, плавно срастаясь с отвесной стеной, выкопал из-под снега высотный люминисцентно-салатовый ботинок "Koflach" с выгравированным на носке вензелем Родиона "ОррО".

Спустить ботинок вниз я не смог бы ни за какие деньги. Я закинул его в палатку, выдернул растяжки и засыпал палатку снегом.

– Креспи, – прохрипел я в радиостанцию. – Я спускаюсь.

– Ты где?! – сквозь треск помех долетел голос американца.

– В третьем.

– Ну?! Что?! Где они?

– В палатке никаких следов. Нашел только ботинок Родиона и обрывок веревки.

Креспи понял, что я мысленно похоронил Родиона и Столешко. Он сразу переключился на того, кого еще можно было спасти – таков закон гор.

– Доктор просит, чтобы ты прихватил шприц-тюбик с глюкозой и атропином для Бадура… Слышишь меня?.. И кислород!

– Ну да, здесь целый кислородный склад… Если сможешь, вышли нам навстречу двойку. Я Бадура далеко не унесу. Дай бог самому доползти до него.

– Хорошо, через час выйду на связь!

Что было дальше – я помню смутно. Через час меня привел в сознание сигнал вызова, и я обнаружил себя на карнизе, где оставил Бадура. Портера не было. Я ползал по карнизу, смотрел в пропасть, звал его осипшим голосом, но никто не отзывался. Вместе с Бадуром пропал мой пуховик и рюкзак.

Стемнело. Аккумулятор, питающий лампочку на налобной повязке, быстро истощился. Я уже не чувствовал ни рук, ни ног и с безразличием воспринимал свои страдания. Я не хотел думать о том, что заставило Родиона и Столешко так бесчеловечно поступить со мной. Поджав ноги к животу и закрыв перчатками лицо, я лежал на краю карниза. Я знал, что умираю, но не испытывал ужаса от прощания с жизнью. Истощенному, обессилевшему человеку воспринимать смерть намного легче, чем цветущему и сильному.

Радиостанция смешно пищала мне в ухо, казалось, что внутри нее суетились какие-то говорящие жучки, скребли мохнатыми лапками по мембране и проводам, а я пытался что-то сказать в ответ, но сил хватало только на разбавленный тяжелым дыханием шепот.

– Стас! Ответь мне! Из второго лагеря к тебе вышла двойка! Они скоро подойдут! Держись! Еще немного…

Держаться было не за что, кроме как за свое лицо. Перчатки, которые я прижал ко рту, побелели от конденсата. Холод, захватив ноги и задницу, уже брал штурмом живот, стремясь проникнуть внутрь меня, выстудить желудок, легкие и сердце, остановить их конвульсии, сковать морозом и тем самым подарить мне счастье остаться на горе вечно молодым и нетленным. Это представлялось заманчивым, намного более заманчивым, чем продолжать жить.

Потом, как во сне, я видел в темноте скользящие по камням и льду световые пятна, слышал крики, скрежет кошек. Кто-то переворачивал меня с бока на спину, связывал мне ноги веревкой, протыкал иглой сонную артерию, загоняя в кровь огонь, а потом меня долго-долго тащили в спальном мешке по крутому склону волоком, как покойника, и я временами приходил в чувство, слышал скрип снега и видел у самого лица движение ног в ярких ботинках.

В тесной, но прогретой палатке второго высотного лагеря, когда несколько капель горячего супа пробили себе путь между моих опухших от мороза губ, я сумел выдавить из себя несколько слов благодарности двум американцам, которые стащили меня вниз.

– Нет, шеф, никакого отека легких, дыхание у него чистое! – говорил один из них по радиостанции с базовым лагерем. – Только очень устал и обморозил пальцы на руках. С рассветом начнем спуск. Он что-то бредит про обрезанную веревку, но сейчас с ним разговаривать бессмысленно…

Я увидел, как из темноты на меня надвинулось темное лицо Бадура. Отогревшийся, отдохнувший, он сверкал свинцовыми белками и скреб грязными ногтями по щекам, сдирая кожу, которая из-за солнечных ожогов слезала клочьями.

– Будете жить, сэр! – с поганеньким оптимизмом говорил он, прихлебывая подогретую ракшу. – Вы думаете, что Бадур бросил вас и ушел вниз?.. Ай,