Глава 1.

– Дедусь, ну что? Про что у нас теперь сказ будет? – Алексей довольно потёр руки и сунул в рот кусок истекающих мёдом сотов.

– Ну, сказ да сказ, – усмехнулся в бороду дед Матвей, – Что ж ты, этакой большой, а всё тебе сказы на ночь сказывай. Сам уж расскажи, как ты нонче на Каменную Краюху сходил? Записал, чего хотел то?

– Записал, дедусь! – кивнул Алексей, он хоть и устал сегодня, а доволен был своим походом, – Ты правду сказал – там такое слышится меж камней, неземное что-то! Как будто тарелки летающие гудят, или корабли космические!

– Ох ты, «тарелки»! Да откудова люди такого понапридумали, – смеялся дед Матвей, – Не бывает такого. А на Каменной Краюхе голоса земли слышатся, даже когда ветра нет, и ни один листок на кусту не шелохнётся, а там всё одно меж камней дух земли идёт. Завсегда так было, сколь я себя помню, и дед мой, и прадед про то рассказывали. А раньше, до Советской-то власти, шаманы там собирались, молебны какие-то свои там делали. Сказывают, что от этого вся округа тогда гудела так, что и за Старокаменкой было слыхать.

– Эх, жалко теперь такого нет, я бы это записал! И поглядеть бы хотелось тоже! – мечтательно сказал Алексей, – Сейчас, наверное, и шаманов-то не осталось, а, дедусь?

– Дак может и остался кто дальше там, кто ж их знает, – дед Матвей разложил на столе чистую тряпицу и нацепил на нос очки, он собирался перебрать добытые им недавно корешки женьшеня, – Вишь, Ляксей, какая редкость давеча мне попалась за Большой то Грядой! Мало его стало нонче, ушёл чудесный корень с наших краёв. А раньше, сказывают, много его здесь было, чудийцы его оргадаем звали, тубалары или челканцы кликали его «кижи-сиген». Много имён у золотого корня, да вот, ушёл он из наших-то местов. Человек пришёл, и погубил золотой корень, потому что бездумно стал брать его человек, не заботясь о том, что после него останется. А разве много надобно-то? Вот я всего и взял малый корешок, теперь его на кусочки и в настой. Сила у золотого корня большая.

– А что, много раньше было этого корня тут? – Алексей взял кусочек корня в руки, – Интересный аромат, что-то знакомое. Дедусь, а расскажи, почему ту гряду называют Каменной Краюхой?

– А, название это пошло от теленгитов, малое поселение у них там было в ранешние-то годы. После ушли они севернее, а название осталось. Они на своём языке звали ту гряду «хлебом», ну как бы караваем по-нашему, а когда разлом этот случился, провал образовался в гряде, словно краюху от каравая отрезали, вот и пошло – Каменная Краюха. Это прозвали, кто туда ходил самоцветы старать, одно время чуть напрочь не срыли всю гряду, когда Акинфий Демидов сюда приехал. Яшму нашли здесь, да не простую, какая везде встречается, а голубую, как вода, ну и потянулся народ, несмотря на то что в те поры́ здесь ходить надо было с опаской – местные чужаков не жаловали, могли тихомолком и прибить да в тайге бросить, волки доедят. Так и пошло с той поры – Каменная Краюха. Яшму-то почитай всю выбрали, дальше на север теперь есть ещё сколь-то добычи, но и то мало осталось. Ну, конечно и другие прочие камни попадались, может и теперь кто ходит, того я не знаю. Гряда-то каменная, только чахлый куст там и растёт, да колючки всякие, леснику оно без надобности, только пригляд какой-никакой, от пожара или ещё какой напасти. Хожу туда изредка.

– Дедусь, да ведь там как интересно! – у Алексея даже глаза загорелись, – Будь я тутошним лесником, часто бы ходил! Как гудит там ветер, такое звучание нигде больше не услышишь. Или не ветер, не понятно даже, откуда там звук рождается, будто из земли идёт. А как, наверное, интересно туда в грозу попасть! Это же будет… ух!

– Чего придумал, в грозу, – нахмурился дед Матвей, – Была у нас история…

Старый лесник призадумался, а Алексей сразу угадал, что сейчас начнётся новая история и мысленно похвалил себя за то, что приготовил всё для записи на плёнку, и даже батарейки новые поставил.

– В старые-то годы жил у нас в Карсуках Васятка Горохов, малым парнишком сиротой остался, мать от хвори померла, а отца Васятка и вовсе не видал, тот в тайге пропал ещё до его рождения. Остался Васятка один в худой избе, никого из родни у него в Карсуках и не было. А чтоб люди приютили, так кому такая обуза надобна – слыл Васятка по селу блаженным, потому соседи да сердобольные сельчане сироту подкармливали, какой-никакой пригляд был. Прозвали его Горошкой в селе-то, по фамилии, значит, да и за малый рост и хлипкое сложение.

