Скунскамера

Вторая книга Аствацатурова понравилась мне больше первой. Не знаю, было ли это так задумано, я всё подозреваю в нём слишком тонкого тролля, чтобы это оказалось просто сборником баек. Конечно, есть официальная версия толкования и "Людей в голом" и "Скунскамеры" (едва ли не как дилогии), дескать, мы рождаемся людьми в голом, этакими румяными табула раса, свободными от налёта цивилизованного мира, морали, всякой пыльной ерунды большого (или умеренного, какая разница?) города. А потом мы постепенно провариваемся в кипящем масле социальщины, и мы уже не мы, а продукт, полученный в результате обработки нас миром. Разные компоненты с которыми мы взаимодействовали — разный результат на выходе, но смысл один. Скунскамера мироздания, парад уродцев, ололо.

Не хочу так читать это произведение, хоть режьте. "Скунскамера" понравилась мне больше всего за атмосферу Петербурга глазами подчёркнуто рафинированного интеллигента в миллионном поколении. Обшарпанные подъезды, пивные ларёчки, подворотни, дождливо-алкогольная романтика и всё такое. И я не хочу думать, что эта самобытная атмосфера является каким-то там продуктом какой-то там искусственно созданной культурной ситуации. Хотя, конечно, является. Но если на таком заострять внимание, то жизнь вообще будет тщетна, пуста, колюча и неприятна. Сейчас же можно просто окунуться в чужое болотце ощущений, поплавать там, получить удовольствие... Философия и правда не может сосуществовать напару с удовольствием? К чёрту тогда такую правду и философию.

"Скунскамера" — обаятельный сборник баек и побасенок. Если в первой книге царствовал хаос, а большая часть историй была непродуманна и стихийна (читай — почти всегда не слишком интересна), то тут картина более цельная. И это хорошо. И вообще, чоужтам, Аствацатуров как персонаж в собственном произведении (чёрт его знает, какой он в реальности, по видеолекциям и интервьюхам особенно не поймёшь) — мой мужской идеал.

Книга понравилась, лёгкая, но не глупая, навевает хорошие воспоминая из далёкого советского прошлого.

Калейдоскоп воспоминаний, анекдотов, эпизодов из прошлой жизни автора заставляют и нас, читателей, побродить по лабиринтом своей памяти.

Нет ничего ценнее  милых иногда наивных крупиц воспоминаний, которые переносят тебя в детство и юношество. Здесь важно не само событие, а эмоции, флёр того времени.

Сюжета особо в книге нет. Всё самодвижется и вытекает одно из другого. Отдельно сказанные слова, взгляды, дома и улицы мгновенно навевают образ матери или отца, а может, преподавателя или закадычного друга, и ты отправляешься с мечтательным видом по нежным волнам ностальгии.  Этого уже никогда не будет, с этим ты уже не поговоришь...

Как сказал автор:

Фрагменты жизни укорачиваются, когда пытаешься их словить неуклюжим пинцетом и сунуть под микроскоп.

Ну, и не надо под микроскоп. Просто остановимся на мгновенье, просто прикоснёмся, просто ощутим наше былое, и опять рванём куда-то в необозримое будущее, на лету, впопыхах лицезрея  картинки ускользающего настоящего.

Жизнь — это не стрела, не путь из пункта А в пункт Б. Жизнь в книге должна выглядеть как кисть винограда.

Пусть как кисть, кто же против, хотя, сказанное автором романа, это не может не настораживать. То есть, вы вместо цельного повествования, прошитого нитью сюжета, дадите мне сейчас виноградную гроздь разрозненных историй, а уж какой окажется следующая и как я ее восприму - не ваша забота. Так это надо понимать?

Что ж, пусть так, живем во времена постмодерна и трех смертей: Бога, автора, сюжета, из которых наиболее досадна для нас сейчас последняя (Бог умереть не может и автор, вопреки собственным утверждениям, вполне себе жив). Вот с сюжетом досадно. Так уж мы избалованы и развращены обилием пишущих людей, способных рассказать связную историю, что необходимость ползать на карачках, шаря под стульями и диванами, чтобы собрать раскатившиеся с низки бусины (или виноградины, если вам так больше нравится) - такая перспектива не очень вдохновляет изначально.

Хотя, если речь об уровне мастерства борхесова "Сада ветвящихся тропок", можно и потерпеть, чего ж мы, понимание имеем. Не в этом случае. Андрей Аствацатуров, при всей моей любви к его литературоведческой ипостаси, в которой выступает великолепным рассказчиком, словно бы спускается этажом ниже в писательской.

То есть, я понимаю, что брюзгливая и брезгливая интонация - это особенность авторского стиля: предельная откровенность, безжалостность к себе и другим, саркастичная смесь ёрничества со снобизмом, унылая и человеконенавистническая в сути. И даже понимаю, что Аствацатуров такой один в современной русской литературе, кто не боится предстать перед читателем "гадким Я", без кокетства и самооправданий (не мы такие, жизнь такая, а в глубине я белый и пушистый).

Такая предельная степень нелицеприятности к лирическому герою, какую только у Селина в "Путешествии на край ночи" могу вспомнить. Но мне, читателю, неуютно в одном пространстве с маленьким бякой Андрюшей, ведущим свою войну против всемирного зла методами, какими сама вела в детстве: убегать в книги, творить мелкие пакости миру взрослых, попадаться на матерных словах и бывать наказанной, создавать с подружкой тайное общество, за что позже тоже прилетало по первое число.

Блин, да я даже в парковый пруд один раз с разбегу сверзилась, правда летом и без лыж, но в выходной и с кучей народу вокруг. Зато в другой раз почти так же в заросший ряской водоем в роще возле дома, зимой мы ходили туда кататься на коньках, и на мне тогда были коньки - мы с подругой и мальчишками уже закончили кататься, потому что в оттепель это был не лед, а лед под слоем воды, выбирались по замерзшему земляному склону, я шла предпоследней, и тот, кто выше, начал падать. Подружка, она была снизу, успела отскочить, а на меня сверху в грязевое месиво свалились трое старших пацанов. Хана японской алой куртке Марубени, которую мама достала по блату. Представляете, на что была похожа, поднявшись?

Ну вот, вспомнила, посмеялась. Так о чем бишь я? Ах да, все мы, за редким исключением, были мелкими неловкими дурачками. что ж теперь сделаешь. Но как-то же выросли, вы правы, Андрей, большей частью неплохими и незлыми людьми. И книжки продолжаем читать, вашу вот, осилила, и не одна я, гляжу. Так откуда у вас это отношение к нам как из вашего примера с метонимией?

А что у вас на филфаке и журфаке студенты путают Евгения "Медного всадника" с Евгением Онегиным и ищут в библиотеке автора Белкина, написавшего какие-то повести - так это вы сами такую безмозглую шваль в свои снобские ВУЗы набираете. Боюсь даже предположить, руководствуясь какими критериями отбора.