Одуванчик, похоже, понял, что дальше спорить – судьбу гневить. То есть, в данном случае – меня. И счёл за лучшее ретироваться.

Очень хорошо. Теперь – дальше.

– Цыган! Дворянчик! Оба ко мне! Живо!

– Я здесь, господин сержант, – Цыган среди всех выглядел самым бодрым. Видимо, сказывалась привычка к кочевой таборной жизни. Дворянчик появился из-за дерева молча и встал несколько отстранённо и с насупленным видом.

– На вас – ужин.

– А что готовить-то? – это Цыган.

– А вот чего сготовите, то и есть будем.

– Ладно, – Цыган озадаченно почесал затылок, подумал и направился к возам с поклажей.

Подгоняемый моим мрачным взглядом, Дворянчик нехотя двинулся следом.

К тому моменту возчики уже своих лошадей распрягли, обтёрли пучками травы и, стреножив, пустили пастись.

Подошедшему к повозкам Цыгану они без слов выдали котёл для приготовления пищи и потребное количество продуктов. Перетащив вдвоём с Дворянчиком все припасы поближе к будущему костру, Цыган принялся за чистку овощей. Дворянчик же, как более привычный к обращению с подстреленной дичью, занялся разделкой мяса. Навык у него в этом деле был не ахти какой, но кое-что всё же получалось…

Пару минут спустя на поляне появился Одуванчик с охапкой сухих тонких веточек. Усевшись на том месте, что я ему указал, он сложил нечто вроде шалашика и принялся сноровисто высекать огнивом искры…

Присев рядом с Одуванчиком, я некоторое время наблюдал за его действиями. Потом, как бы невзначай, спросил:

– Слышь, Одуванчик, а у тебя что, лакейская натура в крови, что ли?

– Почему это? – он даже несколько обиделся и, оторвавшись на мгновение от высекания огня, обернулся ко мне.

– А чего ж ты по старой привычке кинулся чужую лошадь рассёдлывать?

– Так ведь, господин сержант, мне это не трудно. А господина графа. То есть, Дворянчика, – тут же поправился он, поймав мой взгляд, – надо же было что-то сделать, чтоб он на Цыгана не кинулся. Он знаете какой? Сначала натворит чего-нибудь, а потом ходит, сам себя ругает. За горячность свою. Он ведь на самом деле хороший. Только гордый очень. И заносчивый. Вот и приходится его иногда сдерживать, – Одуванчик принялся вновь высекать огонь. Всего несколько ударов кресалом о кремень, по поляне пополз лёгкий дымок, и вот уже небольшой огонёк весело заплясал на веточках, ожидая, когда же ему подкинут более солидную пищу.

– Понятно, – сказал я, глядя, как Одуванчик подкладывает в огонь мелкие веточки, – а ты, стало быть, решил ему вроде няньки быть?

– Ну, почему – няньки? – пожал парень плечами, – просто должен же кто-то его от ошибок глупых удерживать.

Мне он вдруг стал интересен. Вроде бы обычный деревенский увалень. Да ещё совсем пацан. Даже в сравнении с остальными. А рассуждал уже совсем, как взрослый, состоявшийся мужчина. Несмотря на всю его доверчивость и добродушие, в нём чувствовался некий внутренний стержень, прочно удерживавший Одуванчика на однажды выбранном жизненном курсе и не позволявшем с него свернуть. Видимо, сказывался хоть и непродолжительный, но достаточно насыщенный событиями жизненный опыт. Особенно приобретённый за последние несколько месяцев жизни.

– Хорошо, – согласился я, – приглядывай за ним. Но если я ещё раз замечу что-либо похожее на прислуживание – вылетишь из отряда к чёртовой матери. Усвоил?

– Усвоил, – кивнул он, коротко взглянув на меня и отмахиваясь рукой от дыма.

– А ты молодец, – не преминул похвалить я его, поднимаясь с земли, – умеешь костёр разводить.

– Да уж, – улыбнулся он, – мы ведь дома с ребятами в ночное часто ходили. А там костёр – первое дело! Научишься…

Взгляд его вдруг стал отсутствующим, устремлённым куда-то вдаль. Глаза затуманились, а голос сделался тихим и задумчивым. Не иначе, дом вспомнил.

Ко мне подошёл, помахивая веточкой, Браур. Постоял, легко отмахиваясь от комаров и поглядывая по сторонам.

– Сложно с ними будет, сержант, – произнёс он.

