Пускай биографы дуют пожар мировой,

под микроскопом изучая нас с тобой.

К. Морев

Посвящается Олесе Леонидовне Егоровой

Часть 1. Сторона «Б»

Новая жертва

Остров отделён с востока поймой, с юга и севера рекой, а с запада МКАДом. Почему не Полуостров, а Остров? Потому что МКАД – это та же вода. Посмотри, и убедишься.

(Да и звучит «Остров» более гордо.)

* * *

– Я тебе кассету принёс, – сказал Седов. – Там, правда, плёнка помята на седьмом риффе седьмой песни на стороне «Б».

– То есть, – сказала я, – мой магник её зажуёт?

– Не боись, – ответил Седов. – Может, так всё и начинается.

Я принесла кассету домой и вставила в магнитофон. Олег, мой семилетний брат, в это время плавал в бассейне. Скоро он вернётся с недосушенной головой, поставит себе ирокез на тоненьких среднерусых волосах и будет говорить, что попсу не слушает.

Я лежала на красно-белом матрасе и чувствовала, что меня куда-то уносит. В голове это так и нарисовалось: какие-то вулканы, пучина бездны, космос над головой и я, как дура, на красно-белом матрасе.

Я думала о том, как случайно промахнулась на «бутылочке». До этого года мы играли в «казаки-разбойники», но Толя Рахматуллин знал болевые точки, и победить его не было никакой возможности. Тогда появилась «бутылочка». Однажды мне выпало поцеловать Седова в щёку. Я подпрыгнула: Седов меня на голову выше.

«Э-э, – сказал Седов, – Акела промахнулся».

И вытер мизинцем рот.

«Знаете что? – сказала я. – А ну вас всех. Лучше в футбол давайте».

…Я встала, достала пустую кассету, вставила во второй кассетник и нажала «запись». Записала сторону «А» и спрятала свою кассету под кровать.

Щёлкнула дверь. Дедушка Женя привёл Олега.

– Что ты там слушаешь, Алинька? – спросил он. С ударением на первый.

– Ничего, – ответила я.

– Это, – сказал Олег, – грайндкор какой-то!

– Сам ты грайндкор, – сказала я. – Это группа «Ария»!

Олег пригладил было волосы, потом спохватился, взъерошил их обратно и многозначительно посмотрел в сторону комнаты.

Почему грайндкор-то? И что это так шумит?

Тут до меня дошло. Я кинулась к магнитофону.

– Женщина имеет право на нежность, – сказал дедушка. – На эгоизм. На многое. Алинька, ты чего?

Я выдернула вилку из розетки. Олег взял со стола буклет.

– «В поисках новой жертвы»? – Кассета была пиратская, но все тексты песен на буклете имелись. – Вот тебе и жертва.

– Кто жертва? Магник?

– Дура, при чём тут магник?

– Ну и сам дурак, – ответила я. – Лучше тащи отвёртку.

– Алинька, – сказал дедушка. – Я пойду. Не забывай про нежность. Отвёртку Олегу оставь.

Дедушка ушёл, а мы принялись извлекать кассету из пасти старого магнитофона.

* * *

В школе Седов подбежал ко мне с альбомным листом, где его корявым почерком, с продавливаниями, был выведен заголовок его новой поэмы: «Шайтан-мышиная возня». По периметру листа шли жёлто-красные линии, призванные изобразить, наверное, огонь. Даже в этих линиях безошибочно угадывался седовский почерк.

– Свежак тебе принёс почитать, – сказал он. Но я была совершенно убита.

– Тим, – сказала я. – Вот твоя кассета.

В коробочке рядом с кассетой лежал аккуратный моток блестящей коричневой ленты. Олег вчера предлагал завязать бантик, я зашикала на него и отказалась.

Седов по-старушечьи всплеснул руками, забрал кассету и со всей дури меня о́бнял.

– Ты чего? – спросила я. – Я зажевала твою кассету!

– Ты дослушала до седьмого риффа! – ликовал Седов. – До седьмого риффа седьмой песни стороны «Б»!!

– Ага, – сказала я. – Седьмой рифф седьмой песни стороны «Б». Седьмой урок седьмого «Б» класса. Прямо про нас с тобой.

