Глава третья

В кабинете Николая Степановича, развалившись на диване, сидели два журналиста и попеременно записывали в блокноты чужие мысли. Человек, из которого они вытаскивали, будто клещами, нужные слова, был Иван Никодимыч. Он с трудом вспоминал тот праздничный день, когда жители новостройки под звуки духового оркестра закладывали на территории своего двора небольшой парк. В голове роились события, фамилии… Рассказывать о каждом человеке, принявшем участие в посадке берез, ему особо не хотелось. Многих он не помнил, многих вообще не знал. И главное, он норовил поведать журналистам о неприятном допросе в полиции, о хамском поведении майора, запомнившегося еще с первой встречи. Но от него требовали воспоминаний…

Идея предать гласности покушение чиновников на парк принадлежала Николаю Степановичу. Журналистов искать не пришлось. Он поручил первую статью написать дочери Гале и зятю Виктору. У них это получилось быстро и профессионально. Уже на третий день появления бульдозера в парке в городской газете вышла критическая заметка. Вывернутые наизнанку неблаговидные дела местных чиновников задели их, они забегали по домам и квартирам с единственным желанием потушить скандал и договориться мирным путем.

Передышка оказалась недолгой. Чиновникам после встреч с несколькими жильцами показалось, что их уговоры возымели действие, и они якобы получили одобрение… Но так не могло быть. И короткое время простаивания техники Иван Никодимыч использовал в своих целях, не совсем в благовидных, а точнее, вообще не в благовидных: ночью он проник в кабину бульдозера и грамотно повредил системы управления. Утром признался во вредительстве Николаю Степановичу. Разругались они моментально и довольно крепко. Постороннему человеку могло показаться, что неприемлемый для интеллигентного геолога отчаянный поступок старика-фронтовика закроет дверь для их общения. Однако час прощения наступил, и Николай Степанович вечером пригласил воинствующего соседа к себе в кабинет для беседы с журналистами, чтобы на страницах городских газет вновь появились статьи в защиту парка и о недопустимом произволе властей, которые явились бы свидетельством не столько налаживания отношений между поссорившимися соседями, а скорее сигналом к выбору более законных методов борьбы с чиновниками.

К удивлению Николая Степановича, дочь-журналистка налету схватила мысль отца – написать историю создания парка. А заодно противопоставить тех, кто заботливо высаживал деревца, думая о будущем, тем, кто выкорчевывал их память.

В глазах отца взрослая дочь, дотошливо выпытывающая у старика нужные ответы, все еще оставалась ребенком: та же чистая крылатая душа, тот же необузданный характер и строгая мужественность. В семье выбор Гали необычной профессии никто не одобрял. Переживали, вдруг ее неистовость, жажда справедливости доведут до беды. Мать подталкивала ее стать врачом. По ее мнению, в большой семье хоть один человек, но обязан знать законы врачевания, должен в минуты болезни выбрать и предложить правильные таблетки. Только отец радовался безмерно и открыто, когда дочь поступила на факультет журналистики. В тот день он держал на семейном совете речь, волнующую душу каждого сидящего в зале за столом, так как давно уверовал в то, что любая профессия может открыть мир, а может закрыть. Журналистика открывает талантливому человеку возможность выражать свою эпоху, синтезировать ее характерные черты. Его понимание законов журналистики было близко к идеализации… Потому он принимал корреспондентов как врачевателей душ и не без гордости говорил дочке: «Это большое счастье владеть человеческой душой…».

Сегодня на дворе была другая эпоха, и настал день, когда отец мог наблюдать, как работает его дочь. Кажется, со временем и Галя должна была измениться, но она оставалась прежней. И если старик-фронтовик не понимал, какую статью журналист уже мысленно пишет, то он догадывался.

Иван Никодимыч давно потерял деловитое спокойствие, степенность, отвечал на вопросы Гали, как и положено, развернуто, ярко.

