Если меня когда-нибудь попросят назвать точную дату моего превращения в жалкое дрожащее существо, я не смогу этого сделать даже под страхом смертной казни. Человека нужно долго, упорно, методично уничтожать, чтобы он, как я сейчас, забился в угол туалета между раковиной и ванной.

На полу так и стоит открытая бутылка моющего средства для кафеля, шумит вода, губка, которой я с утра начала мыть раковину, потерялась где-то в коридоре. В последнее время от скорости, с которой я передвигаюсь, зависит мое здоровье.

Изящно изогнутая, позолоченная дверная ручка давно перестала дергаться и зловеще белеет на фоне темного дорогого дерева. Я с трудом отрываю от неё взгляд и пытаюсь пошевелиться. Шея затекла, спина начала болеть, суставы коленей задеревенели.

Кое-как поднимаюсь на ноги, поморщившись, гляжу в зеркало. На левой скуле виднеется лиловый припухший синяк. Завтра все будет только хуже, и снова придется надевать темные очки. Пару раз согнув и разогнув правую руку, убеждаюсь, что на этот раз обошлось без переломов. Облегченно вздыхаю. Я сняла гипс лишь два месяца назад, не хотелось бы надевать его снова.

Закрываю воду, выжимаю тряпку, завинчиваю крышку на моющем средстве – делаю все это машинально и прислушиваюсь.

В давящей, звенящей тишине различаю отдаленный шорох страниц. Муж просматривает документы. Дверь кабинета хлопнула больше часа назад, но выйти из ванной комнаты я осмеливаюсь только сейчас.

Аккуратно, стараясь не издавать звуков, иду в спальню.

Пасмурный день заколдовал комнату в темные тона, разогнал по углам тени, и они затаились там, как недобрые ночные создания. За окном начинается дождь. Это означает, что к вечеру у меня снова будет мигрень, и мое состояние наверняка ухудшится. Никому не идет на пользу падение с табуретки и удар в челюсть.

Неслышно прохожу по великолепному ковру, покрывающему пол вглубь комнаты, к зеркальному трельяжу на изогнутых ножках и опускаюсь на расшитый золотистой нитью пуф. Осматривая расцветающий на скуле синяк, думаю только о завтрашнем дне. Как я покажусь на работу в таком виде? Андрей никогда не трогал лицо, сегодня он был слишком зол, чтобы целиться.

За девять лет совместной жизни я научилась определять его настроение по звуку поворачиваемого в замочной скважине ключа. Бывали дни, когда я даже успевала закрыться в ванной или на балконе – там, где дверь запиралась изнутри. Обычно я оставалась там до глубокой ночи, пока муж не ложился спать, а после того, как он в прошлом январе подпер дверь шкафом, я научилась хранить на балконе теплую одежду.

Останавливаю взгляд на своем отражении в зеркале, долго смотрю на себя, пытаясь понять, что в моем лице настолько меня отталкивает, а потом понимаю – глаза.

Большие, некогда красивые, цвета спелой летней вишни, но выражение в них, как у девяностолетней старухи – пустое и вымотанное.

Было время, когда я любила Андрея без памяти. Он уже тогда шел на повышение в юридической компании и подавал надежды самого перспективного работника.

Статный, высокий брюнет, с пронзительными, томными голубыми глазами. Взрослый, серьезный, успешный, очаровательный. Ему хватало одного взгляда, чтобы расположить к себе. Некоторое время он читал лекции в университете по юриспруденции, и все девчонки с нашего потока вздыхали по нему.

А он выбрал меня.

В моей жизни были громадные букеты красных роз, шикарные ужины в самых лучших ресторанах, поездки к морю на выходные, стихи, поэмы теплыми майскими ночами, дорогое подвенечное платье, обручальное кольцо с бриллиантом и медовый месяц на Мальдивах. Именно там он ударил меня в первый раз, так, что я упала на красивый пушистый ковер персикового цвета.

