На свете существуют только две непреложные истины –

Случай и Закон.

Первый управляет рождением, второй – смертью.

Всё остальное между ними – прихоть судьбы.

Амус

Пролог

В одной из московских квартир, на широком диване лежал старик. Несмотря на вливавшуюся в распахнутое окно густым потоком волну удушливого жара, он был укрыт плотным одеялом. Его знобило. Выпростанные из-под тяжелого одеяния руки что-то нашаривали пальцами по сатиновому пододеяльнику. На его лице застыла бесстрастная маска отчуждения от мирских забот и страстей. Полуприкрытые тонкой плёнкой век глубоко запавшие глаза бездвижно рассматривали сквозь даль времён видимые только одному ему образы. Нередко они часами не меняли своего положения. Маленькая седая женщина, сидевшая рядом с ним, откладывала книгу и с тревогой всматривалась в лицо старика. Привстав, она поправляла подушку и спрашивала о чём-то. Он не понимал её слов, но перемещал взгляд на её лицо, и женщина успокаивалась.

Иногда особенно громкие звуки, долетавшие из-за окна, беспокоили его. С трудом поворачивая голову, он осматривал комнату. Его тревожно-напряжённый взгляд останавливался на сиделке. Женщина снова откладывала книгу. Наклонившись, она тщетно пыталась выспросить старика о его желании. Он не отвечал, – взгляд его делался обиженно-больным. Отвернув голову в сторону, старик надолго замирал.

Он давно находился на грани полусна-полуяви. Старик сознавал, что умирает. Это его заботило мало. Он видел, как к нему в комнату заходят разные люди, – и молодые и старые. Одни смотрели на него с участием и жалостью. Другие, видимо медицинские светила, по-деловому перебрасывались между собой непонятными терминами. Осматривая исхудавшее тело старика, они щупали и простукивали его, нарочито разговаривая с ним бодряцкими интонациями.

Его часто навещали сын с дочерью. Они подводили к нему его внуков. Те, с опаской приближаясь, целовали в щёку и тут же испуганно спешили в сторону. Приходили ещё кто-то: в одних он узнавал соседей, в других бывших друзей, теперь оставшихся где-то там, за дверьми, в той полной деловой суеты жизни, которую вёл когда-то и сам.

Всё это его утомляло. Он начинал стонать, и жена спешила выпроводить докучливых посетителей. Тем не менее, старик в любом из входивших в комнату явно желал кого-то увидеть. Он поначалу выказывал нетерпение, но, разобравшись с визитёром, разочарованно замирал. Так было вначале его болезни, но потом, с ухудшением состояния, он перестал злиться и только отрешенно смотрел на непрошенного гостя. Глаза его потухали, и он терял интерес к происходившему вокруг него.

И всё же женщина, неотлучно находившаяся при нём, каким-то шестым чувством ощущала терзающее старика мучительное желание ожидания. Чего он желал, кого так хотел видеть, она не могла понять. Часто старик что-то шептал, но как ни вслушивалась женщина в обрывки слов, больше походивших на вздохи и стоны, чем на звуки человеческой речи, ничего понятного ей не удавалось расслышать. Её вопросы старик воспринимал с раздражением, и она спешила оставить его в покое…

Максиму Даниловичу было в эти скорбные дни за восемьдесят. Многое он уже забыл. Подёрнутое густым туманом забвения детство и юность скрыли в безвозвратной дали что-то очень важное. Он силился вспомнить, но не мог. Старик знал, что это необходимо для него сейчас как воздух. От этого его охватывала неизбывная тоска. Она разливалась по телу ознобом, который он не мог ни побороть, ни отогнать от себя.

Это обстоятельство ввергало Максима Даниловича в отчаяние. Ему казалось, что если он сейчас умрёт, то эти мгновения его долгой жизни так и останутся для него тайной. Без нее сама его жизнь не обретёт смысла. Эта мысль обращала теперешнее его существование в муку. Ничто не могло отвлечь его от титанических усилий вспомнить драгоценные мгновения его жизни. Всё по сравнению с этим уже не имело для него никакого значения. Поднимающиеся иногда со дна памяти образы и видения были бледны, беспорядочны, как мозаика в истершемся от времени старом разбитом зеркале.