– Саженцы никто не заказывал. Их нигде не продавали. Потому каждый привозил саженцы самостоятельно. Брали их там, где находили. Евсеич, тот, что с пятого этажа, привез березку электричкой из родной деревни. Память. Деревни нет, а дерево вон какое вымахало. Я часто его курящим в парке видел. Стоит у дерева, смолит, как паровоз, а окурки не бросает… Деревню, поди, вспоминал. Однажды, мне признался: прожил, мол, неплохую жизнь, заработки имел нешуточные, а по ночам дышать не мог… Вся подушка мокрая от мыслей о деревне. Когда помер, велел увезти себя в деревню, на погост, к родителям. А дети отказались, заартачились… Деревня, мол, не жилая, на заброшенное кладбище некому будет приезжать. А вот библиотекарша свою березку на велосипеде приволокла. Сказывала мне, что росла она в селе, откуда родом Есенин. Поэт такой был. Писали, будто он покончил жизнь самоубийством. А она наотрез отказывалась признавать это, убеждала меня, факты приводила, что его убили. Всё стихи Есенина читала… Она их много знала. Я ничего в них не понимал, но слушал, приятно для души-то…

– А почему в парке посажены одни березы? – спросила Галя, махнув зажатым в руке блокнотом в сторону окна. – Почему не липы, не клены? Липа пахнет – аж на километр запах кружит голову. Да и библиотекарша наверняка на клен могла согласиться. У Есенина столько чудных стихов про клен…

– Зачем напраслину говоришь?!.. Она любила березы… А предложил посадить березы я… Почему? Да потому, что от них много света. Выйди, посмотри, какой двор светлый.

– Ваша береза, выходит, тоже историю имеет?

– Еще какую!

Иван Никодимыч сидел, отстраненно смотрел на Галю, смотрел и не шевелился. И вдруг вскочил с кресла, поправил волосы, заходил взад-вперед по кабинету. Между шкафами, забитыми книгами и минералами, заметался его клокочущий взволнованный голос.

Николай Степанович понял, как больно задел его простой вопрос… Он переживал за старика, который в последние дни жил одной бедой… Жил желанием спасти от бульдозера выросшую на его глазах сотню высоких стройных берез.

Голос старика был таким сильным, что не только Николай Степанович замер, но и Маша, стоящая у окна, оторопело обернулась к нему. В ходе всей беседы она тихо занималась своим делом – привычно стирала тряпкой пыль со стола и подоконников.

Старик молча смотрел в окно. Затем очнулся и поведал историю появления в парке дорогого его сердцу молодого деревца.

– Привез березку я из деревни Войсковицы, что под Ленинградом. Там наш офицер-танкист Зиновий Колобанов уничтожил в одном бою сразу 22 фашистских танка! Двадцать два! Один час схватки с врагом – и победа!!!.. Произошло это сражение на моих глазах. А именно – 19 августа 1941 года. Мы все знали экипаж танка КВ-1 старшего лейтенанта Колобанова. Все… Я сам горел в том бою. Наш экипаж подбил у немцев четыре танка. А Колобанов остановил двадцать два. За этот подвиг танкист был занесен в Книгу рекордов Гиннесса. Но причем здесь книга, мать вашу?… То был подвиг! Такого героя забыли! Безмозглые. Завистливые. Кругом равнодушие и политические проститутки… А я ту битву не могу забыть. Колобанова должны были представить к званию Героя….Представили. И не дали, проходимцы. Сколько я ни бился, сколько не писал, добивался правды, все было тогда бесполезно. И вот я с того места битвы, с поля, заросшего березками, и привез в наш парк крепкое деревце. Могу показать, где оно растет…

– Подождите… Тут такая история! Березки подождут. Я напишу очерк про него. О нем ведь никто почему-то не знает. Пап, ты слышал про этого танкиста?

– Нет, Галя, к своему стыду только сейчас узнал.

– Иван Никодимыч, а про этого Колобанова в прессе писали? Книги про него есть?

– Какие книги, дочка? Его подвиг, его имя предано забвению.

– Как забвению? Почему?

