Посвящается 800-летию Нижнего Новгорода

Судьба в невзгодах всегда оставляет лазейку, чтобы можно было выбраться из них.

Мигель де Сервантес

Глава 1. Пятница тринадцатое

– У человека прямоходящего сложно устроенный головной мозг… – Рябинкина стояла у цветного плаката и размахивала рукой, как королева английская.

– Хорошо, Маша, а какие еще признаки ты знаешь? – Гуля довольно поправила большие несуразные очки на носу и протянула Рябинкиной указку.

– Спасибо, Гульнар Нурмухамедовна. Позвоночник с четырьмя изгибами… – Рябинкина посмотрела на биологичку и грациозно потянулась указкой вверх. Спиралька волос, выбившаяся из кучерявого хвоста, колыхнулась и застыла у ее первого изгиба. Остальные три тоже очень отчетливо проступили сквозь розовую водолазку.

Рябинкина рассказывала, чем человек прямоходящий отличается от наземных млекопитающих. Хорошо, в принципе, рассказывала, увлекательно, я бы даже сказал наглядно.

– Широкий таз… – продолжила она под всеобщее хихиканье.

– Да уж, таз в самый раз, – прогоготал Селиванов.

Рябинкина покраснела до кончиков ушей и срезала его жестким взглядом. Вот бы мне так… Рябинкина – кремень, хоть и отличница, но авторитетная. Ее в классе недолюбливают и даже побаиваются. Я это сразу заметил. Уж очень умная. И язык у нее острый, умеет интеллигентно приложить: кинет пару фраз без лишних эмоций – бац – и в нокаут.

– Плоская грудная клетка, – железным голосом отчеканила Рябинкина, не отрывая взгляд от Селиванова.

Тот притих, как пришпиленная к картонке бабочка. Представляю, чего ему это стоило. Грудная клетка у Рябинкиной совсем не плоская, я бы даже сказал – выдающаяся.

– Гибкая развитая кисть, сводчатая стопа, большой палец нижней конечности приближен к остальным… – Рябинкина, как факир, взмахнула указкой.

Стопу и пальцы сквозь навороченные кроссовки видно не было. А вот кисть у Рябинкиной действительно очень гибкая и тонкая.

Звонок заставил меня вздрогнуть, отчего моя подковообразная, слегка отвисшая нижняя челюсть громко лязгнула. Я резко оглянулся по сторонам. Вроде никто не увидел. Все с грохотом подскочили и, побросав вещи в сумки, вылетели в коридор. Рябинкина вышла последней.

Не торопясь, я закинул учебник в рюкзак, достал из-под парты чехол со скрипкой и глянул на часы. Тринадцать тридцать один. До начала занятий в музыкалке еще полчаса. Как раз успею в Столовую номер один на Покровке заскочить, закинуть что-нибудь в мой затосковавший желудок. Рванул вниз по лестнице… А может, снова не ходить? Все равно пропустил шесть занятий, какой смысл начинать? Прийти вечером домой и сказать матери все как есть. Ладно, поем, а потом подумаю об этом, у меня на подумать целых двадцать девять минут.

На улице опять серо и пасмурно. Осень в Нижнем ничем не отличается от лета. Второй месяц я здесь, и каждый день дождь. Что за город такой?

Противные холодные капли стекали за шиворот. Я подтянул воротник ветровки повыше. Ускорился. Выскочил за ворота. Вдохнул поглубже и нырнул в поток ледяного ветра, свернув налево по переулку Холодному.

Стопудово это самое промозглое место в городе: Холодный пересекается со Студеной – нарочно не придумаешь. Вечные сквозняки и сырость! Пару веков назад сюда зимой свозили снег на хранение с городских улиц, и снежные кучи лежали здесь до апреля. Неудивительно…

Чтобы спрятаться от ветра, я прижался к розовой оштукатуренной стене.

Стоп! У меня же в четыре историческая викторина в школе! Если пойду в музыкалку, точно опоздаю. Хотя, если бегом, можно и успеть… Угораздило же мать сегодня утром задержаться до моего выхода из дома – пришлось скрипку брать, дабы не вызывать подозрений. Теперь зазря с ней полдня таскаться. И викторина эта… Зачем я только согласился? Валентина Петровна, тоже мне, Шерлок Холмс в юбке: «Шишкин, я вижу в тебе задатки великого историка, и, хоть ты недавно к нам переехал, я подозреваю, что о Нижнем Новгороде уже знаешь побольше одноклассников».

