Жене моей Анне, а также памяти членов нашей семьи, собаки Риши и кота Бину Первого, посвящается

И одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом…

Екклезиаст 3:19

Блажен муж, иже и скоты милует, сердце же нечестивых жестоко.

Притчи Соломоновы 12:10

И станет плоть убиенных зверей в твоём теле твоей могилой. Ибо истинно говорю вам: кто убивает, убивает сам себя, и кто вкушает от плоти мёртвого зверя, вкушает от смерти.

Мирное Евангелие ессеев

Cтрого накажи твоё дитя, виновное в убийстве насекомого: с этого начинается человекоубийство…

Пифагор

…Убиваем безобидные и покорные существа, которые не могут причинить нам никакого вреда. Ради куска мяса мы лишаем их жизни, на которую они имеют такое же право, как и мы.

Плутарх

Что такое человек без зверей? Если все звери будут истреблены,

человек умрет от великого одиночества духа. Все, что случается со зверьми, случается и с человеком.

Индийская мудрость

Чтобы понять, откуда в этом мире

Взялись все бедствия, оружье, войны, ссоры,

Приди тайком в полночный час к воротам бойни,

Прислушайся -

Всё в этом крике, леденящем душу…

Старинное китайское стихотворение

Пророк проходил мимо лучников, которые стреляли в барана, и вознегодовал, и сказал: «Не калечьте бессловесных тварей».

Однажды некий человек украл из птичьего гнезда несколько яиц, а Пророк вернул их туда. «Чтите Бога в этих неразумных тварях», – сказал Пророк…

Хадисы (деяния и высказывания Пророка Мухаммеда)

Что такое сердце милующее? – Возгорание сердца у человека о всём творении, о человеках, о птицах, о животных.

Преподобный Исаак Сирин

Если человек стремится к свободе, зачем он птиц и зверей держит в клетках?.. Человек воистину царь зверей, ведь он жестоко истребляет их. Мы живём смертью других. Мы ходячие кладбища!

Леонардо да Винчи

…Тяжело мне, право,

Что этих глупых, пёстрых бедняков,

Туземных горожан пустыни этой,

В их собственных владеньях здешних мы

Колючими стрелами настигаем

И раним в кровь их круглые бока.

Вильям Шекспир. «Как вам это понравится»

Животные – несчастные рабы и жертвы самой зверской части человечества.

Джон Стюарт Милль

Когда человек хочет убить тигра, он называет это спортом; когда тигр хочет убить человека, тот называет это кровожадностью.

Джордж Бернард Шоу

Беспредельное милосердие Божие может быть распространено не на одних людей, а также и на прочие Божьи создания.

Николай Лесков

Мы не способны никого сотворить, а поэтому не имеем права убивать ни одно живое существо. Состряпанные человеком законы, проводящие различие между убийством человека и убийством животного, несовершенны… По закону Бога убийство человека и убийство животного одинаково наказуемы.

Шрила Прабхупада

I

Бонго любил публику, но она была для него чем-то слитным. Этакое громадное добродушное существо, обнимавшее со всех сторон круг манежа. Впрочем, тело существа однородным не было. Из некоторых мест изливались самые щедрые ручьи доброты и восхищения. Там сидели дети. Иногда из какой-нибудь точки в рядах укалывала искра отвращения или брезгливости, – но это бывало редко. Держа в объятиях манеж, самого Бонго и его наставницу, публика ревела, хлопала и хохотала, ёрзала сотнями ног и пахла десятками разных запахов, – но, тем не менее, представлялась вполне дружественной великаншей. Порой Бонго содрогался перед её громадностью, думал о том, что она может одним лёгким движением оставить мокрое место от него и от Эльвиры. Но тут же возвращался к мысли о надёжном дружелюбии публики.

Конечно, Бонго очень нравились мандарины и сладкие кусочки банана, которыми он угощался во время номера. Но он работал не за подачки, а потому, что хотел нравиться Эльвире, ждал её похвал. А ещё – любил находиться в центре живого громадного кольца, в фокусе его смеха и восторга. Ничего более приятного, чем манеж, Бонго в своей жизни не знал – и поэтому старался.

