Хованский на этот раз находится в ложе своей матери и занимает петербургских гостей. Юная и безличная, но миленькая блондинка в бальном туалете, с жемчугами на шее, сидит впереди. Из-за ее плеча Хованский смотрит на сцену. Рядом мать блондинки – пышная женщина, декольтированная, с бриллиантовым колье. Сзади седой генерал.

Сквозь щелку в занавесе, закусив губы и бледная даже под гримом, глядит на них бенефициантка в антракте. Услужливая Раевская первая указала ей на ложу. Надежда Васильевна ловит нежную, почтительную улыбку Хованского. Так он ей никогда не улыбался… Кто эта девушка? Быть может, невеста…

Муки ревности так новы, так жгучи, так ядовиты, что артистке в первый раз приходит мысль: «Хорошо бы умереть… Сил не хватит так страдать… Ах, если б я была одинока!.. Если б не дети и не дедушка…» Когда в антракте портниха советует ей переодеться для свидания с леди Мильфорд, она долго ничего не может понять… Ей хочется убежать из театра. Кинуться в поле, где нет людей… Кричать… кричать, как истекающее кровью животное. Но слез нет… Какой-то комок у горла не дает вздохнуть свободно.

Она жадно хватается за воду. Но не может сделать ни одного глотка. Горло сжалось. Боль растет… Испуганная портниха кидается к режиссеру.

– Что с вами? Сейчас второй акт… Скоро ваш выход… Что такое случилось?

Но она гонит его и кидается к тазу. Густая, белая ядовитая слюна бьет клочьями из ее горла. Словно душит ее. Потом наступает облегчение. Без сил лежит она в кресле.

Раевская может торжествовать. Весь второй акт скомкан. Бенефициантка бледна и встревожена, как и требуется по роли. Но голос ее пропал.

Муратов не поднимает глаз. Он понял все…

К четвертому акту Надежда Васильевна уже овладела собой. Сцену с соперницей она ведет с затаенной страстностью. Ревность – мучительная и безудержная – звучит в ее напряженном, коротком смешке, в ее мрачном, пронзительном взоре, в ее голосе, полном дрожи и страстной иронии. О, как она глядит на леди Мильфорд! Сколько ужаса и бессилия в этом взоре!.. Сколько безумной жажды отстоять свое счастье… Перед ней не банальное, хотя и красивое лицо Раевской. Нет! Она видит нежную блондинку в ложе. Это она отнимает у нее Фердинанда. И когда Луиза убегает, грозя сопернице своим проклятием и самоубийством, все чувствуют, что это уже не искусство. Это сама жизнь рыдает, борется, протестует, гибнет…

Бурная овация дает исход взволнованным чувствам зрителей.

Но артистка долго не выходит. Наконец показывается все такая же бледная, сосредоточенная, с тем же трагическим лицом. Она не благодарит, не кланяется. Опустив голову, молча слушает она эти восторженные крики. Потом смотрит в ложу. Маленькие ручки в белых перчатках хлопают ей. Нежное личико улыбается ей. Хованский стоит за креслом блондинки. Долго, как оцепеневшая, смотрит туда артистка. Потом кланяется хрупкой девушке в белом платье. Разве не ей одной обязана она сейчас вот этим торжеством?

Но еще лучше удается ей пятый акт. Он почти пропадал, когда она дебютировала в этой роли. И только сцена смерти была прекрасна. Здесь же, с самого начала, все полно трагизма. Каждый жест, каждое слово полно глубокого, зловещего смысла. Ни разу еще искусство и жизнь не сплетались так тесно, не сливались в таком чудовищном кошмаре… На вопрос отца: «Ты здесь одна?» – Луиза отвечает:

«Нет. Я не одна. Когда так темно, так черно вокруг меня, тут-то и собираются ко мне гости…

Миллер. Спаси тебя, Господи!.. Только нечистая совесть да совы любят потемки. Только грешники да злые люди бегут от света.

Луиза. Да еще вечность, говорящая с душою без посредников…»

Толпа шевельнулась и замерла опять. В этом напряженном внимании, в этой отрешенности от жизни она сейчас словно одно тело, одна душа…

Муратов прижмурил веки. Ему жутко слушать этот голос сейчас.