Седов не слышал, он задыхался от счастья и махал «Шайтан-мышиной вознёй» у себя перед носом, как будто веером. «Сие полночный бред воспалённого разума», – успела я прочесть в самом верху листка.

Придя домой, я достала из-под кровати кассету, на которую записала сторону «А», и поставила на видное место. Потом сгребла со стола другие кассеты и спрятала под кровать.

Два Евгения

Когда говорят «пошли вниз», то ясно, что имеют в виду. «Пошли вниз» – значит пошли к полю, к пойме. Пойма для Острова – это море. От неё идут метры в высоту.

В любой непонятной ситуации иди к пойме. Сядь у берега, вдохни запах подтухшей водички, полюбуйся на пиявок и людей. Пойма – твоё место силы. Она фигни не посоветует.

* * *

Сегодня знаменательный день. Наш класс проявил редкое чувство коллективизма.

Мы коллективно провинились.

После второго урока предстояла уборка школы и двора. Мы спросили классную: можно ли прийти сразу в рабочей одежде?

– А бог с вами, – ответила Елизавета Ивановна. – Приходите.

А на пороге оказалось, что нельзя. Директриса, одной рукой подперев мощный бок, другой рукой отлавливала каждого нашего.

– Кто разрешил? – долетало с первого этажа до старшаков на третьем. – Почему девочки в штанах? Почему мальчики в джинсах?! Это вы на урок собрались? Бестолочи!

Диреша орёт даже тогда, когда хвалит. «Молодец, Петя Шпулькин! Вот это правильно!» – к примеру, говорит она, и Шпулька от страха держится за пуговицу на воротнике.

…Мы сидели рядком на скамейке позора на первом этаже. Надя Беркут расплакалась от несправедливости.

Толя присел рядом на корточки и сказал:

– Ну ладно тебе. Давай анекдот расскажу? Тошнилку! Короче. Входит стюардесса в салон и видит: один блюёт, все смеются. Что случилось? Да вот, видимо, съел чего не то. Ладно. Через пять минут снова заходит и видит: все блюют, а тот смеётся. Что случилось? Да вот, пакет заполнился, ну я и отхлебнул маленечко.

Надя засмеялась сквозь слёзы. За окном начало светать.

* * *

– А пойдёмте тусить! – первой предложила Маринка, наша староста. Маринка, будучи главной общественницей, всегда чувствует веяния. И сейчас ничего лучше она предложить не могла.

– Правда, погнали. Пошли они со своими претензиями.

– Пусть баба Фрося школу моет!

Мы встали и вышли из школы. Диреша уже была в учительской.

Я ещё успела постучаться к Наталье Петровне, литераторше. Мы начинали с ней смотреть «Гамлета» Дзеффирелли, а сегодня перед уборкой собирались продолжить. Наталья Петровна высунула в дверь светло-жёлтую стриженую голову и сказала:

– Погоди, Алинка.

Скрылась и появилась снова, с кассетой.

– Это чтоб вы чего другого не делали, – пояснила она, – а посмотрели кино.

– Спасибо, Наталья Петровна, – ответила я.

Но перед фильмом мы всё-таки свернули к Малой косе. Там сейчас было хорошо.

Я только сейчас заметила, что Большой Женя носит костюм и галстук. Так он всегда ходит в школу и даже гулять.

– Жек, – сказала я, – ты совсем обдолбанный, что ли?

Большой Женя внимательно глянул на меня с высоты роста, устроил могучие плечи поудобнее в пиджаке и спросил:

– Беляева, тебе чего?

– Слушай, – сказала я. – Ладно на уроках. Ладно даже на тусе. Это, в конце концов, необычно. Но убирать-то как?

– А я и не собирался так убирать, – спокойно ответил Большой Женя. – Я рабочий костюм с собой взял.

– А чего с нами сидел? Ты-то не нарушал внешний вид!

– Мне одному скучно, – сказал Большой Женя тоном, дающим понять, что дискуссия окончена.

* * *

Над Гамлетом мы тоже рыдали коллективно. Завалились к Наде и пырились в телик не отрываясь.

