Пролог

Золотой полумесяц на розовом куполе бывшего храма Соломона проступил в синем небе и засиял, освещенный первыми лучами мягкого декабрьского солнца. Полумесяц установили недавно; Имад все не мог привыкнуть к торжественному виду мечети Аль-Акса, возносившейся над притихшим Эль-Кудсом в знак торжества истинной веры, и смотрел во все глаза. Солнечный свет тем временем скользнул по белым стенам домов, окрашивая их в золото, воздух тихих площадей и улиц наполнился мягким свечением: золото легло на белый шелковый полог, скрывающий вход в зал, широкие каменные перила балкона, руки Имада, расслабленно лежащие поверх прохладного камня.

«Слава тебе, Милостивый и Милосердный! – мысленно воскликнул эмир, любуясь открывавшейся глазу панорамой. – За то, что изгнал нечестивых многобожников и возвратил город верным слугам своим! Слава тебе! Да усохнут уста, хулящие Всевышнего, сгниют нечестивые языки, поразят неверных мор и проказа! Алла акбар!»

Муэдзин на минарете затянул призыв, и Имад послушно опустился на колени. Голени его тонули в мягком ворсе багдадского ковра, заботливо расстеленного на балконе евнухом, упругие шерстинки щекотали пальцы босых ног, но эмир не чувствовал этого – исступленно творил молитву, прося Вездесущего не оставлять его своими милостями. Защитить от врагов и бед, ниспослать расположение Несравненного, умножить потомство и – о милостивый! – спасти одну страдающую душу. Иншалла, на все воля твоя, но помоги, Милосердный!..

Когда Имад, резко отдернув полог, вошел в зал, Ярукташ уже ждал его. Склонился в глубоком поклоне.

«Когда успевает молиться?! – сердито подумал эмир. – И молится ли? Эти христиане, принявшие ислам…»

Но он тут же забыл гнев, впившись вопросительным взглядом в круглое лицо евнуха. Тот поежился и прикрыл жирными веками бесстыжие глаза. И только потом еле заметно покачал головой в чалме.

– Что говорят лекари? – хрипло спросил Имад, хрустя пальцами.

– Не доживет до полудня, – промолвил Ярукташ, не поднимая взора. – Прости, господин. Будь мы в Каире или Дамаске…

– Неужели в округе нет ни одного доброго лекаря?! – в отчаянии воскликнул эмир. – Ты хорошо искал?

– Конные отряды обшарили все окрест. Страна разорена, лучшие лекари ушли с войском Несравненного, а он далеко на побережье – изгоняет неверных из Тира. Не менее трех дней пути в одну сторону. Султан не откажет тебе, верному своему рабу, в такой ничтожной просьбе, но пока лекарь прискачет… Прости, господин.

Голос евнуха дрогнул, и Имад насторожился. Неслышно ступая сафьяновыми туфлями по каменному полу, подошел и жестко взял слугу за жирный подбородок. Вздернул кверху. Глаза Ярукташа быстро заморгали.

– Армянин! Ты хочешь, чтоб я зарезал тебя, как овцу на базаре?!

Взгляд евнуха стал осмысленным и твердым. Имад в который уже раз поразился умению наперсника сохранять присутствие духа.

– Земли за Кедроном, жирные и плодородные, – прошипел Имад, старательно сдерживая гнев, – сколько глаз видит вокруг. Твои родственники-христиане будут молиться за тебя, пока не перейдет этот мир!

– Не надо! – решительно сказал евнух, и Имад отступил в удивлении. – Я не меньше тебя люблю Мариам!

Осознав, что забылся, Ярукташ склонился в поклоне.

– Прости, господин! Ты хозяин и повелитель, а я…

Имад только махнул рукой:

– Говори!

– Есть один лекарь…

– Почему он до сих пор не здесь?! – глаза эмира закрыло черным.

– Он христианин. И я думал…

– Армянин? Грек?