– Ничего, – хмыкнул я, – обтешутся…

– Хотелось бы пожелать вам удачи…

– Пожелай.

Вскоре появились посланные за водой воины. Установив рядом с Цыганом бак и пару вёдер с водой, они принялись поить лошадей. После чего наконец-то смогли позволить себе небольшую передышку. Немного позже появились и остальные, волочившие за собой несколько тонких засохших осин и берёз. По моим самым скромным прикидкам, этих дров должно было хватить до утра с лихвой.

Постепенно всё как-то само собой образовалось и маленький военный лагерь зажил своей обычной походной жизнью.

Цыган время от времени помешивал большим деревянным черпаком бурлившую в котле густую похлёбку, при этом то добавляя в костёр дрова, то отодвигая горящие ветки в сторону, когда закипало уж слишком бурно.

Кто-то занимался дырой на плаще, пришивая латку крупными широкими стежками. Те, кто ходили за водой, умылись прямо в ручье. Остальные, оттащив два ведра в сторонку, сейчас с удовольствием, фыркая и плескаясь, смывали с себя дорожную пыль.

Вскоре ужин был готов. Расстелив на траве походный стол из своих плащей, нарезали хлеб, колбасу, сыр, выложили фрукты. И вот уже весь отряд уселся вокруг, ожидая, когда же Цыган разольёт свою похлёбку по деревянным мискам. Зелёный поставил на край плаща парящий котелок, прикрытый крышкой.

– Что там у тебя? – поинтересовался Циркач.

– Чай, – ответил парень, – на травах заваренный. Мы в лесу завсегда такой делали, если целый день бродить приходилось. Очень хорошо жажду утоляет и силы прибавляет. И ночью после него спиться легко.

– Чай – это хорошо, – согласно кивнул я, – особенно – на травах. Я к травам вообще с большим уважением отношусь. А ты в травах хорошо разбираешься?

– Ну, так… знаю кое-что, – уклончиво ответил Зелёный, – мать рассказывала.

– Так… принимайте! – раздался весёлый голос Цыгана, – чья плошка? – над головами сидящих появилась первая миска с дымящейся густой похлёбкой.

– О! Это моя! – раздался не менее радостный голос Степняка, – давай сюда!

Миска, пройдя по кругу, оказалась в его широких ладонях и, завершив своё недолгое путешествие, осторожно опустилась на расстеленный плащ.

Следом свою порцию получил сидевший рядом со мной Полоз. Поставив миску на плащ, он мелко-мелко покрошил в неё сухарь и принялся неторопливо перемешивать содержимое, ожидая, пока оно слегка остынет и кусочки сухаря размокнут.

Один за другим каждый получил свою порцию и все тут же принялись за еду. Свежий воздух, скачка в седле целый день и общая усталость как ничто более способствовали хорошему аппетиту. Сначала ели молча, дуя на горячее варево, обжигаясь и со свистом втягивая через рот прохладный вечерний воздух. Одновременно с не меньшим аппетитом поглощая выложенные на плащи куски колбасы и сыра. Но постепенно, по мере насыщения, ложки и челюсти двигались уже не так быстро, позы стали более расслабленными, в настроении появилось благодушие сытого человека. И над поляной потекли неспешные разговоры о житье-бытье, о прошлом и о том, что ждёт в будущем.

– Сержант, разрешите вопрос, – пользуясь моей расслабленностью, повернулся ко мне Дворянчик.

– Разрешаю, – благосклонно кивнул я, лениво ковыряясь веточкой в зубах.

– А правда, что вы к нам аж из самой столицы прибыли?

– Правда…

– А чего это вдруг для охраны границы прислали столичного человека? Или здешним доверия нет?

– Хм… Ну, про здешних – не знаю, мне о том никто ничего не говорил, – я невольно покосился на Браура. Однако тот лежал на спине, закинув руки за голову и прикрыв глаза. Меж зубами его меланхолично покачивалась сорванная тут же былинка. Казалось, его, погружённого в свои думы, мало интересовал наш разговор, – что же касается меня, то за двадцать лет своей службы я твёрдо усвоил одно: тебе приказали – иди и выполняй. Не рассуждая на тему «что и почему». Понятно?

– Понятно, – криво усмехнулся Дворянчик, – только вот на вопрос вы так и не ответили.

Парень, похоже, решил добиться своего. Я пристально посмотрел на него и, резко перейдя из полулежачего положения в сидячее, отбросил веточку в костёр.