Башантинская степь. Вот он, трехлетний мальчонка. В его руках арбуз. Надувшись от важности, он вышагивает по пыльной, мягкой колее. Влекомый тяжестью арбуза, не в силах удержаться на ногах, карапуз неудержимо устремился под уклон. Падение головой в расколовшийся от удара о пыльную дорогу арбуз обернулось ужасным конфузом. Отец с матерью и шедшие рядом люди весело заливались хохотом, глядя на его страдальчески-обиженное, в арбузной мякоти, лицо.

Он не заревел от обиды и испуга. Обиженно сопя, мальчонка терпеливо сносил веселье окружающих его людей. Мать утирала ему лицо, отец отпускал шутливые словечки, а он молча переживал выпавшее на его долю унижение. Может, Максимка запомнил этот случай потому, что в этот день он понял одну простую истину: его несчастья горьки только ему одному. Для других они лишь повод для веселья. С того времени и на всю жизнь поселилась тогда внутри него, несмышленыша, отчетливое и точное понимание амбивалентности человеческих отношений.

Суетившиеся каждодневно вокруг него ненужные и странные люди только мешали ему сосредоточиться на самом важном в эти последние дни. Сколько ему ещё ждать кончины, он не мог знать. Старик точно знал только одно, – если он не сможет освятить эти дни желанными воспоминаниями, то сгинет в никуда отжившим куском никчемной плоти. Это желание появилось у него давно, с первых дней болезни. Но наравне с ним росло ещё напряжение ожидания встречи с неким человеком. Его он воспринимал как мессию, избавителя, подателя его сокровенной мечты. Часто это напряжение становилось вовсе нестерпимым. Максим Данилович в любом из входивших в комнату людей ожидал увидеть только его. Обманувшись, уходил в себя, и лишь горькая складка у его губ выдавали глубокое разочарование.

Старик снова сосредотачивался на своих воспоминаниях. Смутные видения хаотично теснились перед его мысленным взором, но часто в них возникали пугающие чёрные провалы. Старик знал, что именно в них сокрыта тайна, которой он жаждал и никак не мог открыть. Он не мог понять, что связывало эти воспоминания и долгожданного посетителя, но чувствовал, что одному без другого не быть. Без этого он не сможет принять своё последнее успокоение в этом мире.

Почему-то воспоминания возникали из беспорядочного мельтешения не так, как хотелось ему. Он жаждал проникнуть в черные провалы, а его усилия вызывали перед взором пустые, хлопотные дела, случившиеся в его долгой жизни.

Часто, ближе к вечеру, он знаками просил откинуть шторы с окон, так как боялся не разглядеть в темноте комнаты своего таинственного посетителя, пропустить его приход. Старик был почему-то убеждён в том, что тот должен прийти в сумерках и остаться незамеченным никем в одном из дальних углов большой залы. Максим Данилович перестал спать и только на краткие мгновения забывался тяжелым, беспокойным сном. Сны не приносили ни облегчения, ни отдыха его, измученному постоянным напряжением ожидания, мозгу. Но всё же он всё чаще видел сон, который был воплощением его давней мечты. Но даже он не приносил успокоения. Он знал о нем, но вспомнить был не в силах. Черная бездна высасывала из него все значимые даты его жизни.

Вскоре ему стало совсем худо. Максим Данилович перестал реагировать на вопросы жены. Она смачивала его пересохшие губы, кормила бульонами, вытирала обильный пот со лба, подкладывала подушки и по-прежнему всё время видела его устремлённый из-под красных, обмякших век напряженный взгляд в сторону окна. Иногда Максим Данилович издавал неопределённый звук и жестом показывал на окно, желая обратить внимание жены на призрачный фантом.

