Чтобы согреть Россию, они готовы сжечь ее.
Василий Ключевский
Но речь в романе пойдет, разумеется, не о России, а о стране, которая сотрясалась от революции тоже, причем не раз и не два, - о Франции, о Франции времен якобинской диктатуры. Напудренный Робеспьер в желтых панталонах и голубом фраке то толкает речи в Конвенте, то прогуливается по саду и подает нищему мальчику. Казнен могучий Дантон, а Шарлотта Корде войдет скоро к Марату – революция пожевывает уже своих детей, поперчив их презрением зрителей и халатностью судей в зале Революционного трибунала, замариновав в тюремных застенках, разделав на эшафоте… Она будет в дальнейшем пировать побогаче, пока не подавится, не поперхнется.
Ведь им следовало победить во что бы то ни стало. Эта голь перекатная, уничтожившая королевскую власть, опрокинувшая старый мир, этот незначительный оптик Трюбер, этот безвестный художник Эварист Гамлен не ждали пощады от врагов. Победа или смерть – другого выбора для них не было.
Главным образом на примере «безвестного художника Эвариста Гамлена» и узнает читатель о том, к чему может привести юную (да и любую) душу чрезмерная преданность «идее». В самом начале перед нами – молодой человек, страстно увлеченный живописью, но, увы, в ней непризнанный. Эваристу с трудом удается прокормить себя и мать, и он, искренне верующий во временность и – главное - оправданность мер якобинцев (как то: недостаток продовольствия, политический террор и прочее) посредством некой влиятельной дамы оказывается избранным членом Трибунала. Читатель же посредством вполне определенного писателя оказывается свидетелем французской действительности данного периода и его воистину судопроизводства, когда обвинительные приговоры штампуют сотнями, а станок гильотины не простаивает и дня.
На каждое слово, на каждый жест, на каждое положение, способные привести веселых французов в игривое настроение, кучка юных озорников затягивала «Ça ira», не обращая внимания на протесты старого якобинца, возмущенного тем, что опошляют грязными намеками припев, выражавший республиканскую веру в грядущую справедливость и всеобщее счастье.
И этот роман не был бы романом француза, не будь в нем «игривого настроения», столь присущего его соотечественникам: разумеется, будут главная и парочка второстепенных любовных линий; разумеется, будут красивые женщины и увлеченные ими мужчины с объяснениями в любви – это сообщает книге долю света при всей ее мрачной историчности. Интересно еще и потому, что у Франса буквально под одной крышей оказываются идейные противники – атеист Бротто и варнавит отец Лонгмар, и это – вкупе с непрекращающимся брожением в среде общенародной. В общем, Франсу действительно удалось создать великолепное представление о периоде господства якобинцев, когда:
Тюрьмы были переполнены; общественный обвинитель работал по восемнадцати часов в сутки. Разгрому армий, восстаниям в провинциях, заговорам, проискам, изменам Конвент противопоставлял террор. Боги жаждали.
P.S. А поразило более всего вероломство: в любви (финал) и той самой политике, когда вчерашние идолы и кумиры оказываются на гильотине, и выходит, что самыми верными остаются те же фанатики-якобинцы (своему фанатизму).
P.S.S. Очередной француз в моем Пантеоне.