Его лицо – сумрачные небеса,

его лицо наполнено густой тенью подобно лесу.

Из заклинаний «Шурпу»

Легендарный царь Шаддад, праправнук Немврода, решил выстроить посреди пустыни, называемой арабами Роба эль Халиех («пустое место»), на полпути из Вавилона в Барсиппу, величественный город с множеством ослепительных дворцов, роскошных садов и высокими белыми колоннами, украшенными сердоликом и топазами и устремляющимися в самое небо. Шаддад был великий мудрец и чернокнижник, он постиг тайны жизни и смерти и обладал властью заклинать духов пустыни; по его приказу демон Амаимун возвёл величественный город Ирем, равного которому не было в мире людей. Cо временем Шаддад так возгордился, что перестал приносить жертвы богам, и они, разгневавшись, разрушили Ирем до основания, и песок засыпал развалины, – только белые колонны до сих пор, говорят, возвышаются в пустыне, но если человеку посчастливится увидеть их, он никогда не найдёт дороги обратно и так и сгинет, блуждая среди призраков.

Введение

Я никогда не любил авантюрных предприятий в том, что касается научной работы, и не стремился встать в ряды героев, совершающих великие открытия, а потому ограничивал свои начинания теми, чьи конечные результаты были для меня более или менее очевидны и зависели лишь от моих умений и усердия. Возможно, результаты эти покажутся кому-то скромными, да таковыми они и являются, однако всякий, кто знаком с закономерностями развития научного знания хотя бы поверхностно, признает важность и этих незначительных находок и кропотливых изысканий, которые я и подобные мне бережно собирали, чтобы ими могли воспользоваться другие, более одарённые и решительные. Я убеждён в том, что великие победы подразумевают великие поражения, великие открытия сулят великие разочарования, и в нашей области расшифровка древних записей, добытых нередко ценой жизней, вместо непостижимых тайн и откровений может обогатить человечество рецептом рыбного супа или бухгалтерским отчётом.

Что же тогда побуждает меня заняться расшифровкой именно таких записей, в которых едва ли обнаружится что-то значительное, а если и найдётся, то я вряд ли смогу должным образом их интерпретировать, поскольку предмет, к которому я приступаю, лежит в стороне от моей основной специализации? Я не покривлю душой, если в качестве причины назову чувство ответственности, которое один исследователь испытывает перед другим; в данном случае – моё чувство ответственности перед Н., пребывающей в продолжительной археологической экспедиции и препоручившей мне некоторые обнаруженные ею письменные свидетельства.

Зная пристрастие Н. к ведению исследовательских дневников, в которых строгий научный отчёт соединяется с описаниями бытовых и биографических обстоятельств, а нередко – с отвлечёнными размышлениями, я решил снабдить свои переводы биографическими дополнениями, отбросить которые в случае их ненадобности не составит большого труда. Если же этим черновым записям суждено будет остаться в архиве и попасть в руки коллег, не знакомых лично ни со мной, ни с Н., эти подробности послужат им чем-то вроде «исторической справки», быть может, излишне субъективной. Обладай я писательским даром, я бы попробовал облечь свою работу в литературную форму, однако художественное творчество, столь любимое Н., никогда не привлекало меня, – более того, всегда казалось мне ребячеством, чем-то вроде поиска цветных камешков на морском берегу или ловли бабочек. Тем не менее хотя бы вкратце я должен описать ход событий, из-за которых данные материалы оказались в моём распоряжении.

Родившись в городе, за все сорок пять лет своей жизни я ни разу не покинул его, избегая даже командировок, несмотря на многочисленные предложения зарубежных университетов. Всякий раз, когда я уже собирался поддаться на уговоры и отправиться куда-нибудь на месяц-другой читать лекции, меня охватывал страх, никак не сообразующийся с уравновешенностью моей натуры, и я находил вежливый предлог для отказа. В конце концов меня оставили в покое, наделив репутацией человека замкнутого и нелюдимого, что, в общем-то, соответствует действительности, но вполне простительно учёному.

