Отзывы на книгу «Роман без вранья. Мой век, мои друзья и подруги»

В американской культурной традиции существует игра, называемая "негритянские под...бки". Собственно, это даже не игра, а определённая манера ведения диалога, когда каждый из собеседников подзуживает, дразнит, высмеивает и подначивает другого. При этом шутить можно очень рискованно, на грани фола, но настоящее искусство состоит в том, чтобы этого другого не обидеть.
Мариенгоф был бы вполне хорош в этом жанре. А чего ещё ожидать от автора, самое известное произведение которого называется "Циники"? Именно так, с весёлым цинизмом, написан "Роман без вранья". И образ лучшего друга Сергуна (Есенина) вышел у автора весьма своеобразным:

У Есенина всегда была болезненная мнительность. Он высасывал из пальца своих врагов; каверзы, которые против него будто бы замышляли; и сплетни, будто бы про него распространяемые.

К отцу, к матери, к сестрам (обретавшимся тогда в селе Константинове Рязанской губернии) относился Есенин с отдышкой от самого живота, как от тяжелой клади.

Есенин — искуснейший виртуоз по игре на слабых человеческих струнках

У Есенина страх — кажется ему, что его всякий или обкрадывает, или хочет обокрасть.

Больше всего в жизни Есенин боялся сифилиса.

Возможно, истинные поклонники и, в особенности, поклонницы Есенина будут шокированы подобными откровениями. Я к почитательницам Сергея Александровича не отношусь, так что мне было весело. Мариенгоф тонок, ироничен, изящен. И, что немаловажно, относится к себе столь же насмешливо, как к любимому другу Сергуну.

Я не люблю Есенина, признаю, что он великий поэт, но не люблю. И образ его хулиганистый тоже не так интересен лично для меня. Но соблазнилась я почитать роман Мариенгофа, в первую очередь, из-за предвкушения рассказа о мужской дружбе. Меня хлебом не корми, как дай почитать об этом. И я не разочаровалась.
Пока читала, думала вспомнит Мариенгоф хоть полсловом о Бениславской, но нет. И впрочем роману это только на пользу, на мой взгляд.
Взгляд на Есенина с определённого близкого ракурса позволяет определить не только творческий путь Сергея Александровича, но и остановиться на определённых личных, интимных моментах его биографии. Рекомендую.

Жил да был человечек маленький...
Р. Рождественский

Мариенгоф, человек огромного роста, оказался слишком маленьким поэтом и прозаиком для нашей страны. Только филологи русского языка или самые заядлые читатели слышали о нем и читали что-нибудь из его творчества. Я, филолог языка иностранного, узнала о существовании Анатолия Борисовича только в прошлом году, так как ни в один семестр русской литературы университетской программы, ни в десять лет школьной он не поместился. Обидно. Еще обидней, что везде его имя туго «пришито» к Есенину. Вроде бы Мариенгоф и не поэтом был, а только тенью, временным другом рязанского хулигана. Хотя, в отличие от своего знаменитого друга, и прожил он намного дольше, да и дружба та длилась всего ничего.

Кто-то говорит, что стихи Мариенгофа так себе стишонки. Не могу опровергнуть такое утверждение, потому что сама более чем равнодушна к поэзии (за редким исключением и под настроение) и плохо в ней разбираюсь. Хотя, по-моему, его стихи вполне в духе того времени: резкие, печатающие шаг, как Красная армия. Но речь не об этом. Речь о прозе Анатолия Борисовича. И вот здесь сложно не увидеть неповторимый стиль писателя: жесткая ирония, краткость, емкость. В его коротенькие романы вмещаются такая глубина и смысл, которые не всегда найдешь в талмудах на тысячу страниц. Каждая фраза – афоризм. Каждая абзац – бриллиант. И нельзя ничего пропустить.

Прозу Мариенгофа нельзя пересказать (хотя вот люди расстарались – смех сквозь слезы), потому что смысл не только в сюжете, смысл в каждой фразе, в каждом употреблении слова, отображающем ту эпоху, тех людей и те события. Здесь и история, и биография, и просто меткая проза, которую хочется читать ради удовольствия.

И вторично ее рот, маленький и красный, как ранка от пули, приятно изломал русские буквы:
— Anguel!
Поцеловала еще раз и сказала:
— Tshort!