Пришлось всю неделю штудировать историю города. Хотя фотки старого Нижнего, Всероссийской промышленной выставки 1896 года – просто класс! Вот бы увидеть это своими глазами!

Шишкин корень, забыл маму предупредить, что не смогу Дашку забрать из садика. Где телефон-то? В рюкзаке нет, в куртке нет, в карманах штанов пусто… В школе оставил или дома? Что за день сегодня такой? Пятница тринадцатое…

Прямо передо мной, словно соляной столб, вырос Крош, то бишь Крашенинников из десятого «Б». Два года разницы, а я против него как лилипут против Кинг-Конга. Видел пару дней назад, как он Селиванова на перемене прессовал…

– Привет, кучерявый! Дык ты у нас че, типа, скрипач? – Крош затянулся вейпом и выдохнул мне в лицо приторное облако.

Из углубления в стене выплыли еще двое.

Я молчал. В голове, как волчок, вертелась одна короткая мысль: «Бежать!» В ушах гулко бухало, ноги налились свинцом и прилипли к асфальту.

– А ну, скрипач, сыграй! – Крош придвинулся вплотную.

Я потянул на себя черный футляр и, посмотрев на Кроша снизу вверх, оценил размер его бицепсов, трицепсов и всех остальных цепсов. «Крош – потому что крошит», – подумалось вдруг.

Словно в замедленной съемке, мои руки пихнули футляром Кроша прямо в живот. Верзила сложился пополам, как перочинный ножик. Дальше включился таймлапс, и я рванул с места. Метров через сто арка, Покровка, а там и музыкалка через дорогу. Если выложиться, успею.

– Ну все, скрипач, тебе хана! – сиреной взревел Крош за моей спиной.

Я оглянулся – все трое неслись за мной. Расстояние между нами сокращалось.

Поднажал, толкнулся сильнее – перескочить лужу… В стороны веером разлетелись грязные брызги.

Вот она, арка. Еще метров десять!..

Громко выдохнул. Рюкзак резво подпрыгивал на спине. Пятки остервенело колотили меня по заду.

Снова обернулся и… со всего маху влетел в какую-то коляску. Ноги резко затормозили, тело описало в воздухе дугу, локоть проехался по асфальту… Позади колесами вверх валялась цветастая сумка-тележка, от нее в разные стороны, как жуки-пожарники, разбегались красные яблоки.

Главное – не останавливаться!

Я вскочил и наткнулся на сердитое морщинистое лицо в старомодных очках, с копной взбитых, словно безе, волос.

– Носятся тут, как оглашенные!.. – бабуся с размаху больно шлепнула меня по спине тяжелым розовым ридикюлем.

– Простите-тите-тите… – эхом прокатился под аркой мой голос.

Нога налетела на спелое яблоко и, как спринтер на финише, вырвалась вперед. Мои пятьдесят килограммов преодолели силу земного притяжения. Перед глазами мелькнули бело-желтый свод арки, потолочные бронзовые розетки. Спина с металлическим звоном треснулась об асфальт, и стало совсем темно…

Глава 2. Городовой

Голубое небо. Солнце ослепляет. Ни тучки. Я закрыл глаза. Уличный гул. Стук копыт. Открыл глаза – снова небо, ясное, безмятежное. Хорошо…

Стоп. Какие копыта? Где арка? Арки надо мной нет. Нет, и все тут. Я лежу рядом с кованой оградой, сквозь беленые столбики которой высовываются любопытные зеленые кусты.

Попробовал встать, левый локоть ответил острой болью. Оперся на правую руку. Сел. На булыжной мостовой рядом со мной лежал скрипичный футляр, возле него сияло глянцевым боком красное яблоко. Я засунул его в карман куртки. Поднялся.

– Па-а-а-а-берегись, – донеслось справа.

Прямо на меня неслась конная повозка. Я еле успел отскочить, схватив с мостовой футляр. Перья на шляпке милой барышни, проезжавшей мимо, трепал ветер. Стук копыт эхом отдавался в моей голове.

Вокруг сновали люди: мужчины в картузах и сапогах, женщины в шляпках и элегантных платьях, но чаще встречались бабы в длинных цветастых юбках и платках.

Что за бред? Кони, экипажи, булыжная мостовая… Слева – белая колоннада парадного крыльца. Неподалеку башня – колокольня, что ли? Похоже на церковь. Шишкин корень, где я? Ни дать ни взять девятнадцатый век!

Видать, крепко шарахнулся. Я закрыл глаза, потряс головой. В кустах вполне реалистично чирикают воробьи. Может, я сплю? Ущипнул себя за руку. Нет, не сплю вроде. Открыл глаза – снова та же картинка: церковь, мостовая, люди снуют. Некоторые уже как-то подозрительно посматривают. Внимательней всех пялится кучка подростков в смешных шароварах и темных рубахах с противоположной стороны улицы. Нет ни арки, ни дома тридцать «А», «Первая булочная» тоже испарилась. Может, это все декорации? Кино снимают?

Я подошел к парадному крыльцу, прочитал табличку: «Церковь Святого Покрова Пресвятой Богородицы». Напротив, через мостовую, за оградой стоит сооружение, очень похожее на корпус университета, оно же здание городского Владимирского реального училища. В конце улицы просматривается остроконечная крыша Дмитровской кремлевской башни. Все настоящее, но… какое-то другое. Ого! Так это же Покровка! То же самое место рядом с аркой, только лет сто назад! Интересно, а год какой?

Пытаясь избавиться от настойчивого внимания окружающих, я неторопливо направился в сторону кремля. Но мой прикид явно бросался всем в глаза: адидасовские кроссовки и джинсы совершенно выбивались из общей модной тенденции, впрочем, как и вансовская ветровка.

Я попробовал переключить внимание на уличные строения. Музыкальная школа исчезла. Здания Государственного банка тоже нет. Дмитровская башня выглядит как обычно, только она белая. Значит, сейчас конец девятнадцатого века – начало двадцатого, не позднее 1910 года. Круто!

Я неторопливо шагал по улице и разглядывал чопорные вывески: «П. Волковъ. Парикмахеръ», «Нотарiусъ», «Полиграфъ», «Физико-механикъ. Оптикъ. К. Дмитрiевъ», «Фотографiя». Вывески с именами владельцев показались мне хвастливыми, будто на перекличке они делали шаг вперед: «Волков?» – «Я!», «Дмитриев?» – «Здесь!»

Прогромыхал по рельсам новенький нарядный и какой-то очень раритетный трамвай с бордовыми лаковыми боками и белыми занавесками на приоткрытых окнах. Водитель в белом кителе и темном картузе гордо выглядывал из открытой кабины. Вместо буфера на передней панели трамвая поблескивала металлическая сетка. Крышу прикрывал рекламный щит: «Какао Van Houten. Самый лучшiй шоколадъ для питья».

Улица в общем-то узнаваема. Не такая нарядная, но зеленее и просторнее, что ли. Вдоль улицы высокие деревянные столбы с электрическими проводами и витыми фонарями. И трамвай тоже на электротяге. Ничего себе! Цивилизация! А я думал, что электричество только после революции 1917 года в России появилось.

Покровка гудит. Люди спешат по своим делам, заходят в торговые лавки, просто бездельничают. Цокают копыта, звенят дверные колокольчики, жужжат точильни. Где-то во дворе перелаиваются собаки, вдалеке играет трескучая шарманка. Похоже на расцвеченное черно-белое кино. Только все вокруг настоящее, можно руками потрогать.

Вот здание драмтеатра, новенькое, свежевыкрашенное. Площадь перед ним кажется больше. Афишные тумбы совсем в другом месте. Зато клумба такая же и вся в цветах. Посередине пара лавочек, и нет сумасшедших велосипедистов, скачущих по бетонным ступенькам рядом с задумчивой фигурой Евстигнеева. Откуда им быть-то? Они, как и Евстигнеев, не родились еще!

Ух ты! Вместо гостиницы «Шератон» – белоснежная церковь. Красивая, с большим округлым куполом и маленькой колокольней на его верхушке. Почти как на Исаакиевском соборе.

Чуть правее расположились извозчики. Сидят на козлах, подперев головы кулачищами, – ожидают. Двое в сторонке переминаются с ноги на ногу и гогочут.