– Франк.

– Лекарь?.. Когда франки пришли сюда, на землю Аллаха, они не умели ничего. Они и сейчас не умеют. Грязные животные! Дикие звери, способные только отчаянно драться!

«Дерутся они хорошо!» – вздохнул про себя эмир и продолжил:

– Их раненые и больные мерли в то время тысячами! Если они и научились лечить, то у нас! Как фрак может знать более правоверного?

– Прости, повелитель! – снова склонился евнух.

Но Имад уже понял, что Ярукташ говорит не зря. Безумная надежда перехватила ему горло, и он ничего не сказал. Сделал знак. Евнух понял.

– Позволь, я позову Ахмеда?

Не дожидаясь разрешения, Ярукташ побежал к входу и через несколько мгновений вернулся с дюжим воином в цветной чалме. Не дойдя двух шагов до эмира, воин упал на колени и стащил с головы чалму. На гладко выбритом черепе, справа от темени, розовел большой подковообразный шрам.

– Потрогай, господин! – евнух коснулся пальцами шрама, приглашая. Имад пожал плечами и шагнул ближе. Возложил ладонь. И сразу же ощутил прохладу. Внутри подковы на голове Ахмеда, под тонкой кожей, явственно ощущалось что-то твердое и холодное. Вопросительно взглянул на евнуха.

– Ахмеду проломили голову в схватке с франками месяц назад, – пояснил тот. – Наш лекарь сказал, что он не доживет до заката, и лучше его добить, чтобы успеть с похоронами к ночи, как надлежит правоверным. Ахмед еле дышал. Тогда вызвался этот франк…

– И что? – голос Имада стал хриплым.

– Он содрал кожу с раны, выбрал ложечкой из мозгов Ахмеда костяные осколки. Затем расклепал на наковальне серебряную монету, обрезал ее по форме дырки, расщепил края и закрепил на кости. Пришил кожу на место. Не знаю, может ли кто из наших лекарей в Каире сделать подобное, но я слышу впервые. Ахмед очнулся к вечеру, а через неделю встал. Сейчас он несет службу в твоем дворце, как остальные воины. Только не любит облака.

– Облака? – удивился эмир.

– Когда небо затягивает туча, у него болит голова.

Воин, не вставая с колен, закивал, подтверждая.

– Поэтому в пасмурную погоду я освобождаю его от службы. Он идет к себе и лежит на ковре, пока боль не пройдет. Но не жалуется. Дождь здесь бывает редко, и лучше пусть голова болит, чем ее не будет совсем.

Воин снова закивал.

– Пусть облака! – с тоской в голосе сказал эмир, и евнух понимающе моргнул жирными веками. Легким толчком подняв Ахмеда на ноги, увел его к двери…

* * *

Франк оказался немолодым, с заметной проседью в бороде и серебристыми нитями в волнистых черных кудрях. Он вежливо поклонился и встал прямо, смело глядя в глаза эмиру.

«Не боится», – понял Имад и почему-то обрадовался.

– Где учился лечить? – спросил, придавая голосу суровость.

Подскочивший евнух быстро перевел. Франк ответил.

– В своей земле, – пояснил Ярукташ. – Но я не понимаю, где она. Это не Аквитания и не Окситания, не земля англов или франков, не Германия, не Венеция и не Латиния. Говорит, что земля его за морем, которое греки называют Понтом Эвксинским.

– Там живут номады, дикие кочевники, – удивился Имад. – Я видел их. Язычники… Он не похож.

Евнух облизал губы. Переспросил лекаря.

– Говорит, что возле моря действительно живут кочевники, Но его земля лежит много дальше к холодному морю. Полгода у них лежит снег, да такой, что повозки не могут проехать по дорогам, и их ставят на полозья. Хотя лето там жаркое. Не знаю… Он говорит на многих языках: прованском, англов, франков, понимает латынь…

– Что привело его сюда?

