Когда она появилась на пороге, Измайлов узнал ее сразу. Последний раз она была у него полгода назад. Худенькая, невысокая, с тонкими чертами лица, с печальными глазами и обреченными складками возле уголков рта. И фамилию прокурор вспомнил тотчас же, Будякова.

Муж – пьяница. Работает на машиностроительном заводе слесарем. После принудительного лечения решением народного суда его ограничили в дееспособности. Короче, теперь зарплату Будякова на заводе выдавали на руки его жене.

Если она снова решилась прийти сюда, значит, муж принялся за старое…

– Опять пьет? – спросил Измайлов.

– Об этом уж стыдно и говорить, – тяжело вздохнула Будякова. – Я по другому вопросу, товарищ прокурор.

Она развернула подрагивающими пальцами листок, вырванный из школьной тетради, и протянула Измайлову. Захар Петрович взял теплую и чуть влажную бумажку. Нетвердый, почти детский почерк. «Мама! Уезжаю далеко и буду работать. За меня не беспокойся. Жить в нашем городе больше не могу из-за отца. Мне стыдно, когда меня дразнят ребята: „Аркашка – сын алкашки“. Ты не волнуйся и не плачь. Я скоро вызову тебя к себе. Аркадий».

Измайлов вспомнил и сына Будяковых. Пронзительно четко. Это было возле универмага. Именно там. В плоскости зеркальной витрины отражался мокрый асфальт. Шел дождь. Вечерело. Чей-то тихий голос остановил его, задумавшегося, торопившегося домой: «Здравствуйте, товарищ прокурор». Он тогда не решился спросить у Будяковой, помогло ли мужу лечение и как дела в семье. Потому что рядом стоял подросток. С длинными мокрыми волосами. Он был выше матери, этот Аркадий. Курточка кургузо сидела на его мальчишеских плечах, рукава были выше запястья. Да, какая-то обделенность бросалась в глаза. Наверное, оттого, что за его спиной за зеркальным стеклом витрины манекены кичились новенькими костюмами и куртками…

– Я так боюсь за него, – тихо всхлипнула Будякова. – Аркашке-то нет еще и пятнадцати годков… Где-нибудь сейчас голодный… Или чего доброго со шпаной познается…

Захар Петрович слышал об этой семье и от своей жены. Галина была классным руководителем Аркадия.

«Надо бы поговорить с Галей о нем подробней», – отметил про себя Измайлов. А посетительнице сказал, припомнив вдруг ее имя и отчество:

– Да вы успокойтесь, Зинаида Афанасьевна… Куда мог пропасть ваш сын?

– Если бы я знала, товарищ прокурор. – Она так же тихо перестала плакать и старалась незаметно утереть слезы. – Как пропал в ту пятницу, так до сих пор нету… Совсем ведь малой…

– Может, к родственникам подался?

– Я уже ездила в деревню. Всех дружков поспрошала. Никто ничего не знает… Помогите отыскать Аркашу. Не дай бог, к дурной компании прилепится… Он доверчивый…

– Поможем. Конечно, поможем, – поспешил ответить Захар Петрович. Хотя в чем-то главном он вряд ли в силах был помочь. Корень зла куда более недоступен, чем поиск мальчика. Измайлов с горечью спросил: – Ну зачем же вы даете мужу на выпивку? Знаете же его…

– Что вы, товарищ прокурор, не даю! – испуганно воскликнула Будякова. – Даже на обед. Бутерброды делаю, котлетку заверну, молоко… Я ведь знаю, как ему доверять…

– Тогда на какие деньги он пьет? Вещи выносит из дому?

– Господи, что у нас продашь? Пьет на то, что на заводе получает.

– Как? Ведь зарплату выдают вам?

– Это верно, зарплату мне. Спасибо вам, хоть немного легче стало… А сверхурочные платят ему.

– Не понимаю. Все, буквально все, что он зарабатывает, должны выплачивать только вам. Ясно? По решению суда…

Будякова недоверчиво посмотрела на Измайлова.

– А Яков говорит, что заработок за субботу и воскресенье – его деньги. Отдых, говорит, и мое здоровье в те деньги вложены.

– Странно. Ему на суде все объяснили, не так ли?

– Почему же тогда по выходным дням прямо в цеху выдают?

– Это нарушение! Понимаете? Не должны!

– А все-таки выдают…

– Хорошо, мы это проверим… Скажите, часто ему приходится работать по выходным?