Номер у них был салонный, в добром духе старого цирка. На манеж выносили столик и стул, – действие происходило в ресторане. Под неистовый рёв великанши-публики выходил, ковыляя, Бонго, – руки на треть длиннее ног, – в полосатом костюме с хризантемой на лацкане, в лаковых штиблетах. На его крахмальной груди топорщился, шире плеч, галстук-бабочка в горохи. На голове сидела лихо заломленная белая шляпа.

Сев за столик, Бонго сбрасывал сначала шляпу, а погодя – штиблеты. Последнее обстоятельство позволяло ему орудовать всеми конечностями. Приводя публику в экстаз, Бонго четырьмя пятернями брал и листал меню, пальцем ноги показывал выбранные блюда; затем, когда ему подавали обед, то рукой, то ногой схватывал вилку, нож и ложку, салфетку или бокал; обрезал и раскуривал сигару.

И всё это время вокруг него порхала прелестная Эльвира в образе официантки, расточая вспышки улыбок передним и задним рядам: короткое голубое платьице, белые босоножки на высоченных каблуках, кружевной передник, наколка…

В конце наступал апофеоз: хорошенько наевшись фруктов и сладкой каши, из винной бутылки выпив сока, выкурив гавану, Бонго пытался удрать, не расплатившись. Но дрессировщица вместе с униформистами ловила его по всей арене. Четверорукого артиста хватали за одежду, срывая с него одну часть туалета за другой. Наконец, Бонго оставался в одной бабочке – и внезапно для преследователей взлетал по свисавшему канату под самый купол. Оказавшись там, он из галстука доставал денежную бумажку, показывал её сверху, визжал, кривлялся, делал «длинный нос». Дети от хохота скисали… Впрочем, номер оканчивался примирением. Бонго великодушно спускался и отдавал деньги Эльвире; та целовала его, и оба, взявшись за руки, раскланивались.

Вот и сегодня: номер подходил к концу; Эльвира, налив Бонго очередной бокал «красного» (она научила его пить с ужимками ухаря-пьяницы, что тоже безумно смешило народ), упорхнула с арены; он, хлопнув «вино» и усиленно дымя сигарой, уже воровато озирался на униформистов, – как бы дать дёру… И тут словно что-то ужалило его, да как! Нет, – скорее ткнул в загривок твёрдый горячий палец. Бонго замер, съёживаясь; затем медленно, осторожно, по примеру дедов и прадедов, воспитанных джунглями, оглянулся.

Произошло странное и страшное: публика перестала быть единым существом, она рассыпалась на зрителей: разные лица, смеющиеся рты, хлопающие ладони. Правда, все зрители любили Бонго, искренне радовались каждому его жесту и гримасе… Но нет, не все! Один сидел внизу, вблизи от барьера; именно его взгляд огнём коснулся затылка Бонго.

Артист ничего не понимал в человеческой внешности. Так, он понятия не имел, что Эльвира стройна и красива; он только чувствовал в ней сильную самку-вожака, строгую и ласковую, ту, которой нельзя не подчиняться и которую нельзя не любить. Подобным образом не увидел Бонго и человека с раскалённым взглядом. Разве что отметил про себя: самец, невелик ростом и хил; в честной борьбе не продержался бы и минуты…Но зато узнал главное: мысли этого самца ужасны, и предмет ужасных мыслей – он сам, Бонго! Мало того: человек, замысливший злое, не одинок; за ним (далеко, грозно) маячит кто-то, неизмеримо более опасный. У того, дальнего, целое стадо подобных злых людей в подчинении… А зачем им всем Бонго? Ответа нет. По крайней мере, определённого. Чудится что-то… некое тайное место, где ему готовят несказанную муку… готовят какую-то особенную неволю, внутреннюю!

Всё расплылось, остался лишь дикий страх. Но Бонго и представить себе не мог, как это он ослушается и подведёт Эльвиру; не смел он также обидеть добрых людей, от души смеявшихся и хлопавших ему. Поэтому артист не рванул на всех четырёх с манежа, как ему сейчас больше всего хотелось. Довёл номер до конца. А когда оказался под куполом, невольно ещё раз глянул на того, источавшего ужас. Но в плотно занятых первых рядах зиял пробел; ряд задранных лиц прерывался квадратом пустого сиденья.

Человек ушёл. Но Бонго был уверен – не навсегда. Так прадеды его чувствовали тайное кружение леопарда вокруг деревьев, где кормилась семья.