– Ну вот что, вояки, – я решил, что некоторая доля откровенности с личным составом не повредит. А даже, наоборот, будет способствовать повышению моего авторитета. И, в конечном итоге, возрастанию доверия по отношению ко мне со стороны подчинённых. А я твёрдо уверен в том, что если солдат не доверяет своему командиру, нормальной службы от него не жди.

– Так вот, парни, – продолжил я, помолчав, – нам с вами вместе в горах два года жить, службу тащить. И кроме как на самих себя, надеяться нам больше будет не на кого. А потому хотелось бы прояснить некоторые моменты. Признайтесь честно: ходят разговоры по поводу моего изгнания из столичного полка?

– Ну, ходят, – после непродолжительного молчания нехотя признал Хорёк.

– Ходят, – кивнул я, – ну, вот и пусть ходят. Могу даже историю рассказать, как оно получилось.

– Расскажите, господин сержант, – попросил простодушный Одуванчик.

– Да молчи ты, – насмешливо бросил ему Грызун.

– А чего? Интересно же! – отозвался тот полушёпотом.

– Интересно ему… У человека, может, это трагедия всей жизни! Служил в столице, в гвардии лейб-полку. А тут на тебе – в глухомань, на границу! Вот и подумай, насколько ему это интересно, – вполголоса пробормотал Грызун.

– Я в столице всего пять лет прослужил, – спокойно ответил я, – а до того всё по гарнизонным полкам лямку тянул. И на границе в своё время восемь лет отбарабанил. Только не на восточной, как сейчас, а на западной.

– На западе? Здорово! Никогда там не был. Расскажите, как оно там, господин сержант, – отозвался Зелёный.

– Расскажу, как-нибудь, – я усмехнулся, – у нас теперь времени для общения много будет.

– Так, а за что же вас из столицы убрали? – вернул разговор в прежнее русло Дворянчик.

– Да… За дворяночку я там за одну заступился.

– Это как?

– Да вот так… Полгода назад появился у нас в полку молодой лейтенант, – начал я свой рассказ, – новенький. Прибыл из какого-то дальнего поместья для прохождения службы. У него папа был из видных офицеров в прошлом, вот и записал своего сына в Лейб-гвардии конно-пикинёрный ещё по малолетству. А когда пора пришла, отправил его в полк. А спустя пару месяцев приехала в столицу погостить и его сестра. Ну и, понятное дело, от скуки стала к брату на службу наведываться. Братика развлечь и самой чтоб не скучать. Девушка она сама по себе хорошая. Добрая, отзывчивая, общительная. И не гляди, что дворянка. Она и с солдатами рядовыми, и с сержантами, и с офицерами одинаково по-доброму обращалась. Но воли ни себе, ни кому другому не давала. Порядок, что называется, блюла. Вот.

Я помолчал, глядя на огонь и собираясь с мыслями. Солдаты, время от времени прихлёбывая травяной чай, ждали продолжения.

– Ну, так вот, – вновь заговорил я, – стали на неё, понятное дело, многие из офицеров заглядываться. Но, опять же, в приличных правилах.

И был у нас в полку один капитан. Называть не буду, ни к чему это. Вояка он, конечно, был знатный. И дерзок, и смел, и хитёр. И из арбалета стрелял хорошо, и на мечах рубился, и наездник хороший… А вот как человек был он, скажем прямо, гниловат. Душа у него была корыстная, мелочная и подловатая. Его ни солдаты не любили, ни сержанты. Да и господа офицеры с ним на дистанции держались.

У меня вдруг запершило в горле. Наверное, дыма хватанул. Прокашлявшись и отпив пару глотков чая, я продолжил:

– И вот этот-то самый капитан и начал особо рьяно за сестрёнкой нашего лейтенанта ухаживать. Прямо-таки проходу ей не давал. Она уж, бедняжка, не знала, куда и деваться от него. Дошло до того, что уже и в полк почти престала захаживать. А тут случилось такое дело. Стоял наш лейтенант в наряде начальником караула. А было это в январе, в самую стужу. Да ещё и метель в ту ночь сильная приключилась. В общем, простыл лейтенант, пока посты все обходил с проверками. Службу кой-как достоял, наряд сдал да и свалился в лихорадке. Ну, сестрёнка, понятное дело, в полк примчалась, начала его выхаживать. Два дня от его постели не отходила, измаялась вся. На второй день, под вечер, как стемнело уже, иду я в полк из увольнения. Ну, понятное дело, погулял. Не то, чтоб уж пьяный… Но, чего греха таить, не без этого, – я выразительно похлопал себя пальцами по горлу. Солдаты понимающе заухмылялись.

