Глава 1

Возвышенность, по которой пылила старенькая полуторка, была безлесна, шириной километра три. Одна сторона, ближе к которой пролегала дорога, упиралась крутым косогором в вековой ельник. Другая, отлого спускаясь, скрывалась в таком же густом древостое.

На протяжении часов двух езды эта возвышенность, словно огромная спина, пролегала между угрюмой чащи. Подъезжая к поселку, Евсеев увидел, как леса раздвинулись, отошли к горизонту, а сам поселок расположился на живописном, отлогом склоне, после которого начинались луга, кое-где проблескивающие водой…

Попутчики, трое неразговорчивых мужиков, не проявили особого интереса к Евсееву. Только один, помоложе, спросил, по какой он надобности в поселок. Евсеев пояснил. Некоторое время мужики молчали. Затем разговорчивый сказал: «А че ж, не показать, покажем. Мимо поедем…». На этом общение закончилось. Иногда мужики бросали короткие взгляды, словно оценивая, что за фрукт, этот парень. У околицы мужик, сидевший рядом кабиной, стукнул по ней. Полуторка затормозила. Махнув рукой, мужик указал: «Туда иди, по тропке. Не промахнешься».

Изба стояла на отшибе. Низенькая, покосившаяся, осевшая в землю, она походила на огромный гриб. Из крыши кое-где торчали клочья побуревшей соломы, да и весь её вид напоминал старую, заброшенную баню. По роду деятельности Евсееву приходилось бывать в разных местах и видеть всякое, но сейчас он был удивлен. «Как же здесь можно жить – ни колодца, ни хозяйства хоть какого-нибудь».

Отворив плохо сбитую, висевшую на трех кусках от автомобильной шины дощатую дверь, Евсеев вошел. Сеней в избе не было. Низкая, с черными стенами и потолком, большая клеть едва освещалась маленьким оконцем. В дальнем углу угадывалось какое-то подобие очага. Ближе к оконцу виднелся топчан с наваленным на него тряпьём. Вниз вели две земляные ступени. Пол был также земляной и в избе стоял тяжелый, густой запах. Так пахнет в глубоких подвалах и погребах. Евсеев второй раз за это время подумал, что, должно быть, здесь никто не живет. Его размышления прервал тихий, похожий на стон, возглас: «Пи-и-ть…».

Евсеев успел заметить, откуда шёл голос. Под грудой тряпья, наваленного на топчане, он разглядел бледное, изможденное лицо, впалые щеки и седую, реденькую бородёнку старика. Неожиданно, Евсеев даже вздрогнул, полог, прикрывающий одну из стенок клети, отодвинулся. Оттуда показалась маленькая детская ручонка, держащая помятую армейскую флягу. Из-за полога вышла девочка, лет десяти. Она несмело, но с огромным любопытством рассматривала Евсеева. Застеснявшись, девочка опустила голову и бочком обойдя его, спряталась за топчан.

– Здравствуйте, – сказал Евсеев, – здесь живёт Мефодий Кириллович?

На его вопрос девочка утвердительно мотнула головой. Сам дед, кряхтя, приподняв голову, недружелюбно смотрел на вошедшего. Евсеев шагнул к топчану.

– Простите за беспокойство, я к вам.

– Чтой-то к вам, – сердито прохрипел Мефодий. – Ни в какие больницы я не поеду. Зря только ходите!

– Нет, нет, не беспокойтесь, я к вам по другому делу. Я не из больницы, я корреспондент из газеты.

– А дедушке нельзя волноваться, ему фершал сказал, – подала голос девочка.

Евсеев улыбнулся.

– Я ненадолго и постараюсь дедушку не утомить. Разрешите присесть?

– Ну, коли так, то проходи. Говори… какие у тебя там дела.

Борода деда заходила взад и вперёд. Он пожевал губами. В его голосе всё ещё слышалось раздражение и беспокойство. Видно сильно ему досаждали врачи, что любое посещение его незнакомым человеком воспринималось как попытка насильно увезти его в ненавистную больницу. Но что ещё оставалось делать деревенскому фельдшеру? Здоровье Мефодия с каждым годом требовало обстоятельного лечения. Но с упрямым стариком поладить было невозможно. После того, когда его лет пять назад застали в горячечном бреду, с большим трудом уговорили проводить зиму у кого-нибудь из односельчан. Сейчас Мефодий почти не вставал. Лишь изредка, с чьей-либо помощью добирался до могил двух своих сыновей и жены.