Она говорит: «Нас, женщин, считают слабыми, хрупкими созданиями. Не верь этому, батюшка!.. Мы вздрагиваем при виде паука, но, не дрогнув, готовы обнять черное чудовище: тление…»

«Нет! Это невозможно, – думает Муратов. – Или я совсем не знаю ее… Она – женщина долга. Она слишком жизнерадостна. Она пламенно любит искусство. Любовь не может стать для нее альфой и омегой, как для большинства дюжинных женщин. Она вынесет этот удар… Талант и творчество спасут ее…»

Отчаяние Миллера смягчает душу его дочери. Луиза клянется ему, что не наложит на себя руки. И с потрясающей скорбью произносит артистка ее слова:

«Только скорее, батюшка, бежим из этого города, где надо мной насмехаются мои подруги… Где навеки погибло мое доброе имя… Дальше, дальше отсюда, где будет преследовать меня на каждом шагу призрак утраченного счастья!..»

«И для тебя, бедняжка, это было бы лучше, – думает Муратов, потихоньку вытирая глаза. – Много горя ждет тебя… Если б моя любовь могла придать тебе мужества…»

С возрастающей силой трагизма доводит бенефициантка до конца свою роль. Луиза умирает, отравленная Фердинандом.

Женщины плачут.

Артистка, лежа в безжизненной позе, пока идут последние сцены Фердинанда с Миллером и президентом, думает с горечью:

«Луиза счастливее меня. Смерть избавляет от страданий. И он любил ее до конца…»

Если б аплодисменты, восторги и любовь публики могли вознаграждать женщину за утраченные иллюзии любви, за измену и страдания ревности, то Надежда Васильевна должна была бы утешиться в этот вечер.

Овация длится несколько минут. Вся сцена уставлена подношениями. Чего тут нет? Венки, цветы, конфеты, фрукты; бриллиантовая брошь и серьги от Муратова; изумрудное кольцо от губернаторши; дубовый ящик со столовым серебром от полицмейстера; серебряный самовар от одного купца; от другого три штуки атласу на платья; от третьего – тридцать аршин лионского бархата; турецкая шаль от майорши Веры Федоровны… Приехавший на ярмарку из Сибири и застрявший в городе меховщик, безнадежно влюбленный в Неронову, поднес ей великолепный двухтысячный мех черно-бурой лисицы, синевато-черный с сединой. Это целое состояние.

Как ни несчастна артистка, но и она потрясена трогательными изъявлениями этой любви. Она выходит на бесконечные вызовы. Прижимает руки к груди… Смотрит вверх своими прекрасными, скорбными глазами… Слабая тень улыбки скользит по ее лицу и тотчас застывает в напряженной, болезненной гримасе. Муратов, тяжело дыша, не спускает с нее бинокля.

Подают еще что-то из оркестра… Пара старинных бронзовых тяжелых подсвечников… «От студентов Харьковского университета», – говорит режиссер, громко, внятно, поймав секунду тишины.

– Bravo! Bravo! – истерически, с юношеским восторгом кричит Муратов на высоких, почти визгливых нотах… Но этот крик тонет в поднявшейся буре. И в эту минуту слезы, которых инстинктивно, тщетно ждала Надежда Васильевна весь вечер, брызнули из глаз ее. И стало легко. Она взглянула вверх на бушевавшую молодежь. И низко склонившись, прижав руки к сердцу, она стояла так несколько минут.

Она их никогда не забыла. Тут только вполне ясно, не умом, а всем существом своим поняла она, что есть в жизни еще что-то – выше любви, ее радостей, и страданий… И что это сокровище принадлежит ей…

Но вот в уборную вошел Хованский.

Боже мой, какой маленькой, ничтожной и жалкой чувствует себя эта женщина, которая только что властвовала над толпой… которая одним взмахом ресниц, одним взглядом или жестом повергала эту толпу в трепет и вызывала ее экстаз…

Он так холодно и выразительно смотрит на Полю и на костюмершу, что те быстро уходят из комнаты.