– Ну, вот… Иду, значит, вдоль забора каменного, что расположение полка ограждает. Дохожу до угла и слышу, за углом вроде как разговор какой. Прислушался. И по голосам слышу, как этот самый капитан уговаривает молодую барышню к нему на квартиру поехать. Ну, понятное дело, зачем. А та – ни в какую. И так и эдак его и стыдит, и совестит. А он всё одно: люблю, мол, поехали – и всё тут. Потом, слышу, она вроде как вскрикнула и замолкла. Я из-за угла выглядываю, а он ей рот зажал и уже к лошади своей тащит. Ну, думаю, пропала девка, выручать надо. Из-за угла выскакиваю и кричу: что это вы тут, мол, такое творите, господин капитан? Как вам не совестно дочь дворянскую и сестру офицерскую обижать? А он мне – пошёл вон, говорит, болван! Не твоё, мол, дело. А будешь много болтать, с гауптвахты у меня не вылезешь. Ну, меня тут зло и взяло. Ты, говорю, меня кичей-то не пугай! Я и не такое видал! А девку отпусти! Он тут как давай на меня орать. А сам её уж совсем к лошади своей подтащил. Думаю, всё, сейчас закинет её на хребет, сам прыгнет в седло, и – поминай, как звали. А там уж барышне ничто не поможет. Погубит он её… Ну, в общем, кинулся я к ним. Барышню у него из рук вырвал, в сторону оттолкнул и уже потом с ним сцепились. Только ведь господа, не в обиду тут некоторым будь сказано, – я как бы мельком, невзначай, насмешливо покосился на Дворянчика, – в кулачном-то бою по сравнению с нами, простыми солдатами, ничего не смыслят. Будь у него меч в руках, может, и не сидел бы я тут сейчас с вами… А только не дал я ему меч достать. На кулачках бились. А в этом деле ему против меня ну никак не устоять было. Короче говоря, намял я ему бока, да и оставил возле лошади отлёживаться. А её под ручки и обратно в полк, в братнину комнату. «Сидите тут, – говорю, – до самого утра. И ни шагу за дверь». «А с вами-то, что будет, господин сержант?» – говорит. Вот даром, что молодая, а всё уже в жизни понимала. «А что ж, – говорю, – ничего и не будет. Вот сейчас пойду к командиру полка и всё, как было, доложу». «И я с вами» – говорит. «Да куда ж вы пойдёте? – говорю, – вам, вон, за братцем смотреть надобно. Глядите, его, никак, опять трясти начинает. Сидите уж с ним». В общем, отговорил я её. А сам к полковнику нашему на доклад отправился, – закончив рассказ, я замолчал. А что говорить? Всё, что нужно, сказано. Остальное и так понятно.

– И – что? – прервал затянувшееся молчание Дворянчик.

– Да ничего, – пожал я плечами, – разбирались долго… Капитана того, за то, что поступил бесчестно, в гарнизон какой-то отправили. А меня, за то, что руку на офицера и дворянина поднял, сюда. Границу охранять…

– Да, дела… – протянул один из сидевших в кругу возчиков, – так оно в жизни и бывает. Сто раз простой человек прав будет, а супротив господ не попрёшь…

– Да от женщин всегда одни беды, – махнул рукой Грызун и насмешливо покосился на Цыгана, – верно я говорю, Цыган?

– Может и верно, – пожал тот плечами, перебирая струны гитары, – мне почём знать?

– Да ладно! Не зря же говорят, что тебя из-за бабы из табора выгнали!

– Кстати, Цыган, – поднял я на него глаза, – мне вот тоже интересно, чего это тебя в армию понесло? Ведь вы, цыгане, народ вольный. Живёте сами по себе, к порядку и дисциплине не приучены… Как же ты в полку оказался?

– Ай, сержант, – воскликнул Цыган, – верно ты говоришь! Мы, цыгане, народ вольный! Сами по себе живём. Свои законы, свои обычаи соблюдаем. Вот из-за них-то я и оказался из табора изгнан. Хотя, по правде сказать, и сам тоже виноват.

– Это как? – полюбопытствовал Одуванчик.

– Давай уж, Цыган, рассказывай, – прогудел Степняк, – всё одно – уже начал.