Я запомнила этот ковер во всех подробностях, его узоры и переплетение нитей, я лежала, а рядом со мной уродливо чернела лужа пролитого кофе.

Он извинился через несколько часов. Скупо и сухо, и в этот же вечер сводил меня в ресторан.

В моей жизни было много ресторанов…

Я замужем девять лет, и я ненавижу рестораны.

Я замужем уже девять лет, и я ненавижу огромные букеты роз. У них резкий запах с примесью крови.

Я замужем уже девять лет, и все эти девять лет мне хочется умереть.

Сначала мне даже казалось, что все это – в порядке вещей, что все так живут, и что вскоре, если я исправлюсь, это закончится. Винила себя, думала, что, возможно, я неправильно себя веду, провоцирую, но, когда Андрей однажды пришел с работы и ударил меня просто потому, что ему на ком-то срочно требовалось выместить злость, я поняла одну простую истину: ничего не изменится.

Это не закончится никогда.

Любовь моя давно умерла, и мне больше нечем было его оправдывать.

Стискиваю руки до бледности, воспоминания причиняют боль, словно дыра, которая разрослась в моей душе тлела по краям, выгорая еще больше.

Он пришел, молча разделся и сел за свой рабочий стол в кабинете. Я хлопотала на кухне. Работал телевизор, что-то мерно вещая. Я как раз доставала из духовки свежую выпечку, когда заметила странное затишье.

Нет, телевизор работал исправно, даже, мне показалось, чуть громче, чем было удобно, а за моей спиной беззвучно, жутко и внезапно вырос Андрей.

Хорошо, что я успела закрыть раскаленную духовку, иначе я бы влетела в неё головой.

Удар был такой силы, что мне показалось, будто внутри черепной коробки взорвалась петарда.

Я кубарем отлетела в дальний угол кухни и не сразу поняла, что произошло. Когда собрала мысли в кучу, Андрей снова навис надо мной.

– Помнится, я говорил тебе несколько раз: не трогай мой портсигар, – будничным тоном сказал муж, – он должен лежать на столе, а не в его ящике. Ты что, тупая?

Портсигар. Золоченая дорогая вещь, привезенная мужем из Венеции.

Я несколько раз похлопала ресницами, безмолвно соглашаясь с его последним утверждением.

– Я … только хотела протереть твой стол от пыли и, должно быть, случайно…

– Случайно. Быть. Не. Должно.

Каждое слово сопровождалось рывком его руки, крепко вцепившейся стальными пальцами в мои пышные волосы.

Я не издала ни звука, ни когда он швырнул меня через всю кухню, ни когда выдрал клок волос. Только попыталась удержать равновесие, вцепившись в шелковые шторы, но карниз не выдержал, и я полетела на пол вместе с ними.

– Не трогай мои вещи. Тебе вообще нечего делать в моем кабинете. Там хранятся документы, которые не для твоего ума. Ты все поняла, милая? – спросил он, приблизив свое точеное лицо, с высокими скулами, безупречно выбритое.

Я кивнула. Он отпустил меня.

– Хорошо. Извини.

Потом, когда он ушел, я долго сидела на полу в слезах и никак не могла понять, что чувствую.

Ничего.

Сосущая пустота. Не было даже обиды, сплошная усталость.

Смотрю через зеркало в хмурое небо за окном, разглядываю влажные далекие улицы, потом медленно вынимаю из косметички пудру и пытаюсь сделать что-то с набухающим синяком.

В памяти проносится воспоминание о светском вечере недельной давности, на котором я сопровождала мужа. На мне было пафосное великолепное красное платье, и я была словно сгусток огня в центре зала. Завистливые взгляды женщин и заинтересованные мужчин заставляли меня нервничать, и Андрей был не слишком доволен тем, что я не улыбаюсь, не танцую и вообще не радуюсь жизни.

Он отвел меня за угол банкетного зала и пригрозил, что если я и дальше буду отравлять ему праздник своим кислым лицом, то дома он его подправит.