– Поздравляю тебя, Nadine! – говорит он, целуя ее в лоб. – Здесь, у нас в ложе, наши друзья из Петербурга. Они в восторге. Они говорят, что ни Асенкова, ни Самойлова не волновали их так сильно… Мне это было приятно слышать… Что ты так смотришь на меня?.. Мы не на сцене, моя милая… Ха!.. Ха!.. Ты точно продолжаешь играть… Tiens… Совсем было забыл…

Он подает ей футляр с простеньким золотым медальоном на тонкой цепочке.

– Ты хотела иметь мой портрет… Смотри… похож я?.. Это делал прекрасный художник. Я выпросил его у сестры…

Со слабым криком она обнимает его…

– Опять слезы?.. Как ты разбила свои нервы!..

«Любишь ли ты меня?» – горит крик в ее груди, в ее сверкающих глазах. Но она ни о чем не спрашивает. Она ничего не хочет знать в эту минуту. Он опять купил ее сердце.

– Дай, я сам надену его на тебя, – говорит он.

О, это милое прикосновение нежных рук!.. За эту минуту она простила ему все, что он заставил ее выстрадать.

– Как жаль, что я не могу тебя проводить нынче! – говорит он, почтительно целуя ее руку.

И ее точно пронзает этот новый тон, в котором чувствуется признание ее таланта и превосходства.

– Я должен ужинать с этими дамами… Но завтра, Nadine… В три часа я жду тебя… Слышишь? И дай мне слово, что Муратов тебя не будет провожать?.. Даешь?

– Да… да… – слабо улыбаясь, лепечет она.

Он уходит… Она открывает медальон, сквозь слезы глядит на милые черты. Потом целует эмаль.

Режиссер и полицмейстер стучатся в уборную.

Надежда Васильевна, пожалуйте… Вас там молодежь ждет… Театр разнесут, если вы скроетесь.

Студенты на руках выносят ее на подъезд, сажают в карету… Миг… И молодежь выпрягает лошадей. Студенты везут карету среди криков восторга.

Полицмейстер в коляске провожает артистку до дому. Сзади едет еще экипаж с подношениями и с Полей, улыбающейся во весь рот.

А Надежда Васильевна, прижавшись в уголку и спрятав лицо в сноп живых цветов, думает с тоской словами Луизы Миллер: «Где-то он теперь? Знатные девицы видят его… Говорят с ним… А я?.. Жалкая, позабытая девушка…»

И слезы бегут по ее щекам. Имя ее на всех устах в эту минуту. Нет женщины, которая не позавидовала бы ей. Ее считают счастливицей… И кто знает? Быть может, эта самая хрупкая блондиночка, плакавшая нынче от ее игры, душе считает завидной ее долю?

Но ведь он еще любит ее… Из тщеславия. За любовь других. За преклонение молодежи. За власть над толпой. Не все ли равно?.. Она увидит его завтра. Она не спросит у него ни слова. Не бросит ни одного упрека. Все умрет в ней… Она не хочет отравить краткий час мимолетного счастья…

Слезы бегут из ее глаз.

Вот сотня молодых, быть может, красивых, быть может, интересных, людей бегут у окон ее кареты, горячими глазами смотря в окна… Одна улыбка ее, пожатие руки составили бы счастье каждого из них. Скажи она слово, кто из них не упадет к ее ногам? Кто из них не ответит ей пылкой, молодой, беззаветной страстью?

Но почему же она чувствует такое страшное одиночество? Не нужны ей эти юноши, их любовь, их горячие взгляды… Зачем в эту минуту высшего жизненного подъема она одна в этом тесном ящике кареты, со своей тоской?..

Где он?.. Тот единственный, который ей нужен?

Перепуганный необычным шумом и лаем собак дедушка через силу сползает с постели и идет будить Васю.

– Встань… встань, скорее! С нами крестная сила!.. Народу что валит!.. Пресвятая Владычица… Несут кого-то… Видно, с Надеждой беда приключилась…

Вася кидается отпирать дверь.

