А горше смерти нахожу я женщину.

Екклесиаст

      ﭻ

Прелюдия

И вот, в какой-то год обычный,

в какой-то необычный год,

в таком рождаются да Винчи,

Бах, Моцарт, Пушкин, Элиот,

войдёт, как в храм входил язычник,

как варвары врывались в Рим,

летят к чертям твои привычки,

стихи, зачёты, сказки Гримм.

Она уже в кафе вокзальном

позавтракала пирожком.

Несёт в издательство скандальный

стихи Серёжа Чудаков.

Она уже в кафе вокзальном

заказывает бутерброд,

рисует лета расписанье,

вступает в варвары. И вот,

Тамара, Анна, Марианна,

быть может, Данта идеал,

она приснилась Модильяни,

и он портрет её писал.

Её лицо в простом овале

в столице видели уже,

ей посвящает гениальный

сонет непризнанный А.Ж.

Экзамены, вопрос дурацкий.

Спи, женщина, спокойно спи.

Шекспир, Офелия, принц Датский.

Весна, Офелия, Шекспир.

1969-2018

***

Ничего, что ничего

ты пока не разглядела:

взгляда беглого его –

вороватого –

по телу.

Ничего, что ничего

ты пока понять не смела.

Взгляд, оставленный на теле,

жжётся…

Только и всего.

***

Так начиналось:

любопытный взгляд

и взгляд в ответ,

и сопряженье мыслей.

Но намертво затверженный обет –

обычного вниманья

не превысить.

И первые волнения следы,

и приближенье

непонятной грусти.

Но – нерешительность

в предчувствии беды.

Но – выше сил! –

всё забери, берущий!

***

Одним объяты одеялом,

крыло к крылу стрижами ввысь.

И все движенья повторял их

попарно сложенный сервиз.

***

Так неожиданна, как на снегу шмели,

как в мае снег, как имя Циферблат.

Я так хочу, чтоб для тебя цвели

по жизни радости, а не цветы утрат.

Узнай, что в мире есть большая ложь.

Едва вдохнёшь, и леденеет воздух.

А ты за солнцем, как слепой подсолнух,

открыто и доверчиво идёшь.

Но всё ж иди, не опуская слух

до низкого, в грязи и скверне, звука.

Но ты лети, имеет крылья дух,

как тополиный пух, что весь из духа.

Узнай, что в мире есть добро и свет.

Они сильны уже своею сутью,

как ежедневно дарит жизнь рассвет,

как солнце открывает время суткам.

Земля моя, беды не напророчь;

разгладь дороги и распутай рощи.

Свежат ветра, вовсю щемят подошвы.

Нагая по тебе шагает дочь.

***

Это в медленном вальсе кружилась кровать,

танцевали в руках руки, плечи в предплечьях.

Если это не смерть, я готов умирать

в этой музыке каждый подаренный вечер.

Небо тенью металось на голых стенах,

растекался туманом и звёздами Млечный.

Били плети конвульсий, сияло в глазах,

словно новой звездой разрешалась вечность.

Если это безмолвие – смерть, я готов

онеметь, захлебнувшись последнею истиной.

Но лепились созвездья из звуков и слов.

Бормотала Вселенная сонную исповедь.

Вдох последний и выдох последний истрать

на согласных надрыв, на подобие речи.

Если это не жизнь, я готов умирать

в этой музыке медленно, целую вечность.

***

И сытость глаз, и сухость жил

прости улыбкою повинной.

Ты вся как есть, Марина-Жизнь,

читаешься как Страсть-Марина.

Не отвести судьбы прищур

в попытке подменить несмелой.

И даже не натянет шнур

вес птичий собственного тела.

***

Я вырву свет из своих очей,

как ветер выветрит солнце,

и брошу сноп золотых лучей

на дно твоего колодца.

Быть может, узнаю тогда – зачем…

Быть может, увижу причину

самой тёмной из всех ночей,

последней твоей, Марина.

***

Ах, какая тоска!

Аж до Елабуги

певчим горлом кровь!

Не приняла Москва

Марины больную любовь.

Был суровый у петли нрав,

круче, чем у её создателя.

Не оборвалась, жизнь оборвав,

обворовав читателя.

***

В той деревне, где меня никто не знает,

знаю, дом есть и никем не занят.

Вбок склонился, но лесами крепко стянут,

не брюзжит, не жалуется ставней.

В доме том, покоем знаменитом,

пахнет чабрецом и земляникой.

Жили б в нём с подругой, зла не знали,

если б люди место указали.

***

Мы две в одну отброшенные тени,

мне крест нести, тебе считать ступени.

***

Майе

На тяжесть одеяла наплевать,

такая мягкота! И леность в теле.

И сон накатывает опять,

за ним другой весенней акварелью.

В серьёзном мире полдень на часах,

идут дела, проходят безделушки.

Как утро нынче утром непослушно!

И снова сны, как вата на дрожжах.

В четырнадцать Джульетте тосковать,

любить и презирать запреты.

И сонными руками не достать,

не изменить, не повернуть сюжета.

Отец не в счёт, пока вернётся мать,

успеть поспать в тридцать седьмом сонете.

Поэза

Таблетки, склянки и цветов корзины.

Ваш бывший пышный лик охорошел так сразу,

и Северянин удивлённо скажет:

–Я затону пилюлей аспирина

в бокале Вашем!

***

Две женщины в моём дому,

в моём высоком терему.

Две женщины со мной живут,

огонь разводят, шерсть прядут.

И страстью грешная одна

и небом данная жена.

Как много лет в дому моём

живём, в три голоса поём.

Одна, как сон, вторая – ночь,

светлы их светом сын и дочь.

Одно дыханье дал мне Бог,

за выдохом горячий вдох.

Литая плоть, высокий дух;

а мне нужна одна из двух.

Две женщины плетут мне сеть,

что нить, то шёлк, что нить, то плеть.

И не дают мне умереть –

хозяйка жизнь и гостья смерть.

***

Уже воспоминанья тень –

не часто, не отчётливо, не смело:

свет глаз не ярче света тела.

Был вечер. Было утро. Первый день.

***

Из луковицы суп сварила,

из жизни слово создала.

На петлю тело уронила.

Из петли крылья подняла.

2002

***

Ещё не ясен приговор,

мучителен процесс дознания.

И жизнь взамен торгует вор

на миг безумного признания.

Из пропасти растущих глаз

взошли ответы на прошение:

и оправданье и прощение,

и приглашение на казнь.

2003

***

И глаз твоих небесная усталость,

и рук моих несдержанность; пока

как будто жизнь ещё не начиналась

в замесе дивном: света и песка.

***

Сегодня темно и темно,

сиди и молчи в окно.

Склонился от страха злак;

сегодня на улице мрак.

И ты что-то шьёшь иглой;

и свет уже никакой.

На улице мгла и мгла,

дорога куда-то ушла.

Ручьём скатилась, рекой

и нет уже никакой.

Уехать куда-нибудь,

да ливнем размыло путь.

А нам уже всё равно,

молчим и молчим в окно.

***

И я ещё мог бы, и ты бы могла,

но ангела тень между нами легла.

***

В толчее у троллейбуса, подле "Крупской",

где запах не книг, а потных духов и мыла,

как по голой стене,

по глазам – и мимо –

два огромных, два рысьих глаза.

–Natalie! –

Не узнала с раза… Не Пушкин…

Надо было по-русски…