Это слова Айседоры Дункан о Есенине. И , черт побери, она тысячу раз права, несмотря на то, что попахивает оксюмороном. Да, он бы таков, как всякий истинный человек. И как умелый фокусник, неожиданно извлек то одну, то другую маску. А лицо его - поэзия, та, над которой смеялись студенты и плакал Горький.
Хоть это и мемуары, у меня сохранилось ощущение, что Есенин - это повод, Есенин обрамление, очень значимого, более вместимого, неведомого, имя чему - Россия. Тем более, что , благодаря Айседоре он побывал в Европе, о которой сохранил неприятные, мягко скажем, воспоминания, как о бездумном ''живом трупа'' ( и снова оксюморон).

Силы такой не найти, которая б вытрясла из россиян губительную склонность к искусствам — ни тифозная вошь, ни уездные кисельные грязи по щиколотку, ни бессортирье, ни война, ни революция, ни пустое брюхо, ни протертые на локтях рукавишки.

И за примером не пришлось далеко ходить.

генерал Краснов обращается к столпившимся офицерам с фразой, достойной бессмертия. Он говорит:
— Какая великолепная сцена для моего будущего романа!
Россияне! Россияне!
Тут безвозвратный закат генеральского солнца. Поражение под Петербургом. Судьбы России. А он, командующий армией (правда, в две роты и девять казачьих сотен, но все же решающей: быть или не быть), толкует о сцене для романа? А? Как вам это понравится

Мариенгоф манерой письма чем-то напоминает Довлатова, только глубже и страшнее, где у того юмор, тут по блаженной улыбке стекают слезы.
Самого Есенина я не больно люблю, бушевала в нем слепая природная сила, невольно внушающая страх, сила разрушительная, скрытая в краткое вулкана, но когда она с яростью лавой лилась из жерла, запросто сжигала тех, кто из глупого любопытства или же в поисках обогрева заглядывал в эту душу-печку. В романе тому аж несколько примеров.
Но сколь жутко слышать, как в этой печке, обугливаясь, потрескивают последние поленья.

Умру» произносил твердо, решение, с завидным спокойствием. Хотелось реветь, ругаться последними словами, корябать ногтями холодное, скользкое дерево на ручках кресла.
Жидкая соль разъедала глаза.
Никритина что-то очень долго искала на полу, боясь поднять голову.
Потом Есенин читал стихи об отлетевшей юности и о гробовой дрожи, которую обещал он принять как новую ласку.

P. S. Мариенгоф - безусловно очень самобытный писатель. Пестрые эпитеты и метафоры - блаженство. Все эти ''грустные сердца'', ''слова, как стук костыля'' или же ''как медные медяки'', '' брови - разрубленная тёмная птица''. Какой пронзительный слог.
Мариенгофа нельзя просто читать, его надо или любить или не читать вовсе! Он не программная затасканная школьная книжка с рогатым портретом и предисловием ''маститого'' критика с вариациями зависимо от рода литературы: ''Дети, любите поэзию/ прозу!'' Его ощущаешь льдинкой в области сердца. Больно и любо!

...Я понял, что этой глупой, этой замечательной, этой страшной славе Есенин принесет свою жизнь.

Вот из-за чего не люблю читать биографии писателей, а особенно - поэтов. Несовпадение образов, созданного в произведениях и реального, в жизни... раздвоение, неполное наложение... Одно утешает - к Есенину всегда была довольно равнодушна, а многие вещи Мариенгоф просто подтвердил: к примеру, вымученность образа "хулигана и бандита"

Критика надоумила Есенина создать свою хулиганскую биографию, пронести себя хулиганом в поэзии и в жизни... совершенно трезво и холодно — умом он решил, что это его дорога, его «рубашка».

Но вот его строки, посвященные матери, казались мне всегда искренними... а оказалось - такое же фуфло, как нынешние блатные песни про мать-старушку.
Поразила расчётливость, продуманность и предусмотрительность "рубахи-парня". Поразил и Мариенгоф - всё видящий и всё понимающий, но честно выполняющий долг дружбы, настоящей дружбы в его понимании.

Я не знаю, что чаще Есенин претворял: жизнь в стихи или стихи в жизнь.
Маска для него становилась лицом и лицо маской.

Снова, косвенно как бы, поразил Мариенгоф и своим писательским талантом: читая "Циников", я ни минуты не сомневалась, что эта книга - практически автобиография! И совершенно ошиблась, как явствует из "Романа без вранья". О дивном мастерстве владения словом и говорить нечего, это что-то необыкновенное:

Прощаясь, ловил взгляд и не мог поймать — попадались стиснутые брови и ресницы, волочащиеся по щекам, как мохры старомодной длинной юбки.

Вражда набросала в душу всякого мусора и грязи. Будто носили мы в себе помойные ведра.
Но время и ведра вывернуло, и мокрой тряпкой подтерло.

Замечательно. Читать и перечитывать, как и "Циников".