Дедушка, высокий, тонкий, в халатике и туфлях на босу ногу, стоит среди комнаты и дрожит.

– Дединька… Миленький… Что вы?.. Зачем встали? – лепечет испуганная Надежда Васильевна. – Лягте!.. Лягте скорее… Вас продует…

Обняв старика, она ведет его в спальню, раздевает, укладывает. Взбивает подушки, подтыкает одеяло. Следы грима на ее лице. Но душа уже полна повседневным.

Бойкая Поля принимает все подарки из рук полицмейстера. Густой бас его гудит в квартире.

– Хорошенько запри двери… Неравно ограбят… Смотри ты у меня, востроглазая!..

И будочнику, отдающему честь и словно застывшему в этой позе, он показывает мощный волосатый кулак.

– Стереги… Если что… со свету сживу! В тюрьме сгною…

Ушли, слава Богу!.. И дедушка уже дремлет.

На цыпочках выходит Надежда Васильевна из спальни старика, где она сидела у постели его, все еще в капоре и в салопе. В своей комнате она рукой нащупывает на груди талисман, который ей дороже всех богатств, поднесенных ей нынче.

Она никогда не сняла этого медальона, даже обманутая и покинутая; даже любя другого; даже обвенчавшись с другим…

И через сорок лет с этим медальоном положили ее в могилу.

Слава Нероновой растет. Много и вдумчиво работает она над ролями. Явилась вера в себя. Исчез страх за будущее. Она знает теперь, что каждый провинциальный театр сочтет за честь иметь ее в своей труппе… Но сколько сомнений, сколько неразрешимых вопросов! На каждом шагу недостаток образования дает себя знать, когда она старается понять нравы и взгляды эпохи, в которую жила героиня. А посоветоваться не с кем… кроме Муратова.

Вот истинный друг… Только в беде познаются они… Редкий день он не заходит узнать о здоровье дедушки. Он не брезгует ее родней, как Хованский. С ним легко говорить о всех повседневных заботах. А говорить об искусстве – одно наслаждение! Как он тонко разбирается в художественных типах! Как внимательно следит за игрой Надежды Васильевны! Какие делает ценные замечания!.. Иногда она ловит себя на том, что играет только для него… Или, вернее, играя только для себя, в силу творческой жажды, она, выходя за кулисы, прежде всего, вспоминает о Муратове: что-то скажет он? Понравилась ли ему эта сцена? Заметил ли он этот штрих?.. Хованский любит в ней только женщину. О, она это давно поняла!.. Муратов любит в ней артистку… И Надежда Васильевна сама не замечает, как растет в ней привязанность к этому жизнерадостному толстяку, с седеющей головой и молодым сердцем.

А Хованский безумно ревнует… Он запрещает любовнице принимать Муратова. «Этого я не могу…» – возражает она. И эта непокорность его возмущает. Он не верит в бескорыстную дружбу седеющего донжуана. Он цинично осмеивает иллюзии Надежды Васильевны. Душа ее?.. Ха! Ха!.. Кому нужна душа красивой женщины? Он просто хочет отбить любовницу у князя… быть может, в отместку за то, что он недавно еще отбил у Муратова красавицу-арфянку…

– Довольно!.. Довольно! – молит Надежда Васильевна. – Я ничего не хочу больше слышать…

…Дедушка медленно умирает. У него страшная болезнь – рак. Так сказал Надежде Васильевне профессор, друг Муратова. Спасти старика невозможно. Он не протянет до поста.

Она плачет по ночам. Но днем она улыбается больному и каждую свободную минуту сидит у его постели.

Как часто в бессонные ночи, подавленная ужасом надвигающейся смерти, она чувствует безграничную усталость!..