– А что? И расскажу, – Цыган уселся поудобнее, положил руки на гитару и, глядя в огонь, начал свой рассказ:

– Была у нас в таборе цыганочка одна… Ой, красивая! Молодая! Стройная! Весёлая!

Перебирая пальцами струны, Цыган вдруг запел высоким красивым голосом:

 
– Ой нанэ-нанэ-э, Черноглазая!
Быстроглазая, Длиннокосая…
Ой, цыганочка, дрожь сердечная…
И любовь ты чья-то навечная…
 

Резко оборвав мотив, он замолчал. Обвёл всех весёлым взглядом и продолжил:

– Вот какая была красивая!

– Любил ты её, наверное, – с завистью произнёс Зелёный, – а она тебя?

– Ну, как – любил, – пожал плечами Цыган, – нравилась она мне очень. Аж до дрожи нравилась. Да и я ей, похоже, тоже по сердцу пришёлся. Только вот не судьба была нам вместе быть. Обещал её отец барону нашему в жёны отдать?

– Какому барону? – не понял Полоз, – самому господину барону, что ли?

– Нет, – усмехаясь, помотал головой Цыган, – не тому барону, что в замке сидит. А тому, что с нами в кибитках ездит. Нашему таборному голове. Он ведь у нас тоже бароном называется.

– А! Понятно, – покивал Полоз.

– Ну, так вот… До свадьбы ихней месяц оставался. Повстречал я её как-то в поле за табором. Побродили мы с ней по полю, поговорили. И сами не заметили, как вместе в стоге сена оказались. Да там и заночевали.

– Здорово! – прищёлкнул языком Грызун, – цыганочки, говорят, девки горячие. И до любви страстные.

– Да, – нехотя согласился Цыган. Видно, не особо хотелось ему обсуждать достоинства своей подружки с остальными.

– Ну, а дальше-то что было? – полюбопытствовал Хорёк.

– Да всё было бы хорошо. Если б не заметила нас той ночью карга одна старая. Пока мы в стогу миловались, она к барону-то и кинулась. В общем, взяли нас в том стогу барон с его слугами и приспешниками. Да и отец её там же оказался. Меня связали. Её – отцу кинули на вразумление. Барон меня прямо там прирезать хотел. Да на моё счастье там же был и кто-то из стариков таборных. Сказал, что меня сперва судить надобно. А уж потом, как круг решит, так и наказывать. Одним словом, жизнь он мне тогда спас. С тех пор я и хожу у него в должниках.

– И что же круг присудил? – поинтересовался сержант.

– А ничего, – пожал Цыган плечами.

– Как так?

– А так. Не успел. Сбежал я… Меня в яму посадили и караульного поставили. А только под самое утро слышу, наверху вроде как шум какой-то. Потом мне на голову верёвка падает. Подёргал – привязана. Вылез. Вокруг – никого. Рядом с ямой караульщик без сознания валяется. Ну, я верёвку-то смотал, с караульщика нож да плащ снял, ноги в руки и – ходу! По пути в баронский табун наведался. Лучшего коня увёл! – не преминул похвастаться Цыган, – он и сейчас у меня под седлом ходит.

– Да, конь знатный, – улыбаясь, не удержался я от похвалы.

– А как нас гнали! – воскликнул Цыган, – какая погоня была! Да если б не конь, не сидел бы я тут с вами сейчас, не рассказывал бы свою историю, да не играл бы на гитаре! Я и песню про него придумал.

Цыган вновь тронул пальцами струны и запел:

 
– Ай, ты, коник, ты мой коник,
Ты неси, неси меня!
А уйдём мы от погони,
Не забуду я тебя!
 
 
Будешь есть ты лишь пшеницу,
Сладкий клевер молодой,
Пить прохладную водицу
Купаный речной водой!
 

– Любишь ты своего коня, – отметил Степняк.

– А ты бы не любил того, кто жизнь тебе спас?

– Пожалуй, что и так.

– Ну, как из табора ушёл, понятно, – продолжил я допрос, – а вот чего тебя в армию понесло? Почему в другой табор не пошёл?

– В какой другой? – невесело усмехнулся Цыган, – кто меня, изгоя, примет. Кто захочет себе лишнего врага наживать? И недели не прошло, как уже все цыгане в округе знали, что меня барон наш убить поклялся! Кто ж захочет с бароном ссориться? Вот и пришлось мне одному побродить. Да подальше от тех мест, где наш табор кочует.