– Кому мешала псина? Бегала себе, бегала, вреда не приносила… Совсем озверели люди.

В стороне от несчастного дерева стоял еще один мужчина, подавленный и расстроенный. На его худощавом лице замер все тот же немой вопрос: зачем убили собаку и повесили ее у дороги на виду у прохожих?!

Старик обмяк при виде мертвого друга. Ему не надо было спрашивать ни себя, ни окружающих, кто и зачем убил Верного. Он сразу мог ответить: это дело рук Анзорa, тот не раз угрожал, обещал убить собаку, вот и сдержал слово, сделал гнусное дело, чтобы запугать старика. А заодно отомстить за неоткрытую торговую лавку, за публикации в газете.

Над березовым горизонтом проползла туча, делая его узким и хмурым. Дунул теплый ветерок, коснувшись мягкой седины старика, обрамлявшей крепкий морщинистый лоб. Он смотрел на Верного, содрогаясь от мысли, что это именно он висит, и не знал, как и чем ему помочь. Руки дрожали… Достав из кармана скомканный носовой платок, он положил его на один влажный глаз, затем на другой, но слезы все равно тихо побежали по щекам, по жилистой шее.

Бородач принёс лестницу, забрался по ней, перерезал веревку и помог Ивану Никодимычу осторожно опустить тяжелую тушу Верного на землю. Затем унес лестницу и больше не вернулся. Старик сидел на земле, крепко прижав к сухой груди четвероного друга. Ноги у того уже окаменели, на зубастой черной пасти застыла пена.

Полчаса мимо него проходили люди, о чем-то сокрушались… А он не слышал за своей спиной ни грозных речей, ни полушепота взволнованных мужчин и женщин.

Вечером Николай Степанович и Алексей Константинович помогли старику вывезти собаку за город и захоронить ее в лесополосе. Убитый горем, он даже не стал примечать место могильного бугорка, так как знал, что сюда, в такую даль, ему никогда не добраться.

Прощание проходило тихо и без слез. Старик вспомнил, как Верный будил его по утрам, покусывая за руку, скуля у кровати, и стаскивая на пол одеяло…

– А если бы я раньше его сдох, то на моей могиле он бы месяц выл страшно, громко, тоскливо…

Эти последние горькие слова Иван Никодимыч, задыхающийся, обессиленный болью, сказал уже в отъезжающей машине, в дороге, уходящей в городскую темноту.

За мутным окном Николай Степанович разглядел очертания далекой деревушки. Вспомнил недавние слова Маши. Она бредила поездкой к деду Матвею… Сейчас и ему захотелось освободиться от жизни в каменном доме, уехать навсегда в далекую тихую деревню, к желанному покою.

…Память об убитой собаке дала о себе знать через несколько дней. В парк заехал тяжелый бульдозер, люди высыпали навстречу ему из квартир, а среди них не оказалось старика. Николай Степанович поинтересовался, может, кто-то видел его…. Получив отрицательный ответ, он понял: у старого соседа депрессия. Наверняка сидит в затхлой комнате и заливает горе самогоном, поминая четвероногого друга.

Следом за бульдозером в парке появился автобус с полицейскими. Из него первой к протестующим людям вышла знакомая чиновница. Николай Степанович узнал ее по энергичному лицу, движениям, жестам, и, конечно же, по свободно льющейся речи.

– Писатели нашлись на мою голову, – гремел ее залихватский голос, выманивающий из автобуса полицейских со щитами и дубинками. – Я вам тысячу раз говорила, не надо строчить кляузы в газеты, у нас принято законное решение – здесь будет стоять торговая лавка.

В ее руке была зажата бумага. Когда грозная говорливая чиновница потрясла ею над головой, из автобуса вышел невозмутимый Анзор. Его нервная фигура замыкала группу вооруженных молодцев. Увидев Николая Степановича и Машу, стоящих перед гудящей техникой, он подошел к ним.

– У нас на Кавказе говорят: «Один в поле воин…», – его лицо расплылось в наглой улыбке.

– А я слышала, что у вас один в поле нахал, – парировала Маша. – Для тебя же я эту пословицу переиначу так: «Один в поле – арбуз!».

– Мне дали разрешение на строительство. Я вам его показывал. Все законно. Уйдите, пожалуйста, не мешайте мне строить.