Жена понимала этот жест по-своему и торопливо спешила задёрнуть тяжелые шторы. Лицо старика сейчас же багровело, и он всем своим видом выказывал крайнее неудовольствие, приходя по мере своих сил в возбуждение. Шторы тотчас же отдергивались, и старик замирал. В такое время он часто видел в проёме окна некий мужской силуэт, который, по прихоти его измученного воображения, непрекращающаяся жара из струившегося зыбкими потоками воздуха ткала подобие человеческой фигуры.

Старик осознавал эфемерность такого способа визита. Он просто страстно желал видеть своего избавителя и не отвергал ни малейшей возможности встречи с ним. Но лишь с приближением сумерек ему становилось спокойнее. Он чувствовал, что неведомый покровитель не оставить его, придёт к нему, успокоит и ответит на мучившие старика вопросы. Что это были за вопросы, Максим Данилович даже не догадывался, но ясно понимал, что вспомнит всё сразу же, лишь бы встреча состоялась, лишь бы он пришёл! А что он придёт, старик ни на мгновение не сомневался! Только бы скорее, только бы он успел!

Однажды, ближе к вечеру, М. пришёл. Максим Данилович вдруг явственно почувствовал необычайный прилив сил. Он встрепенулся. Ещё не видя М., старик чувствовал его присутствие. Жаркая, сладкая волна, сродни экстазу первой любви, омыла каждую клеточку его изболевшего тела. Густые сумерки легли по углам, пропали в них предметы, мебель и само пространство комнаты, но старик прямо перед собой увидел своего долгожданного посетителя. М. сидел в дальнем углу комнаты, тихонько и всеми незамеченный. Его фигура явственно обрисовывалась в поздних сумерках, будто они были ярким ореолом для этого сгустка мрака, имеющего форму человеческого тела. Он был тёмен, как само естество мрака. Он весь словно светился этой тьмой, исходившей от него тяжким, мощным потоком.

Увидев М., старик потянулся к нему всем своим существом. «Как же ждал я тебя, Бог мой!..», – шептал он, протянув навстречу ему руку. Слезы радости и облегчения катились по его лицу. Он понял, что пришло освобождение.

«Стоило ли так беспокоиться? – отозвался М. – Я пришёл, как только это стало нужно…». Фигура во мраке изменила свои очертания. Там, где должно быть лицо, старик уловил тонкую полоску губ, оплеснувшую его мягкой улыбкой. «Нет! – запротестовал старик. – Ты же знаешь, как я давно желал нашей встречи! Не обижай меня, я не заслужил твоего забвения!».

Истовый шепот старика был еле слышен, но он, видимо, тронул М. и тот сказал: «Ну, будет, будет! Я всегда помнил о тебе. Даже когда ты и не подозревал обо мне…». «Мне трудно, невыносимо думать, что я пропустил всю свою жизнь вне общения с тобой… Только под конец… моей жизни… я обрёл тебя…».

Старик зашёлся кашлем, долго и натужно. М. терпеливо ждал. Лишь когда старику стало легче, сказал: «Ты ошибаешься, старик, мы с тобой были неразлучны. Только ты об этом не знал. Ты не помнишь нашу первую встречу?». И как только М. произнёс эти слова, пелены забвения спали с глаз Максима Даниловича, и он увидел всё так отчётливо, как никогда в жизни не видел, даже в детстве.

Яркие и подробные картины прошедших лет, – они теснились перед его взором всё сразу, и ни одна из них не потерялась для его жадного и нетерпеливого внимания. Для старика все его воспоминания всегда были окрашены в два цвета; яркие и светлые цвета сопровождали их, если они были приятны, но становились серыми и смазанными, если припоминалось что-то страшное, злое и грубое. Но тут всё ожило таким буйным разноцветьем, какого старик не мог припомнить за всю свою жизнь. Он был растерян и смущен таким обилием подробностей, открывшихся его взору. Ему казалось, что и не было так в его жизни, – ан нет, вот оно – и лестное и подлое, всё рядом; стыдное, гадкое, как старая перепрелая падь, но и волнующе-радостная победа над недостойным поступком, либо умыслом.

