У нас же пьеса про юбилей, про фальшь купленного позднего признания. Я, когда первый раз попал в милицию, сразу после войны, мне было лет двенадцать, там тетка сидела за решеткой, и она мне сказала: «Сынок, я тебе как мама говорю — никогда не признавайся!» Грасиела долго и мучительно достигала ненужного ей совершенства. А поняв, что потеряла, пропустила, профукала главное в жизни — любовь, — спохватилась хоть что-то спасти. Но поздно — ехал Харон с моих похорон. Сидит одинокая, рассматривает свои украшения — аукцион наедине с самой собой. И только смерть снимает с лица слой за слоем всю прожитую жизнь, до подлинного личного возраста человека — кто когда расцветал. Вытеснение прошлого настоящим. А когда настоящим становится прошлое?.. Настоящее делается текущим, притворным, неважным. Вот ты, Люда, в сцене с Маркизой говоришь: «Кто-то открыл окно…» Там за стеной умирает папаша Сальваторе. «Кто-то открыл окно…» А кто этот кто-то? Кто-то еще в доме есть. Я к тому, что мы не умеем играть смерть, хотя живем с ней все время.
Миленькие, понимаю — обрыдло все, текст уже на зубах скрипит, но надо стараться хоть чуть-чуть проживать. Должен же быть хоть какой-то прожиточный минимум существования. Иначе не актер, а безмордый инвалид и заемная душонка чужого текста.
Тихонько опускайте руки — пусть медленно тает мизансцена. Только что отзвучала музыка прошлого, свадебная песенка пятьдесят третьего года. Людочка еще напевает ее, длит, но она уже кончилась. А Максим, поседев изнутри, схватившись за сердце, отбредает к креслу…
Она. Ты сделал меня счастливой без любви…
Он. Как это, счастливой без любви, трудно понять…
…И смотрит на нее, и ждет ответа. Но ответа на другой вопрос, ему страшно, он цепляется за слова, за разговор. Так ярко вспомнилась минута далекого прошлого, что все настоящее обесценилось, мгновенно девальвировало — как это могло случиться? И стало страшно. Вот о чем это «Трудно понять!» — страшно понять, не хочется понимать. Мужской страх ипохондрика-победителя, раззолоченного в мишуру импотента — в богатство, родовитость, газетную шумиху по поводу юбилея… А ей ничего этого не нужно. Как все-таки бесстрашны женщины. И верны и честны перед собой… Если любят. Вот за стеной в отеле пыхтенье и стоны. Рядом любовь чужая — она уже счастлива. Это — клан, клан любовников… Но уходит своя любовь, и чужая начинает ранить.
Необходимо найти громадный шикарный черный парик с продрисью седины — львиная грива опозданки. А самой уже не встать — бредет к телефону на четвереньках — женщина о четырех лапах. И не может забыть свидание в заснеженном Париже. Вы поймите — такая экзотика! — снег там редко. Утром ей записку принесли, два коротких слова «Как жаль»… Давайте так и назовем спектакль. А то что это: «Любовная отповедь женщины сидящему в кресле мужчине»? Нет, лучше коротко и безнадежно — «Как жаль» — хорошо же, правда?