Сказывают, было тогда Васятке лет семь от роду, когда он матери лишился, и урядник карсуковский, Мирон Гордеев, собрался было уже куда пристроить сироту, в богатый дом может, чтоб хоть при кухне чем помогал, всё сытый да в тепле, чем в пустой избе одному. Горошка в слёзы, на колени перед урядником бухнулся, дескать, сжалься, дяденька, не гони с родного дома! Ну, тот хоть и строгий был, а всё ж не вовсе бессердешный, говорит мальчонке:

– Ну, побудь ещё до сороковин по матери, ладно ужо. Но опосля, коли кто из сродников не объявится, стану пристройством твоим заниматься, – урядник был человеком суровым, даже немного грубоватым, но и он дрогнул, глядя в полные горя детские глазёнки, – Пойми ты, неможно одному-то дитёнку в избе, пропадёшь ведь, на моей совести будет это.

Горошка кивнул, что сказать мальчонке, когда стоит он перед огромным дядькой в мундире! Лето тогда уже на убыль шло, да и холодным оно выдалось, почти ничего на огороде и не выросло, да и какого тут урожая ждать, когда матушка Горошкина с весны как занемогла, так и не оправилась, какой уж тут огород.

Ходил мальчишка по заросшему травою огороду, только макушка и виднеется, чего-то там копается, в ведро складывает. Соседи сердобольные кто чего собрал – помогали, а как же. Да только к себе Горошку не звали. А всё потому, что не за малый рост его блаженным-то прозвали, кто говорил, что падучая у мальчишки, кто ещё какую-то хворь неведомую приплетал.

Сороковины-то уж вот они, думал Васятка, сидя у старой печки в покосившейся избе, что ему делать? Страшно дом родной покидать, да в услужение идти, ведь замордуют его, не шибко он расторопный для такой работы. Слёзы сами по щекам катились, и никто не видел, как переговаривается с кем-то Васятка, словно не один он на старой лежанке сидит.

Пасмурным августовским утром урядник Гордеев скрепя сердце собирался пойти к сироте, сороковины третьёго дня как уж прошли, пора… По этой самой причине он с самого утра пребывал в скверном расположении духа, кряхтел и тяжело вздыхал, всячески оттягивая выход из дому. Когда уж совсем затянулись эти сборы, подошёл он к своей жене Аграфене Порфирьевне:

– Что же, матушка… присоветуй хоть ты, чего мне с парнишком Гороховым-то делать? Уж душа вся меня изболелась, как жаль сироту!

– Так а что с има сделаешь, коли никого в родне не осталось, – пожала плечами Аграфена, – Нешто тебе отказали, когда ты к Спиридоновым про него с прошением ходил, чтоб при кухне его взяли служить?

– Да не отказали, – вздохнул Мирон Епифанович и тяжело опустился на стул, – Да куда его в прислугу-то, глянь на него – в чём душа держится? Не сдюжит ведь, помрёт там… как потом перед Богом за судьбу его отвечать, грех такой на душу взявши! Грунюшка, может к себе его возьмём? Пусть хоть посильно тебе по дому помогает…

– Ты, Мирон, никак позабыл, что у нас своих пятеро, трое малы ещё вовсе, а то мне с ними забот мало? Да и ладно бы здоров был, а то ведь… А ну как и наши от сироты этого прихватят какую хворь? Нет уж, ты будь добрый, нас от такого охрани! И вообще, бабы говорят у колодца, что мальчишка этот… бесами он одержимый, видать в роду нагрешил у него кто-то! А ты – в дом его?!

– Да что ты бабьи толки слушаешь, какие бесы! Дитёнок сиротой остался, да и откуда здоровым тут быть, когда всё детство впроголодь!

– Ты, Мирон Епифанович, как знаешь, если ты чужих детей вперёд своих жалеешь! – сердито бросила Аграфена и принялась за горшки у печи.

Что ж тут поделаешь, вздохнул Мирон Епифанович, надел поддёвку* старую, чтоб мундиром мальчонку не смущать, взял из буфета мятный пряник, чтобы слёзы сиротские утешить, и отправился к старому дому Гороховых, сказать парнишке, чтоб назавтра собирался – поедут с утра к Каллистрату Спиридонову, который держал две артели промысловые в здешних местах. Дом у него большой, прислуги много, так уж поди при кухне и для сироты местечко найдётся.