Отец долго не вступал с ним в разговор. И лишь когда полиция выстроилась в шеренгу, изготавливаясь к движению на протестующих, когда черноглазый, в нахлобученной фуражке, с короткими усами парень схватил за рукав Анзора, он решил обратиться к нему.

– Молодой человек, можно вас попросить сделать одно одолжение… Небольшую уступку.

– Конечно, можно, отец, – гордо заявил Анзор. – Говорите. Что для вас сделать?

– Можно не все березы уничтожать?..

Усатый парень потащил приятеля в сторону. Он тоже был кавказец по обличью и акценту. Не дав Анзору ответить, он решительно, с горячностью возразил:

– Нет. Будем весь парк рубить.

– Нет, не будем весь рубить, – возразил Анзор. – Мне нужна лишь площадка под стройку. Часть деревьев спилю, маленькую часть детской площадки сокращу… Все останутся довольны, всех все устроит. Вот увидите. Мы будем дружить.

Приятель насупился, но промолчал, не стал перечить, выкручиваться, подчеркивая тем самым, что не он хозяин положения. А обрадованный начавшемуся разговору Анзор миролюбиво продолжил:

– Я хочу со всеми мирно жить, дружить… Я буду вам помогать.

– Мне помогать не надо, спасибо, – Николай Степанович потряс указательным пальцем. – Вы лучше сделайте доброе дело: не рубите все березы подряд.

– Я так и хочу.

– И если можно, я вас очень попрошу, не губите вон ту рябину…

– Она бабушки нашей, – подала жалостливый голос Маша.

– Да пусть растет ваша рябина, – одобрительно сказал Анзор, прибодрившись от возможности угодить понравившейся ему девушке. – Она и не мешает стройке.

Николай Степанович хотел попросить не выкорчевывать еще и березу соседа-танкиста, но вспомнил, что она росла на другом конце парка.

Полицейские, не встретив сопротивления жильцов дома, оттеснили их к подъездам и забрались обратно в автобус. Утихомирившаяся чиновница спрятала бумагу в черную папку, радостно покачала головой, будто сотворила спортивный рекорд, и важным шагом подошла к Анзору.

– Приступайте к работе, – по всему двору разнесся ее командный голос. – Пилите. Они мешать не будут… И придерживайтесь плана застройки. Чтобы у меня ни-ни… А то я покажу…

Николай Степанович взял за плечи Машу, и, не дослушав поручений никудышной чиновницы, побрел домой.

На пороге квартиры он остановился. Вспомнил про старика. Тот наверняка не знает о том, что парк окончательно приговорен к вырубке. Стоит ли при его-то горе говорить ему об очередной беде. Но завтра это сделают другие, и неизвестно, в какой форме… Чтобы не усугублять положение расстроенного старика, Николай Степанович решил зайти к нему и поведать все как на духу.

– Маша, иди отдыхай, – попросил он дочь. – Скажи маме, я у Ивана Никодимыча задержусь ненадолго. Не захворал ли он ненароком?…

– Ладно. Иду. Папа, а хорошо, что ты попросил Анзора не трогать бабушкину рябину. Он ее побоится срубить, вот увидишь…

– Ты его арбузом назвала. Почему?

– Торгаши потому что… У него все друзья арбузами торгуют. А строит из себя великого бизнесмена.

– Обидела человека.

– Его не обидишь… Все, пап, я пошла.

Дверь соседа оказалась не запертой на замок. Николай Степанович прежде чем нажать на звонок, постучал по дереву, а дверь и поехала внутрь… Он зашел, извинился, спросил негромким голосом:

– Жив ли, Иван Никодимыч?

В ответ – подозрительная тишина.

Воздух в прихожей стоял спертый, чужой. Он осторожно заглянул в зал, в большую комнату, откуда тянуло запахом дешевого одеколона, клея и политуры. На полу у входа валялся разбитый стул с отлетевшей в сторону ножкой. На расстеленной по полу газете стояла банка столярного клея. Старик, видимо, собирался отремонтировать, склеить сломанную мебель.

– Иван Никодимыч, отзовись. Ты где?

– Здесь я, лежу на диване, – послышался больной голос старика. – Зажги свет, выключатель за дверью.

Николай Степанович нащупал кнопку, нажал ее и в освещенной просторной комнате увидел соседа, скрывающегося под одеялом.