– Да почти каждую субботу. И по воскресеньям случается. – Будякова задумалась, молча пошевелила губами и стала загибать пальцы: – В прошлом месяце, значит, три раза было. В позапрошлом… Не помню, товарищ прокурор, сколько точно, но получается, что дети отца и не видят-то. Или на работе, или пьяный. Какое же может быть воспитание? Я ведь тоже работаю. И еще обстирываю, обшиваю семью. А магазины? Пока все очереди отстоишь… Мальчишки мои в женихи вымахали. Отцовский присмотр нужен, твердая мужская рука…

– Это верно, – кивнул Измайлов. – Может быть, муж обманывает вас, что по выходным на работе? Не таскает с завода?

– Яков? Что вы, товарищ прокурор. Пьет, это есть. Но чтобы воровать… – Она покачала головой. – И если бы только он один работал. У Лизы Петренко, соседки, муж с моим в одном цеху. Только Лизаветин-то с умом, на машину уж накопил. А Яков все несет в магазин, что возле завода… Выходит, товарищ прокурор, эти самые сверхурочные умным на пользу, а другим – на горе…

Слушая посетительницу, прокурор размышлял о странной практике на машиностроительном заводе. Будякову не имели права выдавать на руки какие бы то ни было деньги, тут нарушение явное. А вот обилие сверхурочных работ настораживало. В прошлом году прокуратура проводила проверку на заводе. И одной из серьезных претензий к руководству как раз и являлся вопрос о сверхурочных. Самсонов обязался исправить положение. И прокурор был уверен, что тот свое слово сдержит…

– Хорошо, Зинаида Афанасьевна, – сказал Захар Петрович. – Насчет Аркаши я свяжусь с милицией. И разберемся, почему это сверхурочные выдают вашему мужу.

– Спасибо, товарищ прокурор. Вы уж не серчайте на меня, надоела небось вам. То с мужем беспокоила, теперь вот новые хлопоты. Не знаю даже, как вас и благодарить за внимание ко мне…

Будякова ушла. Захар Петрович посмотрел на часы. Пора было ехать домой, собираться в дорогу.

Он вызвал помощника прокурора Ракитову и дал задание заняться заявлением Будяковой о пропаже сына.

– И еще, Ольга Павловна, просьба… Муж этой самой Будяковой работает на машиностроительном. Решением суда он ограничен в дееспособности. Проверьте, пожалуйста, почему деньги за сверхурочные выдают ему на руки.

Ракитова записала задание в блокнот.

– И вообще, – сказал Измайлов, – посмотрите, как обстоят дела у Самсонова с выполнением трудового законодательства.

– А что? – насторожилась Ольга Павловна.

– Не слишком ли много сверхурочных работ?

– Странно, – заметила Ракитова. – Опять? Откуда такие сведения?

– Будякова говорит, муж почти каждую субботу на заводе. А частенько и воскресенье прихватывает…

– Я ведь в прошлом году проверяла. Помните, направили директору представление. Неужели снова нарушает? Может, Будякова что-то путает?

– Это вам и следует выяснить, Ольга Павловна. А Будякова – женщина бесхитростная. Я ей верю… Сходите на завод, посмотрите. Бумаги бумагами, а живые люди – с ними поговорить очень полезно…

– Сегодня пойти?

– Нет, думаю, лучше появиться там в субботу. А если будут работать и в воскресенье, тоже загляните. Воскресенье у нас, кажется, тридцатое июня?

– Да, – кивнула Ракитова. – Понимаю, конец месяца и квартала.

– В такие дни – самый аврал, – добавил Измайлов.

Они вместе вышли из кабинета.

– Ну, кому передать привет в области? – спросил Измайлов.

– Ой, Захар Петрович, некому, – улыбнулась Ракитова.

– А просьбы какие-нибудь будут?

– Никаких. Желаю вам хорошо выступить на конференции…

Простившись с помощником и секретарем, Захар Петрович поехал домой.

Зайдя в прохладу квартиры, Захар Петрович услышал звуки, напомнившие вдруг детство. Исходящие паром, недавно оттаявшие поля, запахи весны и щемящая душу песня с высокого чистого неба, где живым треугольником проплывали птицы…

– Наш-то больной повеселел, – встретила его жена.

