Горят костры, ведут проституток на казнь, толпа глазеет, рушится телега с приговоренными, а Румата стоит, опершись на громадный в железных шипах кол, на котором казнены уже десятки жертв. Румата видит, что обе руки его в крови и вязкой слизи, и с выражением абсолютного безразличия к происходящему он проводит ладонью по лицу, так что глаза заливает липкой кровью и лицо превращается в кровавую маску. Маска какое-то время неподвижна, а потом оживает: сперва, разлепившись от крови, открывается один глаз, потом второй, и это уже другой Румата — Румата, надевший кровавую маску убийцы.
Оставалось доснять реакцию толпы. Каждый типаж был выдрессирован, все шевелилось, но Герману это казалось недостаточным — в толпе не было захваченности зрелищем, они не «пялились» на казнь, а нужно было, чтобы пялились, чтобы каждый был конкретен в своем внимании, чтобы он действительно смотрел на казнь, как в финальной пушкинской ремарке к «Борису Годунову».
— Я знаю, что нужно сделать! — сказал Герман. — Я пойду туда, на помост, а ты, Лёшка, скажи пиротехникам, чтобы не зажигали костры. Массовка подумает, случилась какая-то накладка, все растеряются, и тут выйду я и…
— Что, Алексей Юрьевич?
— Что-что — жопу им покажу! Они обалдеют, и будет как раз то, что надо. По готовности командуй, хорошо?
— Хорошо, Алексей Юрьевич.