Но есть забота еще важнее: она беременна… Хованскому она ничего не сказала… Зачем? С каждым днем они все дальше отходят друг от друга. Он не хочет простить ей ее дружбы с Муратовым. А в мае кончается его отпуск, и вместе с матерью он вернется в Петербург. Между ними не только лягут тысячи верст. Нет, целая жизнь с новыми впечатлениями, новыми встречами, связями, интересами – разделит их, как бурный поток. И, стоя на другом берегу, она уже не различит бледные черты, не услышит родной голос… Все будет кончено… Все…

И еще мучит ее ложь. Кроткие глаза дедушки все чаще, все настойчивее останавливаются на ее лице. Все строже глядят эти глаза, словно хотят спросить: «За что ты обидела меня? Зачем обманула?..» Но она не может сознаться ему в своем позоре. Она не может сказать ему, что она уже безумно любит свое нерожденное дитя, и что позора своего она не отдаст даже за райское блаженство.

Она так изменилась за этот месяц, что все за кулисами заметили это и злорадно шепчутся, догадываясь о причине.

Один раз на репетиции Раевская громко через всю сцену говорит Струйской:

– А слыхали вы, что Хованский женится?.. Как же!.. На богатой аристократке… Помните, она была здесь с матерью?.. В их ложе сидели… Ах, кстати… Вот Надежда Васильевна, наверно, все знает…

«Только бы не упасть… Только бы не выдать себя…» – думает Надежда Васильевна, крепко держась за спинку стула и чувствуя, что пол словно качается под ее ногами. Сделав над собой геройское усилие, она оборачивается к Раевской. Не видя ее сквозь темное пятно тумана, она отвечает деревянным голосом, и сама его слышит как бы издали:

– Для меня это не новость. Князь скоро уезжает…

Опять она берется за роль и читает что-то, беззвучно и без выражения, решительно ничего не понимая.

Как она пережила эти три часа репетиции?.. Но, сев в карету, она лишилась чувств.

Она очнулась уже у себя в постели.

Но потрясенная, вся еще разбитая физически и нравственно, она тотчас же вспоминает о дедушке. Лихорадочно расспрашивает она Полю, как отнесся к ее обмороку больной? Неужели услыхал, как ее пронесли без памяти и положили на постель?..

– Ужас как испугались, – шепчет Поля. – Ажно затряслись… Встать хотели, Васенька не пустил их…

– Боже мой, Боже!..

Шатаясь, идет она в его горенку и опускается на колени перед его постелью. Она целует его свесившуюся руку. Прижимается к ней щекой.

Старик долго лежит молча. Потом кладет иссохшую руку на голову своей любимицы.

От этой всепрощающей ласки дрогнула и распрямилась сжавшаяся, словно замерзшая душа ее. Слезы хлынули из глаз Надежды Васильевны. Голова ее упала на одеяло и забилась. Весь ее ужас перед жизнью, весь ее ужас перед смертью, вся безысходная тоска ее любви и грядущего одиночества впервые вылились в этих рыданиях. «Прости меня… прости меня подлую, слабую… – рвутся из души ее немые признания. – Моя жизнь грех. Не сберегла я девичьей чести… Обманула тебя…»

Понял ли ее – молодую, страстную, – умирающий, уходящий из жизни старик?.. Кто знает?.. Но слабые пальцы его затрепетали на голове внучки, как бы лаская, как бы жалея, как бы благословляя на жизнь-битву изнемогающую женщину…

Дедушка умер.

Надежда Васильевна точно выплакала все слезы в тот памятный день, неделю назад. Старик угасал на ее руках в страшных мучениях. Агония казалась бесконечной. И Надежда Васильевна, убегая в свою комнату, падала перед образом и молила смерть-избавительницу прийти скорей, скорей…

Сейчас она точно закаменела. Муратов приехал, узнав в театре об ее горе, и теперь хлопочет о гробе, о похоронах.

Она сама обмыла покойника, сама сшила саван и убрала дедушку в последнюю дорогу. Ее комната самая просторная в квартире. Поэтому она уложила покойника в своей спальне, в красный угол, под образа, на чисто вымытый стол. Подбородок она ему подвязала платочком. Руки скрестила на груди.

Дети и Поля заснули. А она еще читает Псалтырь над покойником. Глубокие, грудные, полные трепета и драматизма звуки дрожат в тишине полутемной комнаты. И внимательно слушает мертвый дедушка, крепко сжав безответные уста.