– Ладно вам, – сказал Большой Женя. – Очередная голливудщина. Пойду с молочным пакетом поговорю.

Я пошла вслед за ним. Большой Женя умиротворяет, а его беседы с молочным пакетом наполнены светским лоском и пищей для ума.

Он достал из мусорки пустой молочный пакет, взял ножницы, отрезал пакету дно и просунул туда руку.

– Привет, молочный пакет, как дела?

– Всё просто замечательно, – шевеля губами, ответил молочный пакет голосом, подозрительно похожим на Женин.

– Какая ж это голливудщина? – сказала я. – Франция, Великобритания. Итальянский режиссёр и Гибсон, считай, ирландец.

– Беляева, – ответил молочный пакет, – не говори ерунды. Голливудщина – не в стране она, а в мозгах.

– Жек, а почему ты только с молочными разговариваешь? – спросила я. – Почему не с кефирными, например?

Большой Женя и молочный пакет переглянулись и оба воззрились на меня с немым укором.

– Беляева, – сказал, наконец, Большой Женя. – Ты думай, что говоришь. Кефирные пакеты наглые и циничные. И в политике ни черта не разбираются.

* * *

Дома я рассказала обо всём дедушке Жене. О том, что заставляют убирать школу, но при этом надо прийти нарядными.

Дедушка пристально посмотрел на меня тёмными раскосыми глазами. Цвет я от него не унаследовала – у меня серые, – а вот раскосость, пожалуй, немного есть.

– Во-первых, – ответил он, – женщина должна быть нарядной всегда.

Дедушка Женя военный в отставке. Со мной и Олегом он сидит, пока мама в редакции. Читает нам Гоголя, Сент-Экзюпери и Искандера на разных голосах. Ещё мы играем в буриме и стихи по первой строчке.

Одно такое стихотворение получилось у меня особенно удачно. Одно такое стихотворение начиналось со строчки: «Бежит по улице корова». У меня получилось вот что:

 
Бежит по улице корова,
Пятнистая, рогатая,
Кричит нам: Девочки, здоро́во!
Как вас зовут? Агата я!
 

Сейчас дедушка готовит к печати книгу стихов и поэтому нервный. Караулит меня из окна, ругается, если иду через гаражи, кормит маковыми рулетами и рассказывает про политоту.

– А во-вторых, – продолжал он, – виновата не классная. И не директриса. А виновато государство.

Я разогревала ужин и слушала дедушку. Чувствовала себя молочным пакетом. Благо дедушка тоже Евгений.

Давай не поедем на радиорынок

Мы с Седовым продолжали обмениваться кассетами. Однажды, это был четверг и альбом «Айрон Мейден», я вырвала из тетради лист в клетку и начала писать.

«1. Moonchild. Перепиши текст в тетрадку и напишешь потом хоррор-поэму по мотивам.

2. Infinite Dreams. С 1:45 начинается качалово. Заранее возьми в руки валик, как раз окно помоешь, пока руки танцуют.

3. Can I Play With Madness. Вот тут валик лучше отложи, а то есть риск вывалиться во двор.

4. The Evil That Men Do. Можешь поздравить: у меня появилась Самая Любимая Песня. Которую можно забрать на необитаемый остров вместе с перочинным ножом и одеялом.

5. Seventh Son of a Seventh Son. Ну ты всё понял. Седьмой урок седьмого класса.

6. The Prophecy. Тут, к сожалению, звук как из сортира, но эстетических достоинств песни не умаляет.

7. The Clairvoyant. Расколбас – с 2:00.

8. Only the Good Die Young. Грустная песня. Ну ты по названию видишь.

Слушай, дерзай и жги!»

После этого я аккуратно сложила листок и сунула его в коробку из-под кассеты. Утрамбовала саму кассету и всё это назавтра принесла Седову.

На следующий день он, ни слова не говоря, вручил мне альбом Сагадеева. Хотел что-то сказать, но почесал ручкой за правым ухом, на мгновение сделав его почти таким же оттопыренным, как и левое, улыбнулся и ушёл.

Дома я нашла рядом с Сагадеевым бумажку.

«Каменты огонь! – было написано невыносимым седовским пером. – Вот этот может показаться грубым, но концепцию чувак тянет!»