Могилы находились метрах в двухстах от избы, но назад старика приходилось чуть ли не нести. Поэтому у него постоянно кто-нибудь дежурил. Летом, когда все способные работать уходили в поле, к нему отправляли кого-нибудь из детворы. И тут происходило удивительное. Угрюмый и несговорчивый старик, из-за чего односельчане не совсем охотно шли к нему дежурить, превращался в доброго и ласкового балагура. Хоть и с трудом разговаривал дед, но говорил охотно и много. Ребятишки платили ему тем же и все деревенские новости не миновали Мефодия. Это было единственное, что ещё интересовало его.

«Дедок кремень, – усмехнулся Евсеев. – Трудно с ним будет». Он поискал глазами где можно было бы присесть, но Мефодий предупредил его:

– Ты, товарищ газетчик, садись… вон в тех местах. Место гостями обжитое и мне привычное.

Он пошевелил ногой и приказал:

– Марька, подтяни-ка полог, не вишь, что ли!

Девочка быстро вскочила и пододвинула в ногах деда покрывало. Евсеев присел на открытый угол топчана и поблагодарил. Мефодий снова рассердился:

– Ты что, не знаю, как тебя величать, на посиделки ко мне пришёл, что ли? Поздно парень, да и не мне любезности расточал бы. Коли по делу пришел… так докладай.

– Я, Мефодий Кириллович, хотел бы с вами поговорить, порасспросить о…

– Во-во, поговорить, порасспросить… Чтой-то ты… – он вопросительно посмотрел на Евсеева. Тот понял и ответил:

– Евсеев моя фамилия.

– …товарищ Евсеев без дела ходишь? Тебе работать надо, вишь какое сейчас время, а ты пустыми разговорами… занимаешься! Как это тебя в газетчики угораздило?.. Больной что ли? С виду ты здоровый, работал бы в поле… Много ли там бабы наработают, мужиков-от у нас и сейчас не хватает. Много на войне побило… не вернулось их, али как?

Евсеев понял колючесть деда:

– Я и на фронте корреспондентом был. Это моя работа, рассказывать всем о людях, которые этого заслуживают, что бы о них знали и помнили.

Дед недовольно крякнул и отвернулся к стене. Борода его задвигалась:

– Марька, сходи-ка к бабке Нине. Узнай, чего она там… Потом забеги к Анисье, пусть придет позжее… Вишь, разговор у меня с человеком будет… Иди, я…

Мефодий не договорил, и даже не посмотрел на выбежавшую Марьку. Взгляд его был обращен к окошку.

– Федотовна тоже… скоро помрёт, недолго нам осталось, – натужно и глухо проговорил Мефодий. – Ну, говори, зачем ко мне…

Евсеев, имевший до этого в голове точный и последовательный план беседы, теперь находился в затруднении. По рассказу своей недавней попутчицы он составил весьма определённое мнение о характере деда и о его манере общаться. Он допускал, что Мефодий окажется нелюдимым, брюзгливым стариком. Вполне возможно, попутчица преувеличила неуживчивость деда. Но, как оказалось, действительность превзошла все его ожидания. Однако, с чего-то надо было начать.

– Мефодий Кириллович, я вам привет привез от Анны. Мы с ней оказались попутчиками в поезде, и она просила меня зайти к вам. Поклон передать…

– Постой… Это которой Анны? Не Силыча ли дочь?

– Я этого не знаю, но она просила сказать вам, что никогда не забудет того дня, когда вы спасли их.

Мефодий шевельнул рукой.

– Это дело прошлое… Неча вспоминать. Никого уж не воротишь…

Старик закашлял глухо и надрывно. Евсеев смотрел как судорожно стискивают одеяло худые пальцы Мефодия, на сотрясаемое натужным кашлем тело. Он с опасением думал, что Мефодий сможет разговаривать с ним. Время подгоняло. Ему нужно было назавтра к вечеру быть в Мешково. В Малых Выселках он оказался по просьбе его попутчицы. Узнав, что он корреспондент областной газеты рассказала ему о случае, происшедшем во время войны в их поселке, откуда сама была родом. Евсеев, выслушав её, понял чутьем, что это необычный материал, даже если сделать скидку на пристрастное отношение рассказчицы к этому человеку. Уже не колеблясь, отложив намеченную командировку в райцентр. Сойдя с поезда, Евсеев разыскал попутную машину, идущую в Малые Выселки.

Мефодий наконец унял кашель.

