«Этот сборник стихов есть результат моего творчества, начиная с тринадцати лет. Не так много стихотворений осталось с того раннего времени, но какие-то стихи, родившись тогда, прошли сквозь все эти годы почти неизменными, и даже часть из них вошла в эту рукопись, а хороши они или плохи – мне не так-то просто оценить. Спасибо, что Вы открыли эту книгу.

И еще: спасибо всем тем, кто помогал и помогает мне на жизненном пути, и без кого эта книга вряд ли бы с остоялась. В первую очередь моим родителям, брату и близким, а также друзьям, особенно Валере Шахбазяну, Ане Севортьян и Владимиру Трошину».

Андрей Цыганов

Пасха во Флоренции

 
Проста погода, без лукавства,
не моросит, но и не греет.
Собор и баптистерий – Пасха,
католик празднует еврея
в век эволюции христианства.
 
 
Река людей течет по пьяцце,
мелькают лица, бедра, арки,
ветшают улочек изнанки,
в такт карусельному эрзацу
шныряют по толпе цыганки.
 
 
Давид не внемлет фотовспышке,
его глаза остекленели.
Венеры томны в башни вышке,
старик раввин давно не дышит,
висит в картинной галерее.
 
 
Века прошли – мне это снилось.
Путеводитель на закладку.
Тут все давно уже случилось,
лишь крыши стройно держат кладку
от возрождения к упадку.
 
 
Терраса, плотный запах неба,
вдали торчит какой-то купол.
Безвременье. И я здесь не был.
А что осталось? – только небыль
и птицы – вечный Божий рупор.
 
 
Развеян дым и улетает,
торговец маслом драит склянки.
Пасхальный саван тихо тает,
по улице бредут цыганки, бредут
и выручку считают.
 

Зарисовка: Поезд. Незнакомка

 
Тамбур поезда для поэзии снов.
Для чтения – смерч переезда.
Стихи прорастают совестью слов.
Велика плата проезда.
 
 
Многих много куда-то едущих,
Вереницы людей-странников.
Каждый делом своим ведающий,
Стережет свой мир от охальников.
 
 
Незнакомка напротив щурится,
Изучая глазами сближенного.
Спрятаться от глаз, зажмуриться,
Душит взгляд ее черней выжженного.
 
 
У нее своя печаль дождиком,
У нее своей жизни меты.
Если б был я в миру художником,
Рисовал бы ее портреты.
 
 
Небосвод в пыли околдован,
Мысли роем летят в прострации,
Каждый к месту, как гвоздь прикован,
В ожиданье конечной станции.
 
 
Паутинками нитей лепит
Не Праведная и не Обманная,
Влево-вправо мотает, слепит
Жизнь-дорога обетованная.
 

Часы секундной стрелкой отмеряют что-то …

 
Часы секундной стрелкой отмеряют что-то,
похожее на время и, возможно,
отмерили бы точное, но сложно.
 
 
Щелк – и через мгновение – щелк —
одни настенные, другие на столе.
Щелк – и в ответ, как эхо – щелк —
волна разносится частицей и во мне
вращает электроны в ритме терций,
и, напрягаясь слухом в декабре,
проскальзывает тихо в ум и сердце.
 
 
А на столе стоят конфеты, пьется чай,
а может быть еще пока что кофе,
а на стене портреты и вуаль
от прошлого, и прошлого заботы.
Висят портреты, взор из-под стекла
такой таинственный, и все, что невозможно,
описывают блеклые слова,
которые отточено-серьезно
ведут по переулкам декабря
к ступеням лестницы в накрашенном подъезде,
и вместе с ним стучатся погодя,
в пространство времени, побуквенно идя.
 
 
Часы настенные и на столе одни,
щелчки того, что называют время,
секундных стрелок шепот – погоди —
приносит в жизнь таинственное зрение
и знание, которое дано
услышать нам, и, как бы в назидание,
проводники проносят в мироздание,
сквозь воздух, лишь слова и отставание.
 

Я вглядываюсь в темноту во мне…

 
я вглядываюсь в темноту во мне,
она трещит, расходится в каньоны.
исследует души своей районы
мой глаз, уже насытившись извне.
 
 
щель между двух миров, как бесконечность,
совсем неясно где-то проступает,
и пустота объемностью зияет,
определяя, что такое вечность.
 
 
здесь прорастает лес, я в нем гулял,
грибы, шиповник, красным земляника,
любовь там не нашел, но потерял,
любовь звалась, я помню, Вероника
 
 
одно лицо сменяется другим,
я, кажется, кого-то даже знаю,
зло сотворенное свое припоминаю
с намерением, как водится, благим.
 
 
я внешнего для сходства не прошу,
колодец вечности все за меня решает,
он сам мне что-то мысленно вещает,
а я автоматически пишу.
 
 
вот появляется надгробная полынь,
на Соловки раскалывая сердце.
течет народ, свои и иноверцы,
рекой составов в дальний Сахалин.
 
 
то тут, то там вздымаются огни,
картина ширится, уже дымят заводы,
колонны маршируют, и они
идут стирать с лица земли народы.
 
 
и проступает весь двадцатый век
первоосновой нынешней скрижали,
где так звучало гордо Человек,
и где его весь век с землей мешали.
 
 
я вижу, как темнеет небосвод,
последний праведник, отдав свои одежды,
заходит в микву, он вернет собой, как прежде,
земле обратно грех людской и пот.
 
 
и он до дна доходит с головой,
проточных рек вода снимает кожу,
его несет течением, и все же,
на берег выпадет он нагой.
 
 
и тенью независимой за ним
жена его выходит из пучины,
и взглядом, обнимающим своим,
показывает все первопричины.
 
 
расширенный до крайности зрачок,
он привлечен печалью гробовою
и человечеством, заполнившим собою
крутящийся космический волчок.
 

Мой автобус следует по трассе…

I

 
Мой автобус следует по трассе.
Фонари мелькают. Вдоль лесочек.
И поток, в какой-то общей массе,
из цветных, неразличимых точек.
 
 
Я купил билет свой захудалый.
Черным в нем проставленная дата.
Мой автобус тронулся усталый,
в девять-двадцать, вечером когда-то.
 
 
Раньше был он – новенький Икарус,
но пахуч, как Авгиево стойло.
А теперь с ним что-то видно сталось,
и почти что выглядит пристойно.
 
 
Путь проходит скомкано отсюда,
от начала – к пункту назначения,
как отростки кровяных сосудов,
ответвления времени течения.
 
 
Вот, мне кажется, я знаю это место.
Я здесь был зачем-то или буду.
Образ лепится из облачного теста
и какой-то тьмы, из ниоткуда.
 
 
За стеклом проносятся пейзажи.
В мире все по принципу подобия.
Человек здесь человека гаже,
И поля – всеобщие надгробия.
 
 
Очень трудно встретить добродетель
по стране обставленной как зона.
Здесь мутации обычны тех, кто светел,
от нехватки, видимо, озона.
 

II

 
Я стою у входа Пантеона.
Где-то в прошлом. Едет колесница.
Трупы предков – времени основа.
Проступают в муках чьи-то лица.
 
 
Достигая жуткого предела,
я живым иду за занавеску,
заглянуть в сокрытые уделы,
натянув свою судьбу, как леску.
 
 
Наше прошлое – предтеча для сегодня.
Мы – не просто будущего камень.
Ничего не смыслим мы в Господнем,
рефлексивно повторяя: «Амен».
 
 
И, когда вдруг надоест потеха,
если тут ты не успеешь спиться,
умереть возможно, ради смеха
в плоть вписавшись воина-финикийца.
 
 
А потом ты станешь полководцем.
А потом ты станешь Римским Папой.
А потом родишься вдруг японцем.
А закончишь – мишкой косолапым.
 
 
И пойдешь ловить форель в предгорье.
И забудешь, что судьба незрима.
И когда в пространство канет горе,
возвратишься в пригороды Рима.
 

III

 
Мне вчера открылось это знание.
И сегодня жду посадки в зале.
Этот рейс уходит в мироздание,
так сказали на автовокзале.
 

IV

 
В пункте А справляют панихиду.
В пункте Б давно все веселятся.
Мой автобус, движущий планиду,
у Творца проходит между пальцев.
 
 
Пес в моей квартире вислоухий.
Это в будущем. А нынче легкой птицей
лист в саду свалился к небу брюхом,
за предел шагнув самоубийцей.
 

Не четкостью слога, не жирностью точки…

 
Не четкостью слога, не жирностью точки,
Не в стройных теплицах взрастают стихи.
До боли, до крови, разодранной в клочья,
Пронзают и штопают душу они.
 
 
До боли, до крови, врастающий в землю,
И тянущий руки поднять в небеса,
Всю правду и ложь каждодневно приемлет
Учившийся верить всю жизнь в чудеса.
 
 
И пишущий болью своей на бумаге,
И сам удивляясь картине своей.
Так мерно ступает по лунной дороге,
Пытаясь достигнуть покоя на ней.
 

В Риме давным – давно, пожалуй, что в прошлой жизни …

 
в Риме давным-давно, пожалуй, что в прошлой жизни,
бывала она в кино, тоскуя чуть-чуть по отчизне,
истоптанный Колизей, остаток чужих историй,
здесь вовсе не Коктебель, иные совсем устои,
здесь форум уводит взгляд к далеким истокам сути,
здесь «тысячи лет назад» застыли в какой-то ртути,
здесь было и есть вино, олива растет у дома,
и что-то в районе шести быть нужно у Ипподрома,
и после, когда заря окрасит тугие арки,
пересчитать нельзя в шкатулке своей подарки,
на ниточку нанизав живые доселе бусы,
и ложечку облизав от пенки, кофейный вкус и
ручная охапка роз, в копне утопают пальцы,
остаток житейских грез,
ложатся года, как сланцы,
и слово за словом стансы.
 

Играют джаз, подвал здания…

 
Играют джаз, подвал здания.
Я нем – слушаю.
Немота моя от незнания,
Я просто звуком дышу.
 
 
Гармоники неведомые,
Звуков капельный храм.
За блаженства мгновение,
Что я взамен отдам?
 

Белая комната – черным обоям…

 
Белая комната – черным обоям.
Белая кожа – для черных одежд.
В мире безумном минута покоя
Неотделима от наших надежд.
 

Конец ознакомительного фрагмента.