– Слышу, – улыбнулся Измайлов. – Курлычет. У нас в Краснопрудном все – от карапузов до стариков – всегда высыпали на улицу, когда пролетали журавли…

– Постой, постой, – перебила его Галина Еремеевна. – Курлычет… Курлыка. Володя! – обрадованно крикнула она. – Отличное имя.

Галина Еремеевна и Захар Петрович вошли в комнату сына. Он лежал на коврике, что-то чертя на листе ватмана. Рядом сидел журавль на старом пальто Захара Петровича и вертел головой на длинной шее.

– Курлыка? – спросил Володя. – Подходит! В самый раз!

– А мы-то голову ломали, – сказала Галина Еремеевна. – Какие только клички ни придумывали…

Измайлов не удержался, погладил птицу по голове. Потом присел на корточки возле сына.

– Что это ты изобретаешь? – спросил он сына.

– Протез. Для Курлыки, – кивнул он на журавля. – Понимаешь, он должен быть легкий, крепкий и удобный.

– И гигиеничный, – добавила Галина Еремеевна.

– Вот эту часть, – показал Володя на чертеж, – сделаем металлической. А низ – деревянный.

– А какой именно металл? – уточнил отец.

– У меня есть алюминиевая трубка. Как раз нужного сечения. А для подпятника, что ли, простую пробку из-под шампанского.

– Скользить будет. По-моему, нужно мягкую резину, – сказал Захар Петрович.

Володя подумал и кивнул:

– Да, ты прав.

– Ладно, обсудите потом, когда отец вернется из командировки, – сказала Галина Еремеевна. – А сейчас быстренько за стол! Не то, Захар, опоздаешь на поезд.

За столом Измайлов рассказал, что на приеме у него была Будякова.

– Боже мой, вот несчастная женщина! – переживала Галина Еремеевна. – Я как чувствовала! Аркаша сегодня должен был дежурить в нашем «Белом Биме» и не пришел. Я попросила девочек зайти к нему, узнать, не заболел ли. А он, оказывается, сбежал из дому. – Она покачала головой. – Я обязательно зайду сегодня к Будяковым.

– Зайди, зайди, – одобрил Захар Петрович. – Она очень переживает. Да и каждый бы на ее месте… Сын ведь…

– А что с него взять – ненормальный, – сказал вдруг Володя. – На Богдановку его, чтобы не бегал…

– Не смей так говорить! – взорвалась мать. – Да, он не совсем здоров. Но не издеваться надо, а сострадать!..

Аркаша был действительно не совсем полноценный, как считали врачи, в результате отцовского алкоголизма. Его оставляли на второй год два раза в одном классе, стоял даже вопрос о переводе Будякова в спецшколу, которая находилась на Богдановской улице. Но Галина Еремеевна отстояла его: там, по ее мнению, окончательно затормозилось бы его развитие.

– Но ведь о нем все так говорят! – удивился Володя.

– Вот и плохо, что все! А ты не должен! – продолжала возмущаться мать. – Пойми, это не вина, а беда. Горе! И откуда у тебя такое бессердечие?

Володя демонстративно встал.

– Сиди… Ладно, будет вам, – примирительно сказал Захар Петрович; ему не нравилось, как говорит о мальчике Володя, но не хотелось уезжать с испорченным настроением.

Однако проводы были все-таки скомканы. Володя, обиженный, ушел к себе в комнату. Галина Еремеевна тоже была раздражена.

– Вот пижама, – показывала она мужу, что где лежит в чемодане. – Вот рубашки… Не понимаю, Захар, почему сейчас подростки такие жестокие?

– Может, просто безапелляционные? – успокаивал жену Измайлов.

Галина Еремеевна вздохнула.

– Наверное, ты прав. – Она понизила голос, чтобы не услышал сын: – Может, зря я на него накричала? Надо было просто объяснить…

– Конечно, – с облегчением сказал Захар Петрович; ему было бы в отъезде не по себе, зная, что жена с сыном в конфликте. – Постой, ну зачем мне так много рубашек?

– На смену, – ответила Галина Еремеевна. – Кто тебя знает, вдруг захочется в ресторан с какой-нибудь молодкой… Еще скажет, что жена плохо присматривает…

– Какая там молодка! – фыркнул Захар Петрович. – Скажешь же…

Измайлов знал, что жена насчет молодки пошутила, но такие шутки задевали его.