– Дай-ка… мне тот узел, – попросил он Евсеева, – вишь как развиднелось. Да и тебе, я вижу, невмоготу здесь сидеть…

И в ответ на протестующий жест Евсеева добавил:

– Коли хошь… говорить со мной, то помоги мне. Завалка моя давно… окромя мурашей да пауков никого не видала…

Худой и сухонький, Мефодий оказался почти невесомым. Евсеев без труда приподнял его. Из узла, который ему подал корреспондент, дед вытащил что-то похожее не то на плащ, не то на долгополый армяк, но без воротника. С видимым усилием Мефодий сел на топчане, свесив ноги. Его лицо, маленькая сгорбленная фигурка выражали бесконечную усталость.

Евсеев помог надеть Мефодию накидку. Потом подал палку и флягу с водой. Старика одолевала жажда. Вода стекала по его запрокинутой бороде и кадык судорожно дергался снизу-вверх. После нескольких глотков силы, казалось, покинули Мефодия. Он уронил руку с флягой на колени и ещё больше поник, тяжело дыша. Евсеев с тревогой смотрел на Мефодия. Поймав его взгляд, старик усмехнулся:

– Ну… давай… вставать будем.

Усадив Мефодия на завалинку, Евсеев поднял голову и огляделся. Он стоял, вдруг захмелевший от налетевшего на него с лугов ветра. Их заливали потоки теплого света, густая, высокая трава шумела вокруг, как лес, донося до них свой терпкий, медвяный запах. И этот запах, и шум, и тепло, поднимающееся от земли, подхваченное порывами ветра уносились мимо них, вверх, к плывущим по небу, неторопливым белым облакам.

Евсеев глянул на Мефодия. Тот производил странное впечатление. «Старик словно похоронил себя заживо в этой избе». Казалось, перед ним сидел не человек, а его тень, на которой непонятным образом держалась одежда. Старик сидел, закрыв глаза и вытянув, перед собой руки, положив их на палку. Спиной прислонился к стене и так оставался недвижим.

Евсеев никак не мог решиться потревожить его. Внезапно он понял, что его будто одолевает некая робость. Это чувство было непохоже на то, которое иногда посещает человека в случае непонятных ему явлений. Это была скорее боязнь упустить что-то очень важное, с которым пришлось столкнуться в жизни.

Евсеев хотел было деликатно напомнить о себе легким покашливанием, но Мефодий упредил его словами так, будто он давно с ним говорил и только сейчас закончил вслух свою мысль:

– …Федотовна таперича ко мне редко заходит. Оно понятно… Бывало у нее зимую… На печи много ли наслухаисься… Прежде сама забегала, а вишь, слегла намедни – годочков-то много, уж пора нам… А все одно скажу я тебе, – и помереть не страшно. Налаживается жизнь… Легшее людям жить стало…

Говорил дед размеренно и тихо. На Евсеева Мефодий не смотрел, словно не имело для него значения его присутствие. Он говорил так, словно ощущая потребность в собеседнике как он сам, нуждаясь быть понятым самим собой. Но, повернув голову, сказал уже Евсееву:

– Ты, сердешный, не гневись на старика. Видать, крепко я прогрешил перед Богом, что к своим не пущает… Понимаю, людям морока со мной, вот и сердит через это… Однако, ты хотел говорить со мной, а доселе помалкиваешь…

Из-за поворота послышался стук копыт. И почти сразу же из низинки, откуда шла небольшая тропа, вылетела небольшая бричка. Метрах в трех она остановилась. Из нее спрыгнул высокий, ладный человек, крепкого вида и годами лучшей поры жизни.

Мужчина подошел и протянул Евсееву крепкую, широкую ладонь:

– Здравствуйте. Председатель я здешний. Мне сказали, что из области приехал корреспондент из газеты, да прямо к Мефодию. Беседовать с ним. Вы уж извините, что припоздал. Мужики поздно сказали. Запарка у нас сейчас такая, – дыхнуть некогда. Ну что, дед? Скоро знаменитостью станешь, в газетах писать будут. Даже товарищ корреспондент побеспокоился, приехал.

Последнее он проговорил с улыбкой, глядя на Мефодия. Тот глянул на председателя одними глазами. Не поднимая головы с рук, которыми оперся на палку, сказал:

– Садись с краю Петро. В ногах правды нет. А что работы много – это хорошо. Пропасть без работы-то можно…

И тут же добавил:

– А товарища газетчика зазря побеспокоили. Ты, Петро, лучшее о себе, да о людях бы рассказал. А на что ему моя жисть, – в обрубках, да узлах вся. Иным утром самому глаза открывать тошно, а не то, чтоб людям слыхать про это… Вот так-то, мил-друг сердешный.

Председатель покачал головой:

– Ай-яй-яй! Вон оно, какие у вас дела! Не ершись дед, уважь! Не зря товарищ корреспондент приехал. Пусть о тебе все узнают. Понятно?

И, взглянув на Евсеева, сказал: