Снова пьет из кожаного меха Румата, попадает в капкан Михельсон и вяло бормочет литовец. За монитором уснул Валерий Мартынов. Я сверлю литовца безумным взором, надеюсь высечь из прохладных его глаз хоть искру жизни.
И вдруг посреди реплики он вопит, потом хохочет.
«Свихнулся, что ли!» — в испуге думаю я и кричу, увидев хлынувшую в кадр удачу:
— Не останавливаться, продолжаем!
Из переполненной бочки за шиворот артисту льется вода, он ежится, трясется, хохочет, но играет.
Просыпается Мартынов, глядит в монитор, ничего не понимает — воду камера не видит, литовец перекрывает ее головой.
— Не останавливаться!
Лыков стоит к камере спиной, трясется от смеха, а старик Кабани, разевая пьяную пасть, гыкает, плюется и ревет в похмельном зашкалившем перевозбуждении:
— Вот, хо-хо-тел горю-ю-чую, ай! воду для фейрверков, но изобрел, ох-а-а! спи-и-и-рт и за-а-пил!
— Стоп, снято! Переоденьте артиста и дайте ему водки. Спасибо всем.
Я был счастлив. Все ушли, а в бочку продолжала течь вода, и с неба шел первый легкий снежок — жаль, не в кадре.
— Это не режиссерская заслуга, — сказал кто-то на просмотре.
— Почему же, — возразил Герман. — Главной заслугой режиссуры было не выключить камеру и заставить артистов продолжать — не каждый бывает готов к такой удаче. И ведь литовец по-русски сыграл?