Некоторые дети помнят себя с тех пор, как научились ходить или сказали первое слово. Мои же воспоминания начинались с Соляриса, и в самом раннем из них он сидел на стоге сена, истекая кровью, а я протягивала ему тарталетку со спелой черникой.
Лицо бледное, словно покрытое слоем мела, а глаза тусклые-тусклые – совсем не то золото, что сейчас. В уголках рта – запёкшаяся кровь, на губах – сухие трещины, а на щеке – гематома, расплывшаяся багрово-лиловыми кольцами до самого виска. Грязь на оборванной одежде и такая же грязь в волосах, осквернившая безупречный жемчуг. Там же в прядях застряла солома, застряли пыль и сажа, застряли сгустки его собственной крови. Но Солярис продолжает сидеть, привалившись спиной к стене стойла, и даже не пытается вытереться. Зачем приводить себя в порядок, когда уже завтра это повторится вновь? Оникс не просто избивает пленника – он затравливает дикого зверя потехи ради. Ломает его, бросает об пол, как игрушку. Как свою собственность.
Но Солярис ведь принадлежит совсем не ему.
– Чего тебе, рыбья кость?
С улицы дует северный ветер, и даже лошади в соседних стойлах цокают копытами и разражаются возмущённым ржанием, прося тепла. Мне же холодно и подавно – колючие лапы мороза забираются под ночную рубаху, превращая нежную детскую кожу в гусиную. Жаль, я не помню, кто именно помог мне пробраться туда – вряд ли трёхлетнему ребёнку, каким бы юрким он ни был, под силу так просто сбежать из замка, – но зато я помню запах железа и огня, которым в конюшне было не место, как и дракону.
Самое тесное стойло вдали от источников света, неприбранное, зато с животной поилкой, наполненной застоявшейся и зацветшей водой, – вот такой была спальня Сола. И таким был он – озлобленным, напуганным, одиноким, действительно как дикий зверь, чьё тело покрывали синяки и мокнущие раны под ошейником из чёрного серебра.