Я улыбнулась.

– Что за фигнюлька? – спросил Олег, зайдя в комнату и посмотрев мне через плечо.

– Фигнюлька, – ответила я, – это ты. А мы новый способ коммуникации изобрели.

Олег на «фигнюльку» не обиделся. Я сказала это очень нежным голосом.

– А как же аська? – уточнил он.

– Иди домашку делай! Много ты понимаешь! Аська…

* * *

С тех пор у нас началась Великая Кассетная Переписка. Помимо комментариев к трекам, там было ещё много чего.

«А мы со Стасом у меня зависли, жаль, тебя не было».

«Слыхала? Витю-панка побили рэперы! Но вроде не так прям чтоб жесть была».

«А мы Металлику на кастрюльках сыграли! Чем богаты, тем и рады!»

«Моей маме Мейдены понравились! Моя мама тру!»

«Купил казаки, а они жмут, заразы. Красота требует сами знаете что!»

Однажды после школы я зашла за Седовым: мы с ним, Федей-ботаном и Стасом Неотмиркиным собрались на наш первый концерт в Лужники. Седов волновался, как Наташа Ростова перед первым балом. Долго выбирал футболку и причёсывал то, что в будущем должно стать бакенбардами в стиле Хэтфилда.

– У меня для тебя кассета, – сказал он, – но давай как вернёмся. А то шмонают.

– И что? Кассету зачем отбирать? А отберут – доброе дело сделаем. Охрану к музыке приобщим.

– Ну нет, – ответил Седов и почему-то побледнел.

* * *

Мы прошли кордоны и забились на верхотуру. Там были сидушки, но нас это, разумеется, не волновало. Мы стояли и радовались тому, что денег у нас было только на галёрку. А то бы мы были внизу, а так – наверху.

– Девочки! – раздался сзади голос. – А ну-ка сядьте! Не видно из-за вас ничего!

Через два пустых ряда от нас сидели три тётки. У них были химические кудри и строгие лица.

– Хорошо, – ответил Федя-ботан, поправил очки и улыбнулся пухлой нижней губой.

– Как скажете, – ответил Седов.

– Они ещё и вежливо аплодировать будут, – сказал Стас Неотмиркин. Больше он ничего обличительного сказать не успел, потому что вышли музыканты. Стало темно в зале и светло у людей в головах.

К Кипелову у меня нежные чувства, без всякой гендерной ерунды. Почему-то он успокаивает. С остальными покажет время: дай бог, концерт не последний.

Я вдруг поняла, что знаю наизусть все песни: «Мёртвая зона», «Кастельвания», «Следуй за мной» и так далее.

– Молодые люди! – крикнули сзади на «Смутном времени». – Сказали же! Сядьте!

Поскольку тётки в этот раз сказали «молодые люди», ответить решила я:

– А вы сами встаньте!

Больше мы ничего не слышали. Я трясла хайром и ждала, когда же за нами придут. А на «Пути наверх» Федя тронул меня за плечо и мотнул головой назад.

Я оглянулась. Над нами возвышались тётки. Они стояли, танцевали руками, сжатыми в кулаки, и трясли химической укладкой. Одна сняла пиджак и была в кружевной маечке на бретельках.

* * *

На обратном пути Федя-ботан предложил сесть, а Седов, Неотмиркин и я ощутили потребность полежать на брусчатке.

– А хорошо, – сказал Федя, – что наши больше с нашими не дерутся. Это мне брат про Алису рассказывал. Наше, говорит, поколение более удалое. Без «розочки» на концерт опасно было ходить.

Я вспомнила наших соседей сверху. Они ведут себя примерно так же, только «Алису» не слушают.

– Теперь это так называется? – спросила я. – Удалое?

– Ага, – сказал Седов. На слове «Алиса» он почему-то побледнел опять. – Мало нам рэперов что ли?

– Тебе бы хайр пришлось отращивать, – сказал Неотмиркин Феде. – Насилие над собственной личностью, все дела.

– Айрон Мейден, – сказал какой-то парень в камуфле, глядя на картинку у меня на груди. Показал «викторию» и пошёл дальше.