Ещё в детстве я проявил особую склонность к изучению языков, с лёгкостью усваивая новые слова и грамматические конструкции, интуитивно схватывая связи между ними и всегда безошибочно определяя общие корни, как бы сильно ни были они искажены. Следует отметить, что я никогда не рассматривал язык как средство коммуникации: во все времена на всех языках люди сообщали и сообщают друг другу примерно одно и то же, и едва ли эта информация стоит такого уж пристального внимания. Гораздо больше интересовали меня символы, с помощью которых производится запись информации куда более важной, чем та, что содержится в устной речи, ведь запись – это всегда трата чего-то более ценного, чем воздух, который можно сотрясать сколько угодно. Конечно, современные материалы, предназначенные для записи слов, не многим дороже воздуха: уж если этого нельзя сказать о бумаге, то о виртуальных пространствах – вполне.

Отсюда следует, что дороговизна материала, предназначенного для записи текста, определяет ценность самого текста. Когда-то бумага была слишком дорога, чтобы писать на ней, что заблагорассудится, не говоря уже о более ранних материалах, использовавшихся задолго до появления первого бумажного листа. При всём желании трудно представить себе египтянина, составляющего на папирусе список продуктов, которые жена наказала ему принести к ужину. Свиток папируса, обожжённая глиняная табличка, а уж тем более каменная плита всем своим видом обещают поведать истории значительные и глубокомысленные, к которым неприменимы понятия «частного» и «сиюминутного». Весьма вероятно, что именно это ощущение – ощущение ценности материала, служащего опорой тексту, в сочетании с таинственным обликом самого текста, и заставляет людей испытывать к древним текстами большее, нежели к современным, доверие, искать в них «сокровенную мудрость» и ответы на всевозможные «вечные вопросы». Эти-то размышления, которым я предавался, будучи ещё совсем молодым человеком, и навели меня на мысль заняться изучением не современных, но древних, ныне забытых языков, и поступить после окончания школы на Восточный факультет университета.

В день зачисления я познакомился с Н., которая была принята на исторический; здания наших факультетов располагались неподалёку друг от друга и были разделены только небольшим внутренним двориком и узкой речкой, берега которой соединял старинный каменный мост, украшенный фигурой неизвестного святого, в правой руке сжимавшего почерневшее от частых в городе проливных дождей распятие, в трещинах которого пробивался войлок мха, а в левой, как мне тогда показалось, пальмовую ветвь. Лицо святого было сильно повреждено, так что на неровной поверхности изъеденного временем камня выделялся только бугорок носа да несколько завитков, оставшихся от прежде роскошной бороды.

Этот скромный покровитель моста стал тем предметом, на который обратила моё внимание Н., когда нас, уже первокурсников, собрали в университетском дворике выслушать приветственное слово ректора. По своему обыкновению, я стоял с краю, откуда как раз открывался вид на мост.

– Не знаешь, кто это? – раздался над самым моим ухом низкий женский голос, очень чётко выговаривавший каждое слово, как будто его обладательница желала, чтобы всё произнесённое ею как следует врезалось в память слушателя.

Я понял, что вопрос обращён ко мне и относится к статуе, но, не оборачиваясь, только пожал плечами. Незнакомка этим не удовлетворилась, и я с неприятным изумлением ощутил, что левое плечо мне властно сжали не по-девичьи твёрдые пальцы. Она потянула меня прямиком к мосту. Я вдруг подумал, что она может столкнуть меня в реку, и нашёл разумным повиноваться, но при этом всё же упорно молчать, решив, что так ей скорее надоест возиться со мной и она отстанет.

– Наверняка ты думаешь, что это пальмовая ветвь, – заявила Н., когда мы оказались подле статуи. – Но это скорее писчее перо. Известно ли тебе, что символ письма – это и символ пробуждения души?

Не дожидаясь ответа, она продолжала:

– Каламус – заострённая палочка из тростника. Она символизирует высший разум, или Творца, который записывает историю мира на табличке из первичной материи и порождает, таким образом, мир форм. В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Каламус, впрочем, также означает и пальму. Пальмовая ветвь – символ единения и поощрения обмена, а потому прилежный бог-писец Тхотх, или Набу, – также покровитель торговли. Так что ты не сильно ошибался, путая перо с пальмовой ветвью, поскольку calamus scriptorius^[1] и calamus rotang^[2] – в сущности, одно и то же.

