Хорошо, пойдем дальше. А впрочем, это все. Юрка, готовь кадр. Валера, снимите на видео, я в вагончике подожду.
И Герман уходит. На неделю. Потому что неделю мы не можем снять этот кадр. По четыре раза на дню солнце сменяется снегом, потом заходится дождь, тучи накрывают замок внезапной тьмой, снова пробивает солнце — эта неделя кажется бесконечным годом с беспорядочной сменой времен, а Герман все сидит в своем вагончике.
— Что я делаю не так, что? — недоумевает Валера.
Уже неделю сорок каскадеров в монашеских рясах ложатся в грязь, голый человек, облитый гримерным дерьмом, часами дрожит от холода, в сотый раз подбегает мальчик, ступает в огромных сапогах режиссер омского ТЮЗа Володя Рубанов, выдергивает мальчика, тот бежит, трогает за плечо убитого монаха, голова падает в ручей. Уже венгерский кран выдрессировался отслеживать всю эту панораму. Но прежней, той случайной выразительности японского кадра никак не добиться, все получается какая-то театральщина, музей мадам Тюссо, а не хроникальный ужас разыгравшейся здесь катастрофы.
— Не понимаю: и трупы настоящие, и грязь, и этот голый — все настоящее, а в кадре лажа.
— Может быть, Валера, в этом все и дело?
— В чем, Лёшка, в чем?
— Что все настоящее? Ведь в Ольгино на пробе лежали манекены — так?
— Ну?
— У них не было реальных форм. Они же почти плоские, так?
— Ну?
— И камера скользила по невнятной, несчитываемой фактуре, понимаешь? Не разобрать — что-то черное и страшное, долго-долго, а потом раз — и голый человек, и только тогда мы вникаем, что вся эта дорога, вся панорама — были трупы, понимаешь?