Уже на второй пробе они сцепились — хотя как можно сказать «сцепились», если Алексей Юрьевич, окруженный безопасной дистанцией, за которой сникла в тень съемочная группа, танцевал боевой танец африканского вождя-каннибала с невоспроизводимым звуковым сопровождением, а Леонид Исаакович был привязан к креслу тяжелой сетью, как жертва Авраама перед закланием.
Только что все было мирно, Румата красиво разбил сырое яйцо о лоб дона Рэбы, сел, развалясь, в кресло, на него швырнули тяжелую ловчую сеть, подскочил черный монашек с перочинным ножом, ткнул возле горла артиста.
— Поосторожнее, эй! — прохрипел Ярмольник.
И тут из режиссерского кресла вскочил Герман:
— Что это за «эй», я тебя спрашиваю?! Этого слова в сцене нет! Или ты считаешь, что можно хамить здесь всем подряд?! Это тебе не телешоу и не один ты здесь артист!
— Развяжите меня, ухожу к чертовой матери! — рванулся Лёня.
— Если кто-нибудь его развяжет, уволю! Приехал, понимаешь, на «мерседесе» и хамит!
Лёня бился в сетях и что-то кричал, Герман тоже, оба грозили друг другу мордобоем. Ярмольник показывал кулак в щетинистой боевой перчатке, а Герман в ответ сгибал мизинец, мол, имели мы в виду таких страшных! Однако к связанному Ярмольнику не приближался — еще пнет, чего доброго, сапоги-то в шпорах и с каблука, и с носка.
И вдруг Герман сказал:
— Стоп!
Оглушающая тишина. Леонид Исаакович замер, глаза его напряженно сузились…
— А вот теперь действительно «стоп», — повторил Герман. — Снято!
— Сволочь какая, — сдавленно выдохнул Ярмольник.
— Прости, Лёнечка, я помогал тебе как мог. Это же лучше, чем если бы все ушли, а тебя оставили. Эй, группа, — басит Герман, — развяжите артиста!