Улыбка не сходила с моих губ до самой ночи, пока мы не сели в машину и не тронулись в обратный путь. Даже щеки заболели.

Зависть в моей жизни случалась часто. Некоторые из моих коллег с сожалением вздыхали, увидев меня на пороге школы в новой норковой шубке. Провожали меня взглядами и мужчины на улице, но я предпочитала этого не замечать.

На корпоративах, которые несколько раз в год устраивала фирма Андрея, в его сторону летели комплименты. Какая красивая у него жена, как блестят в её ушах бриллиантовые серьги и переливается на нежных плечах дорогой мех!

Андрей от таких разговоров млел и расплывался в милой улыбке. Он выглядел превосходно и никогда не жалел средств на внешний вид.

Высокий, широкоплечий, осанистый, с пронзительными голубыми глазами, необычно контрастирующими с темным цветом волос – женщины были от него без ума, о чем он при каждом удобном случае напоминал мне. При этом он добавлял, как я должна была быть ему благодарна, и заставлял немедленно соглашаться с ним.

Я соглашалась.

На таких сборищах, он ни на миг не выпускал мою руку, придерживал дверь, галантно вставал из-за стола, стоило мне подняться. И все это производило впечатление. Даже на меня иногда.

Потом, несколько лет спустя, я освоила искусство сидеть с прямой спиной, когда от боли в почках сводит челюсти, и научилась мастерски накладывать макияж, маскирующий трехдневные синяки.

Временами мне казалось, что однажды он меня убьет, но спасение пришло неожиданно.

В один из летних дождливых дней несколько лет назад мне позвонила моя однокурсница и сообщила, что переезжает в другой город.

– Семьдесят третья школа, – щебетала она в трубку, – им нужен филолог. Я сразу подумала о тебе, ты ведь сейчас нигде не работаешь?

– Нет, не работаю.

– Вот и отлично! Школа небольшая, всего пятьсот человек, работать комфортно, душевный коллектив, соглашайся!

Я согласилась, не раздумывая. Мне было все равно, куда вырваться из этого проклятого дома, увешанного зеркалами и позолотой.

Андрей мою новость встретил прохладно.

– Зачем тебе работать? Я в состоянии обеспечить нас всем необходимым. И потом, ты пять лет сидела дома. Что можешь преподавать в школе? Десять способов отжать половую тряпку?

– У меня высшее образование, – терпеливо произнесла я, не в особой надежде на успех.

Но, то ли дела в этот день в фирме Андрея шли в гору, то ли просто звезды сошлись удачно, он махнул на меня рукой.

– Все равно больше года ты не продержишься. Разнежилась за чужой счет за пять лет-то…

Он мог меня всю облить грязью, если ему было так угодно. Моей радости не было предела.

Семьдесят третья школа – лучшее, что могло со мной случиться. Только переступив её порог, я поняла, что это – мое место.

По коридору витали запахи столовой и свежей выпечки, всюду сновали ученики, галдели, шумели, толкались, смеялись.

Я словно оказалась внутри разворошенного улья, и внезапно меня посетила мысль, что пока я жила в своем маленьком мирке, полном боли и отчаяния, жизнь вокруг меня не стояла на месте. Что оказывается, люди умеют улыбаться, относиться друг к другу хорошо, выражать свои искренние эмоции.

Этот глоток свежей жизни, общение с новыми людьми изменили меня. Я не сразу перестала вздрагивать от резких звуков, и разговаривать с другими учителями начала не сразу, но постепенно все наладилось.

На работе я получала целебные часы, наполненные смыслом, и с каждым детским взглядом, с каждым наивным вопросом, с каждым уроком воскресала, обогащалась эмоциями, напитывалась самой жизнью, любовью, новой радостной, пьянящей свободой.