– Ты вроде как ремонт затеял, – сказал он сходу, одобрительно щелкая языком, и показывая рукой на разломанный стул.

– Да сел тут на него и упал, подвела рухлядь, – отозвался старик.

Голос у него изменился, натужно хрипел. На лице заметно прорисовались грубые черты, глубокие глаза.

Подсев на край дивана, Николай Степанович поправил одеяло и посмотрел на старика, который после убийства собаки резко сдал, лежал с совершенно помертвевшим лицом. Из хрипящего рта отвратительно пахло перегаром. У изголовья стояла фигурная подставка для цветов, но на ней громоздилась не ваза, а бутылка из-под самогона. Стоял уже пустой граненый стакан. Закуска отсутствовала.

– Зря один пьешь, – пристыдил больного Николай Степанович, охваченный нервным переживанием.

– Зря, – сказал старик в отчаянии и с внезапным волнением взглянул в лицо сидящего рядом гостя.

– …Меня бы позвал.

– Тошно мне, Степаныч. Был Верный и нет его. С кем я теперь остался?

– Одиночества боишься.

– Кто ж его ждет, Господи Боже?! Его нормальные люди боятся. Болтать болтают, я, мол, в одиночестве хочу побыть… А как останешься один на один с собой, так волком воешь.

– Жениться надо было.

– Дурак ты, Степаныч. Не зли меня… Я любил свою жену. Любил. А любови много не бывает. Любови много только у самцов. Просто мне надо было раньше умереть. Вообще, Господь должен так устроить жизнь, чтобы жены мужиков хоронили, а не наоборот. Женщина, вот она может жить одна, ей с одиночеством легче справиться.

– Писателем давай становись. Статью про парк написал, теперь про любовь пиши… Кстати, парк мы не отстояли… Мы только что…

– Я все видел в окно, – махнул рукой из-под одеяла старик, прерывая речь соседа. – Видел, какой важной птицей выхаживала тетка с бумагой из администрации. Купил ее этот прохвост Анзор.

– Говорят, деньги дал и разрешение получил.

– Тут и сомневаться не стоит. Степаныч, может, мне сжечь бульдозер? Или сжечь ларек, как только он появится?.. Мне терять нечего. Я тут встретил во дворе Анзора, он пообещал жестоко расправиться со мной. Ты, мол, контуженный, мертвец уже. Так и сказал, паршивец. Приехал тут, командует, порядки свои устанавливает. Надо вообще-то мне его грохнуть… А то тычет мне – ты, мол, контуженный, ты – мертвец… Откуда этот слизняк может знать про контузию?!..

– В доме теперь многие знают, что ты героический танкист…

– Герой Колобанов, а не я. Кстати, у тебя дочка Галя обиделась тогда на меня. Ну, во время разговора о Колобанове, о Зиновии. Она поинтересовалась, почему Колобанову не присвоили звание Героя Советского Союза, а я обиделся тогда почему-то, не ответил. Так передай ей, если она будет материал писать, пусть зайдет ко мне. Я ей такой материал дам, она ахнет. Сегодня можно всю правду напечатать. Закон позволяет. Колобанову не присвоили звание, я тебе открыто скажу, по политическим соображениям. Тогда за политику могли расстрелять. И он, я тебе скажу открыто, ходил под трибуналом. Мужик был стойкий, правдивый. А бесстрашный такой… Первую звезду Героя ему давали за финскую, за прорыв линии Маннергейма. Он ее даже получил. Я видел на фотокарточке. Но тогда на участке фронта, где воевал Колобанов, случилась неприятность… Как только войну объявили оконченной, финские войска узнали первыми про это и кинулись к русским в окопы. Братание гремело на всю часть. А в это время на другом участке фронта еще шли бои. Вот тут Колобанова и схватили… Ты, мол, братался, с врагами, а рядом гибли наши люди. Чушь. Ну а тогда за это его хотели расстрелять. Славу Богу, отняли звезду да лишили звания капитана.

– В Отечественную, получается, он воевал старшим лейтенантом? – спросил Николай Степанович, заметив, как оживился лежащий на диване старик.

– Старлеем…. Под Ленинградом, когда подбил 22 немецких танка, он мог получить уже вторую звезду Героя. Но наши штабные крысы, политработники, припомнили ему финскую войну, братание, и вновь лишили награды.

– Несправедливо.