– Все просто. Зиновий Колобанов – герой. Славить себя он не мог. Не его рук это дело. А вот те, кто о героическом подвиге танкиста, получившего в том неравном бою от фашистов 130 прямых попаданий в танк, должен был кричать на каждом углу, писать книги, они молчали… Колобанова представили после того боя к званию Героя Советского Союза. А в штабе Ленинградского фронта наградной лист переписали и дали нашему герою всего лишь орден Красного Знамени. Начальники в погонах – проститутки. Как и начальники на телевидении, в газетах… Я им кучу писем направил, рассказал всю правду о Колобанове, а они ничего так и не напечатали. Из-за них страна не знает своих героев.

– А разве что-то изменится, если страна узнает? – вмешался в разговор Виктор.

– У вас, молодых, может ничего и не изменится, – старик прикрикнул на журналиста, нахмурил брови. – У меня изменится, точно знаю. Я могу защищать только ту страну, в которой герои Колобановы. За нее воевал… А сегодня за вашу страну, где герои Чубайс и Чикатило, я кровь проливать не буду.

– Мне Чубайс тоже до лампочки, – поморщился Виктор.

– Всем Чубайс до лампочки… Только в каждой газете и каждый день на телевидении говорят про Чубайса. И не говорят, что реформы Гайдара-Чубайса загубили 12 миллионов российских душ, говорят другое – будто он талантливый управленец. Какой-то менеджер.

– Но это может быть и так?!

– Глупости. Все это ваши журналистские выдумки. Но я о другом… Скажи мне, что это за страна такая, где все знают про Чубайса и Чикатило, про своих людоедов и потрошителей, и никто не знает про Колобанова, за час боя уничтожившего 22 фашистских танка?! Это не страна, это дурдом. Я за дурдом кровь не проливал. Я не признаю страну, где героев создает телевидение, а не жизнь, борьба. Фальшивые герои фальшивую страну творят… Страна, где не знают и не чтят своих героев – обречена. Страна, где в умах молодежи застрял Чубайс, а не Колобанов, никогда не будет страной. Это дурдом.

– А как же парк? – вопрошал Виктор, цепляясь за слова старика. – Вы же его защищаете несмотря ни на что.

– Защищаю, – строго промолвил Иван Никодимыч, окидывая молодого журналиста недоверчивым взглядом. – Потому что там есть береза с поля битвы, и она мне дорога как память о Колобанове. В этом парке есть и рябина… О ней ты спроси у своего отца.

– Это бабушкина рябина, – закивала головой Галя, смущенно посмотрев на отца и прикрыв рукой вспыхнувшие краской щеки.

– Ты не туда разговор заводишь, Виктор, – осторожно выпалил Николай Степанович, всем строгим видом показывая, что ему не нравится ни тон беседы, ни заумные колючие вопросы, ни подвохи.

– Я парком интересуюсь, – понизил голос Виктор. – Надо же о парке писать…

– А вы так и напишите, что, уничтожая парк, вы, господа чиновники, убиваете память людей, – нравоучительно заявил Николай Степанович.

Иван Никодимыч тяжело прошелся по кабинету, осторожно присел на стул, опустив голову, словно боясь испортить отношения с молодыми людьми. После появления в городской газете смелой статьи про парк ему стали звонить знакомые и передавать слова поддержки, и он понял, как важно расшевелить общественное мнение. Неравнодушные люди находили время позвонить, написать протест в администрацию района. А у чиновников появился зуд, желание доказать свою правоту, открыто унизить тех, кто выступил против них и идет якобы против течения. Но силы не оставили его. С каждым новым звонком у Ивана Никодимыча появлялась уверенность, что он переубедит чиновников, спасет парк от бульдозера. А главное, он спасет в себе человека, он не позволит втаптывать себя в грязь… На кону стоит слишком многое, дорогое, память о боевом товарище, о Зиновии Колобанове. Ему начихать на требования чиновников. Он – горел в танке, обожжен жизнью, крайне неудобен и чиновникам, и даже самому себе. Но он остро необходим связанным с ним людям, необходим Николаю Степановичу, желающему спасти рябину старушки Надежды Павловны Мазаевой. Конечно, ему легче жить, когда чиновники не достают, когда его душевному спокойствию ничто не угрожает. Недавно он признался Николаю Степановичу, что если бы он согласился на вырубку парка, на отсутствие собственного мнения, то жил бы в ладу с собой. А ежели бы еще и не высказывал открыто это собственное мнение, то слыл бы среди чиновников хорошим человеком. На ту тираду сосед ответил категорично, что боевого танкиста, прозябающего в беспринципности и пассивности, он бы не пустил в свой дом.

