Хорошая проба у Ярмольника, но Левин больше подходит.
Сказывалось всё: личные симпатии (немаловажно — с этим артистом предстоит жить весь съемочный период), вкус, знание германовских установок, впечатление от повести и сценария. Ярмольника почти не называли: в общем представлении Румата был моложе, легче — не такой, совсем не такой. Так что звучали в основном две другие фамилии. Все помнили, что Ярмольника Герман вызвал «так», для разминки, и скандалы их тоже помнились, так что называть его было, в общем-то, бессмысленно.
Прицкер сказал: «Ярмольник», никак не комментируя.
Я сидел за Евгением Давидовичем и смотрел на Германа — полная неподвижность, застывшее лицо и остановившийся взгляд. Он висел, как батискаф, на такой глубине, что сверху — ни волн, ни пузырей. Так прислушиваются к неразличимо далекому, когда сквозь человека проходит время.
— Ну?
— Что ну?
— Злобин, скажешь что-нибудь?
— Что? Левин, пожалуй, Ярмольник… или Лыков.
Кто-то прыснул в углу, а директор Марина Сергеевна посмотрела на меня с бухгалтерским негодованием: «За что этому Злобину полгода платят?»
Герман, кажется, тоже не очень был доволен моим ответом и начал потихоньку сопеть:
— Лёшка, меня любить — это не профессия, определи точнее — кто?
— Левин, Лыков, Ярмольник… я не знаю!