– Где ты видел справедливость? Человек дважды мог стать Героем. Он им и был. Но нашим властям нужны «проститутки». А еще им деньги нужны. Деньги для них все, это их бог. Деньгам они молятся. Есть деньги – будет справедливость, нет – выходит, и справедливости никогда не увидишь. Я тут, Степаныч, одну тайну тебе скажу, только ты не смейся и не говори своим…

– Если тайна, зачем тогда о ней говорить? – обидчиво заметил Николай Степанович.

– Я тут накопил денежек с пенсии…

– Ну, вот, ты мне про свои деньги сейчас тайны выдавать начнешь.

– Да не про деньги тайна. Про книгу. Я расписал за свою жизнь на пенсии, скажу тебе открыто, целую тетрадку. Ее, правда, малость мой Верный покусал… Не давал писать, рвался все гулять в парк. Это – мои воспоминания о войне. В ней о Колобанове вся правда, тютельку в тютельку… Я чего хочу тебе сказать… Давай с твоей Галиной, она же журналистка, издадим книженцию… Сейчас за деньги все можно напечатать. Я узнавал. Я хоть помру, а долг перед Колобановым исполню. Да и память о нем будет жить.

– Надо с Галей поговорить. Дело хорошее. Я уверен, она возьмется…

Николай Степанович еще несколько минут держал в напряжении старика, помогал ему отвлечься от бутылки и нахлынувшего горя. Ему многое нравилось в старике, почти все мысли он разделял. Единственное недопонимание жило в его растревоженной душе в эти минуты откровений… Отчего в нашей великой стране наши правители так несправедливы к своим великим защитникам?! Вот есть танкист, не раз горевший, уничтоживший не один вражеский танк, есть герой Иван Никодимыч… И наша власть все, что могла ему дать, – это работу простым шофером. А кем трудился после войны другой герой – Колобанов? По признанию Ивана Никодимыча, он работал на автомобильном заводе. Дожил до 1994 года. Похоронен в Минске. И все герои, и все праведники, и все честные люди – они крутили баранки, стоят и сегодня у станков. А всякая мерзость с портфелями под мышкой ходит по министерским кабинетам. Такую политику он не понимал и не принимал. Недавно Галя рассказала другую историю. Про военного летчика. Тоже герой. Но после войны, после того, как страна отстроилась, он стал работать шлифовщиком на станке. И как ни пыталась Галя разузнать у него, почему он не гнушался рабочей робы, почему не требовал должности какого-нибудь начальника, так и не добилась внятного ответа. Видимо, правда, другое было время, другие боги, другие ценности, другие люди.

Он оставил старика отдыхать за полночь. Взял с него слово – больше не пить. Для подстраховки бутылку самогона, стоящую у дивана, засунул в холодильник. Впереди их ждала работа над рукописью…

Николай Степанович тихим шагом пробрался в квартиру, разделся, лег осторожно под бок к жене. Ольга не спала. Поворчала, повернулась к мужу:

– Коля, тебя почти не бывает дома… Я тебя так редко вижу.

– Жизнь чего-то завертелась… Давай все бросим и поедем, отдохнем…

– В деревню!?

– Почему в деревню?

– Маша говорит, поедемте все в деревню…

Утром в доме Мазаевых размышления о поездке в деревню уже не вспоминались. Ольга Владимировна подливала всем домочадцам в чашки крепко заваренный зеленый чай, мазала на хлеб масло, подрезала колбасу и сыр, убывающие из общей тарелки.

Первой на учебу побежала Маша. У нее наступала пора зачетов, экзаменов. Она с тревогой ожидала их, волновалась, порой даже губы помазать помадой не успевала.

Шальной ветерок тотчас пробрался в ее светлые волосы, рассыпал их по плечам. На автобусной остановке ее ждал Денис. Она опаздывала, потому решила срезать дорогу через парк… Маршрут знакомый, опробованный, главное, надо смотреть под ноги, чтобы не запнуться, не упасть на землю. С ней такое часто случалось.

Неожиданно сбоку раздался знакомый разнузданный голос Анзора.

– Ну, что, красивая, поехали кататься! – сказал он, повторив слова какой-то песни, уже не раз повторяемой им. – Давай до училища довезу?!

– Я доеду сама, – вымолвила нехотя она.

Маша посмотрела в его сторону и… обомлела.