По дороге на вокзал Май рассказал Захару Петровичу об одном английском палаче по имени Джеймс Берри, который оставался джентльменом даже при исполнении своих обязанностей: прежде чем отправить приговоренного к смерти на тот свет, предъявлял ему свою визитную карточку.

Но Захара Петровича мало заинтересовал чудаковатый палач, он думал о сыне. То, что произошло за столом, на кухне, оставило в душе гнетущий осадок.

Что истинное, настоящее в Володе? Сострадание, доброта, которая проявляется, например, к увечным животным, попадающим в их дом? Или эгоизм, небрежение к человеческому горю, которое промелькнуло в его высказывании об Аркаше Будякове? Может быть, второе идет от того, что он у родителей один? И весь заряд любви Захара Петровича и Галины Еремеевны, обрушенный на Володю, делает его нечувствительным к нуждам и заботам других?

Неуемная родительская любовь может принести не только добро, но и зло – Измайлов это понимал. Знал и то, что Галина Еремеевна балует сына. Сама воспитанная в многодетной семье, старшая из своих братьев и сестер, она, наверное, в какой-то степени была в детстве обделена вниманием и лаской, потому не хочет, чтобы сын познал то же самое.

В последнее время Володя изменился – возраст, видимо. Пришла пора расставания с детскими играми и представлениями. Раньше, бывало, его не выгонишь из дому: легко мог променять шумные забавы со сверстниками во дворе на интересную книгу, рисование или просто отдых на тахте перед телевизором. Причем любил познавательные передачи: «Очевидное невероятное», «Что? Где? Когда?», «В мире науки». Жена говорила Измайлову, что мальчик тянется к науке. Теперь же его трудно было вечером затащить домой – хороводился с такими же подростками, как и он, допоздна, завел гитару, собирал магнитофонные записи модных эстрадных ансамблей, по «телику» (его выражение) смотрел лишь спортивные передачи да многосерийные детективы. Очень много времени и внимания Володя отдавал одежде. Нашивал на джинсы и рубашку разные эмблемы, бляхи, декоративные заплаты.

«Полная бездуховность! – сокрушалась мать. – Весь во власти вещизма!» И срывалась по любому поводу, как сегодня за обедом. Правда, тут же отходила и искала примирения с сыном, что, по мнению Измайлова, ни к чему хорошему не вело: Володя, в конце концов, оставался уверенным в своей правоте.

Захар Петрович не раз спрашивал жену, как это она, педагог, может вести себя так непоследовательно? Неужели в школе то же самое?

– Наверное, прав был Ликург – легендарный законодатель в Древней Спарте, – сказала со вздохом Галина Еремеевна. – Он считал, что родитель не вправе распоряжаться воспитанием своего ребенка. Это должны делать другие… Поверь, Захар, в школе я знаю, как вести себя. А с Володей… Понимаешь, он для меня сын. Сын, а не ученик! И я забываю, что я педагог…

«Да, – думал Захар Петрович, – чтобы быть наставником, нужна, видимо, объективность. Может ли она быть у родителей?..»

Приехали на вокзал за пять минут до отхода поезда. Измайлов поднялся в нагретый солнцем и дыханием вагон. По коридору ходили горячие сквозняки, и двери во всех купе были открыты.

Проходя по коридору, Захар Петрович увидел своего шофера. Май стоял на раскаленном асфальте перрона и махал рукой на прощанье. Измайлов показал ему жестом, что он может ехать, хотя знал: Май обязательно дождется отхода поезда.

Вдруг Захара Петровича окликнули:

– Категорически вас приветствую!

Это был Павел Васильевич Грач, заместитель директора машиностроительного завода. Измайлов поздоровался с ним. Выяснилось, что он едет в соседнем купе.

Захар Петрович зашел в свое. Двое его попутчиков были на месте. Один из них – мужчина лет тридцати пяти, в вельветовых брюках и легкой рубашке, походил лицом на артиста или художника: вольность в прическе, едва насмешливый взгляд с заметно проскальзывающим превосходством.

На верхней полке лежали его гитара и спортивная сумка.

У столика сидела женщина. В простеньком платьице, со старомодной прической. Волосы, видимо подкрашенные хной, на концах были рыжими, а к корням серебрились седыми нитями. Женщина смотрела в окно.

Захар Петрович поздоровался – обыкновенная вежливость. Мужчина ответил тем же. Женщина, бросив на Измайлова недолгий взгляд и кивнув, снова отвернулась к окну.