Я была словно узник, десятилетиями не ведавший солнца, и вдруг выпущенный на волю и окутанный его сияющими лучами. Я могла часами проверять сочинения, рисовать с детьми стенгазеты, готовить праздники и олимпиады, сидеть на экзаменах, но только не возвращаться домой.

Даже Андрей однажды высказал, что школа идет мне на пользу: я больше не хожу по дому в переднике и не раздражаю его своим присутствием.

Он перестал меня трогать, ведь я каждый день была на виду, контактировала с другими людьми. А я была так счастлива, что перестала ждать внезапного нападения. У меня даже появились мысли, что, может быть, в моей семье все еще наладится, если я хорошенько постараюсь.

Я готовила обеды поздними вечерами, уставшая, с ноющей от тяжелого школьного дня поясницей. Мыла до блеска нашу великолепную квартиру. Без конца боролась с пылью в книжных шкафах и прихожей, стирала, гладила, скоблила, драила, натирала. Так прошли шесть долгих лет.

А потом я полетела через всю кухню за портсигар, который должен оставаться на своем месте.

Ночь после этого случая провожу без сна в своей спальне, с мыслями о том, что моя жизнь – бесконечная вереница пустых дней, и все хорошее в ней – мираж.

А на следующий день происходит то, что меняет всё раз и навсегда.

***

«Простите, я люблю вас…»

Поднимаю взгляд от простого белого конверта и медленно опускаюсь на стул. Конечно, я никак не ожидала этого. Любовные письма от учеников. Листочек в линеечку с неровным краем, наспех вырванный из тетради и корявые торопливые взволнованные буквы.

Неискренние, поддельные письма, написанные ради забавы, не выглядят так. Вкладываю лист с одной единственной строчкой обратно в конверт и отпихиваю его от себя. Резко, вместе со всеми своими эмоциями по этому поводу. Первой моей реакцией была мысль о том, что это чья-то шутка. Ну, право, я не верю, что школьники, даже старшеклассники, могут увлечься своим учителем. Тем более полюбить его.

У меня у самой на попечении девятый класс. Я веду их с начала средней школы, и, конечно, это не может быть никто из них. Десятиклассники… Нет, вряд ли. И я не могу представить никого, кто из выпускников мог бы написать мне это послание.

Потом я думаю, что меня вообще не должно волновать это письмо. Это чья-то шутка, не более.

Я убираю конверт в стол, в последний из трех ящиков. Закрываю и забываю о нем до ноября, когда приходит новое. Ровно таким же почерком написанное. На таком же наспех вырванном листе в линеечку. Торопливое и отчаянное.

И в нем опять лишь одна строчка.

Прихожу на работу с утра, бросаю куртку на стол и разматываю шарф, встряхиваю густыми длинными волосами, выбрасывая из них капли осеннего холодного дождя, и замечаю белый конверт на первой парте.

«Я люблю вас…»

Без «простите». Уже нет этого извинения за свое чувство…

«Что происходит, черт возьми!» – думаю я озадаченно.

В конце концов, я работаю в школе уже не первый год, и даже когда я была более молодой и красивой, никто не думал оказывать мне знаки внимания.

Я пытаюсь сосредоточиться на почерке, но никого не узнаю. Мальчишки всегда пишут неразборчиво, угловато и небрежно.

Откладываю письмо в стол, к его старшему брату, закрываю ящик, призадумываюсь. Потом вытаскиваю оба конверта, сравниваю послания. Совершенно точно писал один и тот же человек.

Между письмами – два месяца разницы. Если это шутка, то какая-то затяжная.

В коридоре слышатся голоса, ученики начинают приходить в школу. Из своего кабинета, находящегося на втором этаже, я слышу, как они переговариваются, шуршат болоньевыми куртками, смеются, толкаются, что-то зубрят, визжат, недовольно вскрикивают, топчутся, переговариваются, ссорятся. Они дети – о какой любви может идти речь? И я бы выкинула все это из головы – собственно я стараюсь это сделать – но образ письма в белом конверте то и дело встает перед глазами.