«Спасибо тебе, мне никто в жизни не делал таких драгоценных подарков, – взволновался Максим Данилович, – но голова идет кругом… я хочу всё подробнее рассмотреть, а для меня сейчас это так трудно… Прошу тебя… повремени… с остальными, дай мне сроку рассмотреть их в последний раз…». «Ну, что ж, это нетрудно. Но мне хочется сделать тебе маленький подарок. Пойдем со мной, и я покажу тебе всё, что ты желал увидеть и о чём спросить меня».

«Да, но как же я смогу идти за тобой, мне это не под силу». «Ничего, я помогу тебе. Дай мне руку».

Поднявшись, М. сошел со своего места. Старик с волнением наблюдал, как по комнате перемещается тёмное облако, в середине которого плывет по направлению к нему неразличимо-черная фигура. Подойдя к старику, М. протянул руку. Старик без колебаний ухватился за этот продолговатый сгусток мрака. Он почувствовал пальцами неизъяснимо приятную, прохладную и шелковистую кожу. «Ты готов?», – спросил его М. «Да, да, я… готов, я иду с тобой…», – волнуясь, шептал Максим Данилович, не удивляясь тому, как легко он встал на ноги, как распрямилась спина, и свободно стало дышать.

В комнате, где сумерки скрывали таинственного визитера, в это время находились ещё двое. Маленькая, седая женщина и пожилой мужчина с атрибутами врача около себя, с тревогой вслушивались в горячий, бессвязный шепот лежащего перед ними старика. Мужчина, качая головой, тихо говорил что-то женщине, а та, подняв заплаканное лицо, только прерывисто вздыхала. Она с тревогой всматривалась в лицо старика, видела его заострившийся, побелевший кончик носа и горестно слушала слова доктора: «Это агония… кончается…».

«О ком это? – бесстрастно подумал старик. – Обо мне?.. Что они понимают, эти доктора!». Он взглянул на стоявшего рядом М. и усмехнулся. – «Только Он решает, кому и когда…». Максим Данилович понял это как-то вдруг, внезапно, и, уже нисколько не сомневаясь, принял эту мысль как истину. Он не сомневался, что вот сейчас, уйдя из дома с М. он покинет его навсегда, чтобы странствовать с ним по временам своей жизни, и о лучшей доле для себя он не смел ещё недавно и мечтать. «Пойдем, я готов!» – снова воскликнул он и шагнул вперед.

Лишь в последний момент что-то сжало его сердце, словно прося о последней, маленькой услуге. Он не понимал, что его тревожит, но, повинуясь безотчетному влечению, старик остановился. Он оглянулся на своё ложе, увидел на нём чужой, неподвижный остов, склонившуюся над ним маленькую седую женщину и понял, ясно и пронзительно, что покидает всё это навсегда…

Максим проснулся от томительно-щемящего чувства потери. Он провел пальцами по векам. Их влажная кожа дала понять, как труден и желанен был этот сон…

Максим уже не помнил, когда впервые приснился тот удивительный мир. Всё в нем было настолько близким и родным, будто кто-то угадал все его желания и перенёс туда во сне. На протяжении многих лет, отношение к нему менялось с возрастом: от сладостно-восторженной радости в детстве, от которой щемило в груди в предчувствии необычайных, удивительных событий, до умиротворённо-мудрого принятия сна как данности только ему знать всё наперёд.

В этом сне, в первой половине своей жизни, он всегда видел себя старше своих лет. Но потом время будто застыло, и он так и остался там сорокалетним, уже навсегда. И сейчас, лёжа в темноте, глядя в нависший над ним, как могильная плита, тёмный потолок, Максим постепенно проявлял свой вещий сон.