Не успел Захар Петрович пристроить свой чемоданчик под столик, как появился еще один пассажир. Запыхавшийся мужчина лет сорока пяти, в соломенной шляпе и с пухлым портфелем желтой кожи. Лицо у него было какое-то бугристое, с крупными порами, под глазами мешки.

– Слава тебе господи! – плюхнулся он на сиденье. – Думал, опоздаю! – Он стал обмахиваться соломенной шляпой. – Мне сегодня надо в Рдянск позарез. Да еще успеть на автобус в Светлоборск, – зачем-то сообщил он и добавил: – Разрешите представиться. Рожнов. Николай Сидорович.

– Альберт Ростиславович, – охотно назвался мужчина в вельветовых брюках.

Женщина буркнула свое имя. Кажется, Марина. Измайлов не расслышал.

– А вас как, простите? – обратился к нему Рожнов.

– Захар Петрович.

– Очень приятно, – наклонил голову Николай Сидорович. – Вот, значит, и познакомились… А как же… – словно бы оправдывался он. – Едем вместе. – Он достал из портфеля термос, поставил на столик и продолжил: – Ну и парит! Непременно будет гроза!

– Это уж точно, – сказал Альберт Ростиславович, томящийся, видимо, от скуки в вагоне и желающий вступить в разговор.

Павел Васильевич Грач стоял в коридоре напротив двери их купе и, очевидно, ждал, когда выйдет Измайлов – поговорить.

Поезд плавно качнулся. Что-то тихо громыхнуло под полом. Вагон скрипнул цельнометаллическими боками. Поплыли назад кирпичное здание, водонапорная башня, раскидистый тополь.

– Ну, поехали, – обрадованно произнес словоохотливый Рожнов. – Хоть посвежеет чуток…

Захар Петрович вышел в коридор.

– У вас в купе повеселее, – сказал Грач. – А у меня ребеночка укладывают спать… В отпуск? – поинтересовался он.

– В командировку.

– Я – в отпуск. В Южноморск. Ну и дельце, там одно. Хочу попутно устроить – заказ разместить. Думаем на территории завода мемориал сделать. В память погибших на фронте работников завода. Соорудим стену, а на ней барельефные портреты наших героев. И вверху бронзой – «Никто не забыт, ничто не забыто».

– А почему именно в Южноморске? – несколько удивился Измайлов.

– Там специалисты хорошие… А у нас там неплохие связи. Дело серьезное. Не хочется абы как. Увековечить, так по-настоящему. Со всех точек зрения. Тут самодеятельность не пройдет… И завод наш на виду. Что ни говори, а Глеб Артемьевич молодец! Вот это руководитель! С размахом! Умница, думает по-современному. А ведь вышел сам из рабочих! Прошел все ступеньки. Знает, что почём.

И Захар Петрович в это время тоже думал о директоре завода Самсонове.

– Энергичный, это верно, – кивнул он.

Глеба Артемьевича прислали из Рдянска, их областного центра. Он был из той категории людей, что производят приятное впечатление с первого знакомства. С открытым волевым взглядом, всегда стремительный и скорый в решениях, одетый по самой последней моде, Самсонов быстро стал заметной фигурой в городе. Да и работы развернулись невиданные по здешним масштабам. Понаехали строители, монтажники, завезли горы оборудования.

Скоро Глеба Артемьевича знал в лицо, наверное, каждый городской мальчишка. Частенько директор сам сидел за рулем персональной «Волги» и неизменно присутствовал на матчах, в которых принимала участие заводская футбольная или хоккейная команда. А тех, кто работал на машиностроительном, стали называть «самсоновскими».

Что касается Павла Васильевича, то он был заместителем директора еще при двух предшественниках Самсонова. Через полгода у Грача наступал пенсионный возраст, но он, кажется, не собирался расставаться с работой.

– Скажу вам по секрету, Захар Петрович, – заговорщически подмигнул Грач, когда за окном вагона промелькнул складской двор завода, – мы такое задумали!

– Интересно, – изобразил на своем лице любопытство прокурор.

– Категорически! – продолжал восторженно Грач, употребляя свое любимое словечко где надо и не надо. – Будем строить спортивный комплекс! Стадион, крытый бассейн и все такое прочее… Каково, а?

– По-моему, отлично, – ответил Измайлов.

Этот «секрет» не далее как два дня назад Захар Петрович узнал в горисполкоме.