Выхожу в коридор, чтобы встречать учеников вместе с дежурным учителем.

– Здравствуйте, Мария Викторовна, – летит со всех сторон.

Улыбаюсь.

Очень люблю свою работу. Я из тех людей, которым в жизни посчастливилось выбрать свой путь правильно. Я никогда бы не смогла работать в офисе, общаясь только с цифрами, документами и монитором компьютера. Никогда также не смогла бы быть артисткой, потому что чувствую себя на сцене скованной и неуклюжей.

Но я всегда любила детей. Мне нравилось с ними возиться, играть. Я работаю в школе шесть лет, преподаю русский язык и литературу, и ни разу не пожалела о том, что выбрала себе такую профессию. Люблю своих учеников, встаю каждый день с мыслью: какую частичку себя я подарю им сегодня? Мне нравится работать даже с хулиганами, двоечниками и балбесами, потому что к ним тоже можно подобрать ключик. Мне хочется верить, что моим ученикам тоже нравится приходить ко мне в класс.

– Здравствуйте, Мария Викторовна. – Мягкий, негромкий, уверенный голос.

Что-то происходит в это краткое мгновение, я даже оглядываюсь, так становится тревожно вдруг. В интонации ученика я слышу нечто не совсем привычное.

Поднимаю взгляд и встречаюсь глазами с Милановским Артемом, десятиклассником.

Светло-голубая рубашка выглажена, как и всегда, отложной воротничок намертво накрахмален, темные брюки, о стрелочки на которых можно обрезаться, и начищенные черные туфли. Темные волосы, карие глаза, юношеское румяное с холода лицо и мокрые ресницы, на которых растаял юный ноябрьский снег.

– Здравствуй, Артем.

Он проходит мимо, и я слышу, как он задерживает дыхание. Опускает глаза слишком поспешно, весь подбирается почти незаметно, расправляет плечи, но тут же время ускоряет шаг, и руки его сжимаются в кулаки.

Я наблюдаю, как Артем поднимается по лестнице, постепенно скрываясь из виду, и не знаю, что мне делать. То ли это все мне чудится, и я просто накрутила себя этими письмами, о которых постоянно думаю.

«Твои мысли и твое поведение не соответствуют ни твоему статусу, ни возрасту», – одергиваю себя резко, и выбрасываю все лишнее из головы.

Но четвертым и пятым уроком у меня литература в десятом классе, и взгляд мой, привычно скользя по лицам учеников, неизменно останавливается на Артеме, который не поднимает глаз от тетради.

– Итак, образ Андрея Болконского в романе Льва Толстого «Война и мир». Кто желает ответить?

Мой голос, негромкий, ясный, среднего регистра легко перекрывает рабочий легкий шумок в классе. Поднимается несколько рук, я по очереди выслушиваю всех, слегка поправляя, соглашаюсь или нет с их мнением.

– Хочется услышать Милановского.

Он поднимает взгляд на меня, лицо его спокойно.

– Андрей Болконский – князь, разные персонажи романа характеризуют и относятся к нему по-разному. Так жена его – Лиза, например, боялась своего мужа и уважала его. Пьер Безухов смотрел на князя с неизменным восхищением. Его сестра Марья Болконская говорила о нем, что он наделен неизменным благородством, живостью мысли, подчеркивая его острый ум и высокие идеалы. Даже Кутузов относился к нему по-отечески и сделал своим адъютантом. Это подтверждается текстом…

Он опускает взгляд к книге, лежащей у него на парте, и начинает листать до пестрой закладки, а потом зачитывать текст.

Его голос тверд, спокоен, длинные крепкие пальцы перебирают шуршащие страницы, и я отказываюсь от мысли, что это он писал мне письма. В моем понимании, влюбленный в свою учительницу молодой человек должен хоть как-то себя выдать.

В этот день я задерживаюсь допоздна с проверкой тетрадей. Уроки давно закончились, вахтер гремит ключами на