Картина становилась всё ярче. Вот он уже без труда различал отлогий берег маленькой реки с прозрачной водой, в которую тот сбегал широким желтым полотном чистейших кристаллов мириад песчинок. Его тело растворяется в потоках ласкового тепла, исходившего от них. Он чувствует легкое дуновение ветра и прохладу воды, омывающей ступни ног. Видел, (и ему странно было ощущать этот двойной взгляд: его нынешнего и того, лежащего там, на песке), синеву неба с плывущими по нему ярчайшей белизны крепкими облаками. Его слух наполнялся еле слышным шелестом листвы от склонившихся над ним берёз, пением птиц, жужжанием шмеля на цветке у самого лица. Было сонно, безмятежно и покойно…

Его желанием было только одно чувство, – не покидать этот мир покоя и неги никогда. Максим знал, что больше нигде ему не будет так хорошо. Но, вместе с тем понимал, что оставить его когда-нибудь придется. Хотя он и не мог знать, по какой причине ему нужно будет это сделать, но даже мысль об этом не причиняла ему боли. Всё здесь было исполнено той неуловимой меры счастья бытия, которой никогда не достичь там, в грубой окантовке этого чудесного мира. Сейчас он принадлежал ему целиком.

И все же час расставания пробил. Не сразу, исподволь, но Максим почувствовал произошедшие изменения. Всё вокруг стало постепенно замирать, будто превращаться в театральный задник. Он увидел, как замедлили свой неторопливый бег облака, почувствовал исчезновение ветерка, и увидел остановившийся бег прохладных речных струй. Не стало слышно пения птиц, шелеста травы, листвы на ветвях и жужжания шмеля на цветке. Всё замерло.

Максим приподнялся и сел. Ни малейшего движения вокруг, ни звука. Что-то было очень странное в том, как он чувствовал себя сейчас. Не было ни испуга, ни страха. Только любопытство и желание встать и идти куда-то. Это желание было настолько сильным, что он понял, – его зовут…

Глава 1

По равнине, усеянной бесчисленными мелкими, округлыми камнями, мела нескончаемая песчаная поземка. Далеко позади остались речка и её берег с изумрудно-шелковистой травой. Нависший над головой купол неба постепенно с глубокой лазури сменился на красновато-бурый. Это раздражало Максима больше всего. Даже ощущение на зубах противного похрустывания мелкого, всепроникающего песка не доставляло ему такого неприятного ощущения, как от впечатления, что купол вот-вот рухнет на него.

Он шел уже давно, подчиняясь влекомой его силе. Подчинялся Максим ей без размышлений и анализа. Умом он понимал всю нереальность и, даже, абсурдность этой ситуации. И все же он знал, что отступиться или не подчиниться этому влечению не в его силах.

Постепенно к нему пришла уверенность, что этот поход в никуда имеет свою, непонятную сейчас, цель. Она слагалась из многих ощущений. Одно из них исподволь просачивалось из окружения странным, будоражащим душу, тоном. Максим отчетливо слышал какой-то не то гул, не то непрерывный, тяжкий стон. Он доносился до него, казалось, отовсюду, так он был далёк. И всё же Максим знал, что этот стон исходит из того места, которое станет его конечной целью.

По мере его продвижения вперёд, камней становилось все больше. Они увеличивались в размерах, будто вырастая из-под земли. Многие были Максиму уже по колено, и их приходилось обходить. Песок скапливался около них продолговатыми откосами, похожими на пряди длинных, русых волос. Они шевелились под напором ветра, словно живые. От этого Максиму становилось не по себе. А вдали, сверкая красно-серебристыми сполохами над самым краем нескончаемой равнины, разгоравшееся зарево охватило половину небосвода. Позади же небо, сгущаясь в черноту, постепенно сливалось с землей…

Усталости Максим не ощущал. Он чувствовал, что его тело больше не принадлежит ему. Какое-то внутреннее «я» говорило, что он теперь только временный обладатель физической плоти. Бывшее когда-то его телом, теперь оно служило вместилищем его интеллекта.

Максима это обстоятельство не пугало. Мало того, он с интересом изучал своё нынешнее положение. Он смотрел глазами, уже не принадлежащих ему, как ноги без устали несли это вместилище по пустыне. Он находился в пути очень давно, а, между тем, ему не хотелось ни пить, ни есть. В другом мире он давно бы свалился от усталости. Это пришло ему на ум, только исходя из прошлого опыта.