Блокнот Галины лег на стол… Ее глаза требовали продолжения рассказа старого танкиста. Но тот молчал. Тогда ей пришлось самой завязывать новый разговор. Виктор, раскусив обиду Ивана Никодимыча, хитро улыбнулся и тоже закрыл блокнот. Напряженную обстановку спасло искреннее, отеческое участие Николая Степановича в продолжении беседы. Вспомнив про последний приезд Надежды Павловны Мазаевой из деревни в город, про то, как она попала в больницу, и там ее рябиновое варенье и бесконечная беспредельная доброта покорили врачей, он передал право дочери Галине дорассказать историю появления бабушкиного саженца в парке.

То была грустная история. Галя помнила ее в деталях, ибо сама участвовала в ней. Бабушку часто привозили из деревни и устраивали в больницу. Перед тем как лечь на химиотерапию, затормозить расползание раковой опухоли, она длительное время жила в их квартире. Отец уступал кабинет. В нем подолгу стоял неприятный запах лекарств. Именно отец первым и успокаивал ее, выслушивал, и потому знал, что такое боязнь врачей, нежелание оставлять деда одного с большим хозяйством, состоящим из кур, двух кошек и сварливой козы. Она, видимо, стыдилась своей слабости, вернее, того, что про нее догадается семья, потому всегда торопилась лечь в больницу.

В ту памятную сырую осень бабушка опять приехала к ним в гости, чтобы подлечиться у знакомых врачей. Она ловко распаковала коробки с домашними соленьями, выставила на стол банки с вареньем. В руках у нее был еще один длинный тонкий сверток из газет… Никто на него не обратил внимания. Вечером бабушка должна была надиктовать внучкам секрет приготовления сладкого варенья из несладкой рябины. Галя припасла тетрадку… За ней тогда ухаживал Виктор, и она обещала его удивить кулинарными способностями. Но во время ужина бабушка побледнела, застонала от неожиданно охватившей грудь тупой боли, и ей вызвали скорую помощь.

– Больше мы Надежду Павловну, нашу любимую бабулю, и не видели, – дрожащим голосом сказала Галина, продолжая долгий рассказ. – Рецепт ее мне пригодился. Даже не один. Она научила меня готовить и джем из рябины, и варить варенье из твердых рябиновых ягод. Мы увезли бабушку в деревню, похоронили. Через неделю заметили в прихожей, за одеждой, какой-то сверток. Я вспомнила, что его оставила бабушка. Трясущимися руками вскрыла его, а там саженец. Не живой, не мертвый. Куда его девать?… Папа сперва поставил его в ведро с водой, а потом высадил во двор. Там в парке уже давно росли березы. И теперь вместе с ними, там, на углу, где хотят поставить торговую лавку, растет бабушкина рябина.

Рассказ Галины тронул старика-фронтовика, царапнул его за сердце, и он вновь заговорил о судьбе парка.

В затянувшуюся вечернюю беседу неожиданно вмешался телефонный звонок. Сквозь приоткрытую дверь Николай Степанович слышал, как жена начала говорить тревожным голосом со старшей дочерью Елизаветой. По отрывкам речи стало понятно – случилась беда: гулявшая в ресторане дочь оказалась без денег.

Он уже не участвовал в искреннем исповедальном повествовании старика-танкиста. Мимо ушей пролетали вопросы Гали и Виктора. Ему слышался голос жены, и по нему он догадывался, чего стоит доверительная прямота дочери. Жена наверняка начинала волноваться, лицо её краснело и бледнело одновременно. В ее неторопливом, но напуганном голосе все больше звучали щемящие нотки сочувствия.