Все врешь, наигрываешь, не так, не так!
Герман честит режиссера Рубанова за то, что тот «корчит рожи», поднимая мальчика, ковыряющего палочкой в заднице убитого монаха. Интересно, кто бы не корчил, противно же: шагать по колено в грязи, смотреть на эти трупы, да еще мальчишка с его отвратным любопытством. Володя брезгливо морщится.
Но в этом и выражается германовский «гиперреализм» — глубокий психологический контрапункт: в самых омерзительных обстоятельствах — обыденное выражение лица, в самых кричащих сценах — тихий, почти неразборчивый ветерок реплики:
— Пусть Колька Астахов удавится, что он не слышит ни слова, — это его проблема — говори тише! — требует Герман.
Звукорежиссер Николай Астахов улыбается, он знает, что все равно на озвучании будут другие задачи и другие слова.
Обыденное выражение лица — почему? Потому, что привычка к ужасу — страшнее ужаса. Потому, что, когда расстрельщик с Лубянки спокойно говорит: «А что такого — это моя работа, до трехсот в день доходило, дуло нагана раскалялось, специально ведра с холодной водой ставили — стволы студить», — страшно. Обыденность выражения — парадоксальная реакция на ужас, а только парадокс может что-то вскрыть, предъявить явление.