– Эй ты, малой!

Я вздрогнул, услышав прогудевший за моей спиной бас, и обернулся.

Высоченный крепкий дядька с мясистым малиновым носом был похож на скульптуру городового в конце Покровки: усатый, как Мюнхгаузен, в белом кителе и темно-зеленых шароварах, заправленных в начищенные до блеска сапоги гармошкой, перетянутый широким кожаным ремнем с кобурой справа и саблей слева. Только вместо миниатюрной папахи его широкий лоб прикрывала фуражка с лакированным козырьком, на которой красовались герб с оленем и остроконечная бляха с номером тринадцать.

Меня окатило холодной волной недоброго предчувствия. Тринадцать! Не слишком ли часто для одного дня?

– Ты кто таков будешь? И чего здесь слоняешься без дела? – мужик сдвинул лохматые седые брови и уткнулся в меня прожигающим, как паяльник, взглядом.

Мысли замельтешили в голове, словно мошкара вокруг лампочки. Врать я не умею, да и не знаю даже, что соврать. Скажу правду – подумает, что сумасшедший. Может, притвориться немым? Мне не привыкать – две недели в новую школу хожу и ни с кем даже словом не перемолвился. Глядишь, от немого-то и отстанет.

– Ну, что стоишь, как статуй? Как зовут тебя, спрашиваю? Аль забыл?

Я посмотрел на дядьку жалостными глазами и промычал что-то невнятное. Он подошел впритык, наклонился к моему лицу и под рычащее «шалишь!» схватил правое ухо своими железными пальцами. Послышался хруст. Боль пронзила голову. Не сдержавшись, я закричал:

– Сергей я!

– Ба, неужто прояснило? – городовой захохотал во весь голос и отпустил наконец мое пульсирующее ухо. – Ну что, Сергей, отвечай: чьих будешь и почто здесь шастаешь?

– Шишкин я. Просто гуляю, – я выдохнул и осмотрелся.

Ничего себе порядочки! А как же права несовершеннолетних?

Вокруг начал собираться народ: худощавый паренек моего возраста с деревянным ящиком, пара мужиков в помятых пиджаках, детвора.

– А что у тебя там?

– Скрипка, – я приоткрыл футляр.

– Ты что ж, музицируешь али украл струмент?

– Играю. Не крал я.

– А вид у тебя чего такой чудной? Циркач, что ли?

– Ага. На скрипке играю и фокусы показываю, – съязвил я.

– Шагай-ка в участок. Там разберемся, какие такие хвокусы ты показываешь, – городовой махнул рукой в сторону Алексеевской.

Почесав затылок, я нехотя поплелся вперед. Сопровождающий сзади звонко стучал сапогами.

– Ваше благородие, – протянул я в надежде очаровать служивого. – А за что меня в участок? Я ж никого не трогал, гулял просто.

Городовой довольно крякнул:

– В научение тебе, чтобы дурачком не прикидывался. Да и вид у тебя уж больно малахольный.

Я обернулся. Чуть левее, то и дело ныряя в толпу, за нами тенью скользил худощавый паренек из наблюдавших. Городовой его тоже заметил, но виду не подал.

– Родители у тебя есть? Где живешь-то?

Во валит усач, прямо как Акула на физике!

– Нет, сирота я… – выдавил я через силу.

Нехорошее чувство сдавило грудь. Отца, понятно, два года нет в живых. Но мама-то жива-здорова, а я сиротой прикидываюсь! О таком даже думать страшно, не то что говорить. Но скажи ему, что мать есть, – спросит, где живет. Тут я и посыплюсь.

– Нездешний я, с цирковой труппой приехал в Нижний на Всероссийскую выставку. Да и заблудился, – спина под ветровкой вспотела.

– Врешь, бессовестный! – гаркнул городовой.

Как он догадался? Я резко остановился, и он воткнулся в меня сзади, как переполненная вешалка в гардеробе, чуть колени не подломились.

– Честное слово, дяденька! – я внимательно посмотрел ему в лицо.

– Я тебе не дяденька, а Елистрат Петрович! Заплутал, хм… Так я тебе и поверил. Подзаработать пришел на Покровку, не иначе. Знаю я вас таких, вертихвостов! – он одернул китель и, как плохой актер, изобразил недовольство.