Сыграл, еще как. Через два дня привезли отснятый материал — много, по нескольким сценам, в том числе и со священником. Собрались в просмотровом зале. Вот Лена Руфанова — Ева Браун, одетая в чулок, у нее такой костюм «ню» — по парапету гуляет. Магда Геббельс — Леночка Спиридонова, брезгливо морщится пошлой шутке фюрера, Борман Гитлеру завтрак готовит… вдруг что такое — темный материал пошел: Кирилл Николаевич наклоняется к Леониду Мозговому, беззвучно шевелит губами — огромный, с колоссальной лепкой лица, с жалкими испуганными глазами, — бормочет и кланяется при каждой фразе. Текст под бормотание какой угодно подложить можно, что обвинение, что мольбу. Суть выявлена: перед Гитлером, перед этой сошкой зализанной, такая личность унижается — страшно. Но оператор переборщил в экспериментах с фильтрами, не рассчитал диафрагму, а еще это зеркало — как оно на чувствительность влияет, какие у него там фракции, — одним словом, брак. А Кирилл сыграл гениально!
И тихий в охолонувшей тишине просмотрового зала вопрос к оператору: «Алексей, можно как-то вытянуть изображение?» — «Александр Николаевич, дело в том, что…» — «Алексей, можно как-то вытянуть изображение?» — «Думаю, что не получится…» — «Алексей, можно как-то вытянуть изображение?» — «Нет, нельзя, Александр Николаевич, вы же видите, вы же сами оператор — нельзя!» — «Алексей…» — «Да нельзя, я сказал же!» — «Не кричите, я не вам. Злобин, Лёша, поезжайте к Кириллу Николаевичу и просите, слышите, просите его пересняться. Видите — у нас материал в браке».
— Ну что, поехал?
— Нет, позвонил. Он отказался, сослался на самочувствие, сказал, что сердце болит и больше не может. Вот тогда позвали Анатолия Самойловича Шведерского, поставили роскошный рембрандтовский свет — и сняли без всяких зеркал и чулок.