– Что и других, – пожал плечами Ярукташ. – Стремление поклониться святыням. Он пришел сюда с другом, но попал в неудачное время. Один из отрядов Несравненного захватил их на дороге к Эль-Кудсу, который они зовут Иерусалимом, далеко отсюда, еще перед осадой. Мы знали, что Иерусалим падет, поэтому рабы стоили дешево. Я купил их за пару сапог. И считал, что дал дорого.

– Он может спасти Мариам?

Пленник кивнул.

– Пусть скажет, как.

Лекарь заговорил, и Имад обратился в слух.

– Он знает, что у твоей любимой жены поперечное положение плода, поэтому он не может выйти наружу. Я сказал ему это, – смущенно пояснил евнух в ответ на взгляд эмира. – Он говорит, что, если не вмешаться, у роженицы разорвутся внутренности, и она умрет в мучениях. Единственное спасение – разрезать живот и достать ребенка. Затем зашить рану.

– Ребенок при этом погибнет?

– Он говорит, что если не поздно, то удастся спасти и плод.

– Он знает, на что идет?

Ярукташ спросил, и пленный кивнул.

– Не боится?

– Говорит, что будет до смерти укорять себя, что мог помочь и не решился. Если ты, господин, откажешь, то он укорять себя не станет. Только просит отослать его на работы в другое место. Мариам так страшно кричала этой ночью, что он не мог спать. Хорошо, что ей дали травы, – добавил евнух поспешно. – Я тоже не спал.

Имад внимательно осмотрел странного лекаря. Одежда его была простой, но на удивление чистой. Руки – маленькие, аккуратные, совсем не похожие на грубые лапы франков – тоже были чисты, даже ногти аккуратно подстрижены. Эмир мысленно представил, как эти руки будут мять живот Мариам… Округлый, мягкий, прохладный, нежный как шелк и так зазывно пахнущий розовым маслом… С глубокой впадиной пупка, куда вместится чашка этого масла… Имад облизал пересохшие губы.

– Он не хочет принять истинную веру? Ему предлагали?

– Он отказался.

– Почему?

– Говорит, что родители его были христианами. А он почтительный сын.

– Родители его далеко, если вообще живы! Пусть не лжет!

– Говорит, что не видит смысла в принятии клятвы Аллаху – бог один. Только люди молятся ему по-разному. Это он так считает, – поспешно добавил Ярукташ.

– Может, он и прав, – задумчиво произнес эмир и строго глянул на евнуха. – Дай ему все, что попросит. И делай, что скажет. Немедленно. Веди его!..

Отдав приказ, Имад вышел на балкон и некоторое время смотрел на суету проснувшегося города. Ржание лошадей и мычание волов, блеяние овец, крики людей и скрип повозок долетали вверх, но эмир вдруг понял, что не различает звуков – они сливаются в один тревожащий сердце гул. Вдобавок глаза его не видели людей и животных – одна подвижная пестрая масса колыхалась внизу.

Имад ушел с балкона, пересек тронный зал бывшего королевского дворца и поднялся на галерею. Из зала к ней вела каменная лестница без перил, которая заканчивалась тяжелой дверью. Имад осторожно приоткрыл ее и скользнул внутрь. Галерея была деревянной, ее пристроили к стене соседнего зала, чтобы больной проказой король Балдуин, прячась за портьерами, мог смотреть, как в соседнем зале франки со своими дамами пируют за длинным столом.