Я освободился от её руки, отступил на пару шагов и обернулся. Н. оказалась неожиданно хрупкой, с коротко остриженной рыжей головой и тонкой шеей. Представившись, она широко улыбнулась, показав два ряда мелких зубов.

В первый же день нашего знакомства Н. сообщила, что намерена стать археологом, а услышав о моём желании изучать древние системы письма, в том числе шумерскую и эламскую клинопись, горячо меня похвалила.

Удивительно, но, кроме меня, впоследствии Н. так и не приобрела в университете друзей, да и вообще оказалась замкнутой и сосредоточенной на занятиях. Общалась она исключительно с теми, кто составлял ей компанию в многочисленных походах и археологических экспедициях, в которые она нередко приглашала и меня, но я так ни разу и не решился покинуть город и обменять привычную обстановку квартиры на неудобства палатки.

На первых курсах мы постоянно виделись, если только Н. не уезжала в очередную экспедицию, обедали в университетской столовой, встречались в перерывах и после занятий, подолгу беседовали и обсуждали почерпнутое из лекций и книг. В отличие от меня, Н. всегда питала бо́льшую склонность не к сугубо научной, а скорее к околонаучной, почти художественной литературе, которая, по выражению Н., «мечтала и тосковала о мифе».

С течением времени Н. становилась всё более собранной и серьёзной. К моменту выпуска она заходила ко мне в основном за тем, чтобы подсунуть какой-нибудь сложный текст для перевода. Как попадали к ней все эти свитки, обрывки, кусочки глины, испещрённые подчас совершенно необычными знаками, – одному Богу известно. Я никогда не представлял себе ни круга её знакомств, ни маршрутов её путешествий. Н. рассказывала только то, во что считала нужным меня посвятить.

Окончив университет, я остался на кафедре, а Н. уехала в очередную экспедицию, и в течение пятнадцати лет о ней ничего не было слышно, так что я уже было решил, что наше общение никогда не возобновится, но она вернулась, чтобы защитить кандидатскую, которая была необходима ей для участия в очередных раскопках. Сам я к тому времени уже был доктором – узнав об этом, Н. по своему обыкновению насмешливо поздравила меня и предложила навестить нашего святого на мосту. Стояла поздняя осень, и мох, покрывавший его крест и распространившийся на одежду и исковерканное лицо, был не зелёного, но коричневато-жёлтого оттенка.

Н. совершенно не изменилась, разве что немного загорела, и на прямом и остром её носу обозначилось несколько бледных веснушек. Рассеянно пересчитывая про себя эти веснушки, я подумал, что завтра она снова уедет в такие края, куда не доберётся сигнал ни одного из устройств связи, а вернётся опять лет через пятнадцать или больше, нисколько, в отличие от меня, не изменившаяся.

Н. сообщила, что намерена совершить открытие, о котором вся предшествующая археология могла только мечтать. Я, по правде сказать, растерялся – да и кто бы не растерялся, услышав подобное! – и с осторожностью поинтересовался, что же за открытие она намерена совершить.

– Я раскопаю Ирем, город высочайших колонн, – чётко выговаривая каждое слово, ответила Н. и замолчала, ожидая моей реакции.

Решив, что она шутит, я улыбнулся, но лицо Н. сохраняло более чем серьёзное выражение. Тогда я заметил ей, что Ирем, или Ирам, никогда не существовал, что это только старинное предание и ничего больше, что не могли люди, жившие за шесть-семь тысячелетий до нашей эры, то есть задолго до середины пятого тысячелетия, – эпохи древнейших поселений в Шумере, воздвигнуть посреди пустыни тысячеметровые башни из серебра и золота, украшенные топазами и сердоликом, и не могли они разбить сады, подобные садам царицы Амитис. Более чем глупо поддаваться очарованию мифов и бросаться в колодец прошлого, – добро бы для того, чтобы разбить голову об его дно, ведь такой трагический исход для исследователя означал бы только то, что дно у этого колодца всё-таки имеется, но бросаться в бездонный колодец – вот уж поистине странная затея. На это Н. сказала только, что Генрих Шлиман, следуя «указаниям» Гомера, открыл Трою, как бы ни критиковали его профессиональные археологи и всевозможные «кабинетные учёные».