Стол из зала давно вынесли, вместо него застелили пол яркими коврами, разложили атласные подушки – теперь здесь отдыхали жены эмира, наслаждаясь сластями и музыкой. Галерея и портьеры остались. Их только вымыли розовой водой, чтобы зараза, сведшая в могилу проклятого правителя франков, не перекинулась на правоверного. Имад любил в свободный час подниматься сюда, тайком любуясь на возлежавших на подушках женщин. А те, словно догадываясь о его присутствии (не догадывались – знали!), принимали позы одна другой соблазнительнее. Не однажды случалось, что Имад, распалясь, скатывался вниз по лестнице и летел на женскую половину. Там хватал за руку избранницу и тащил в ближайшую комнату. Чаще всего избранницей становилась Мариам. Даже когда огромный живот мешал ей, она шла за мужем, не спеша, показывая в своей загадочной улыбке ровные, белые зубы – прекрасные, как все у нее. Удивительно, но беременность совсем не испортила жену: все так же чиста и атласна была кожа на круглом лице, сияли огромные черные глаза под изогнутыми, как крылья чайки, бровями, а пухлые губы маленького рта манили неземной сладостью ласк… Ярукташ как-то сказал эмиру, что такое красивое лицо бывает у беременных женщин, когда они носят мальчика…

Имад скрипнул зубами, но овладел собой. Осторожно выглянул за портьеру. Ковры и подушки уже убрали из зала и поставили стол – не такой длинный, как прежде у франков, но и не маленький. Застелили его чистым покрывалом. Лекарь стоял рядом, раскладывая на полотне свои инструменты. Эмир не сразу узнал его: франк (Имад решил звать его так) завязал голову платком, скрыв пол-лица, – одни глаза смотрели строго из-под насупленных бровей.

Ярукташ с другим евнухом привели Мариам. Она шла, покачиваясь и придерживая живот обеими руками – было видно, что находится под воздействием сонной травы. По знаку лекаря евнухи уложили роженицу на стол. Она встрепенулась было, но франк положил ей ладонь на лоб и что-то забормотал. Глаза Мариам закрылись, и она расслабленно откинулась на покрывало. Франк возложил два пальца на шею Мариам, подержал немного, а затем поднял руку женщины. Отпустил. Рука безжизненно упала на стол.

По знаку лекаря Ярукташ распустил тесьму на шелковых шароварах роженицы и стащил их до колен. Второй евнух помогал, приподымая безжизненное тело. Затем оба укрыли Мариам покрывалом до самого лона. Отступили на несколько шагов. Франк омыл руки в большой медной чаше, затем этой же жидкостью стал мыть женщине живот. Трепещущими ноздрями Имад уловил запах – уксус!

Эмир не заметил, как в руках лекаря появился нож; увидел уже рану, наискосок прорезавшую живот Мариам. Лекарь схватил щипцы, быстро зажал ими края разреза сначала с одной, затем другой стороны, растащил их в стороны. Затем сунул руку в разверстое чрево и вытащил нечто красное и окровавленное, как тушка свежеободранного ягненка. Имад услышал звонкий шлепок, затем тихое мяуканье. В следующий миг звонкий плач прорезал напряженную тишину зала.

От стены к столу метнулась женщина в черном платье и белом платке, Имад тут же узнал ее – Зейнаб, старая повитуха; когда-то она принимала его самого. Руками, обернутыми шелковыми пеленами, Зейнаб выхватила ребенка у лекаря и убежала. Когда эмир пришел в себя, франк уже зашивал рану, ловко махая иглой.

Имад вышел из галереи и спустился в тронный зал. Некоторое время (он и сам не понял, сколько) стоял, невидяще глядя в стену. Очнулся от топота ног.

Ярукташ, запыхавшись, влетел в зал. Широкая улыбка сияла на круглом жирном лице.

– Сын! У тебя родился наследник, господин! Зейнаб сказала, что он настоящий богатырь, как и его отец! Здоровый! Укусил кормилицу за грудь – так сосал!

«Иди к Мариам!» – хотел приказать Имад, но язык не повернулся. С вестником о наследнике (первом и самом желанном!) говорить строго запрещал обычай.

– Земли за Кедроном, армянин, жирные и плодородные! Сколько глаз видит! Твои родственники-христиане будут молиться за тебя!