Глава 4

…Сейчас мне кажется, что все это было во сне, простой ночной кошмар, и ничего больше. На войне «окопным» часто снится что-то подобное. Поймите, Винклер, – ежесекундно добавляя эмоций своему рассказу, все больше распалялся унтерштурмфюрер, – мы были готовы к тому, что, войдя на окраину села, встретимся с неприятелем, но, когда до границы хлебного поля оставалось что-то около трехсот метров, мне вдруг померещилось, что колосья вдруг зашевелились! Тут же из-за горящих танков на нас бросились русские, и про эту метаморфозу с колосьями пришлось забыть. Стрелять по врагу не имело смысла, они были слишком близко. Началась рукопашная схватка.

Это какое-то безумство! У них даже не было касок, только зеленые фуражки, подвязанные ленточками под горло. Выглядело это так, будто коммунисты боялись потерять эти головные уборы или те каким-то волшебным образом были способны их защитить. Ну не из гордости же за принадлежность к своей армии они оставляли себе эти фуражки? Бежать в них в атаку не целесообразно, неудобно, глупо!

А вот дальше… Дальше, гауптман, перед нами открыл свои врата сущий ад. Именно в эти врата кто-то и выпустил страшных псов-убийц. Их было не меньше сотни, уверяю вас.

Началось все с того, что, сцепившись в драке с одним из советских солдат, я краем глаза увидел, как кто-то из моих подчиненных, вопя, как убегающий от паровоза безумец, промчался мимо меня. За ним другой, третий! Не понимая, что происходит, я улучил момент и потянулся к кобуре, чтобы пристрелить вцепившегося в меня «Ивана», но мою руку внезапно обожгла боль, и я попросту не смог ей двигать. Русский как-то вдруг перестал со мной бороться и оттолкнул в сторону.

Радуясь нежданной свободе, я откатился на два шага и вдруг понял, что со мной борется еще и собака. Прикрывшись от нее теперь уже левой рукой, я вскочил и успел выхватить пистолет. Теперь понятно, почему глупый «Иван» решил меня отпустить. Он был серьезно ранен и попросту оставил меня псу! Пришлось разделить обойму моего «Luger» на их двоих. Пока собака кромсала мою левую руку, я уложил «покером» русского, а потом выстрелил остаток патронов в животное.

То, что началось дальше, я буду помнить всю свою жизнь и, поверьте на слово, даже после победы над советскими коммунистами, когда обустроюсь где-нибудь на положенном мне наделе земли, я никогда, слышите, никогда не заведу себе собаку.

Мои руки были залиты кровью, к счастью, во время схватки боль приходит гораздо позже, чем обычно. С трудом перезарядившись, я ринулся вперед и вдруг почувствовал, что мир передо мной перевернулся. Сам того не понимая, я, закрывая шею, подтянул подбородок к плечу. Наверное, вы уже догадались, меня атаковал другой пес! Этот, как я понял, прыгнул откуда-то с брони стоящего рядом танка. Мне снова пришлось отдать на откуп зверя левую руку и, после этого, выстрелить несколько раз ему в брюхо.

Понимая, что стоя на земле, я сильно рискую, уж простите, гауптман, было не до геройства, я не придумал ничего лучше, как, преодолевая догнавшую меня боль, взобраться на стоявший рядом, почерневший от копоти Pz III.

Всюду шла драка, причем русских было совсем немного. Их работу делали собаки, и как делали! Я своим глазами видел, как они подползали под танки, ныряли в воронки, ждали, когда приблизится кто-то из наших и, выждав нужный момент, бросались и рвали наших ребят на лоскутки.

Кто-то, как и я забирался на броню, но его доставали и там. Один несчастный парень зашился под пушечный ствол Pz и отбивался только ногами, пока пес не исхитрился схватить его за промежность. Они свалились на землю, и дальше мне уже не было видно, чем все это закончилось…

Я не знаю, гауптман, интересуют ли вас такие детали? Но, разрешите мне поинтересоваться: здесь ходят слухи, что все, кто получил ранения под Уманью, будут поголовно награждены, а нас, меня, Мюнха и других ребят, выживших в той собачьей битве, собираются, чуть ли не заклеймить позором. В чем наш позор, Винклер? В том, что эти безумные русские головорезы не пожелали вступить с нами в честный бой, а натравили на нас своих собак?

Мне даже трудно представить себе, что должно быть в голове, в душе человека, делающего подобное – травить людей собаками? Раз ты воин, выйди и дерись! Мы ведь вышли биться честно, гауптман, а тут выходит, что мы получили увечья не на войне? Вдумайтесь, ведь по сути, в данном случае, собака – это уже оружие.

– Вы говорите, как юрист, Карл, – думая о чем-то своем, заметил Фридрих.

– А я и есть юрист, – горько улыбнулся Феллер, – только это в той, еще довоенной жизни.

Так, как мой вопрос? Наш доктор говорит, что еще не известно, будут ли мои руки в дальнейшем работать нормально. А если меня спишут, отправят домой, что там девушкам рассказывать? «Полюбите меня, цыпочки, я страшно пострадал на войне – меня укусили русские собаки?»

– Не ерничайте, Карл, – встал и подошел к окну Винклер, – никто, какие бы увечья он здесь не получил, не останется без внимания фюрера. Могу только вам посоветовать: лечитесь, выздоравливайте и проситесь обратно на фронт, чтобы успеть закрыть «Железными крестами» то, что сейчас, будто червь точит ваше тело и душу. Победа уже не за горами, вы можете и не успеть. Однако, об этом потом, с вашими вопросами еще успеем разобраться, сейчас важнее ответить на мои.

Скажите, Феллер, как вы считаете, коммунисты опоили своих собак чем-то? Может, прививки? С чего-то же эти псы так взбесились?

– Нет, гауптман, – озадачился Феллер, – тут что-то другое. Они, собаки… Черт возьми, я ненавижу их, но они были… умными. Каждая из них знала, что нужно делать, понимаете? И еще, я не помню того, чтобы в начале схватки хоть одна из них лаяла! Этого не было совершенно точно. Ни, когда они крались среди колосьев, ни, когда бросились на нас. Это потом стоял такой визг и лай, что его было слышно даже на фоне взрывов. Русские погибали быстро, а вот их псы все равно продолжали биться, и без людей…

– Биться? С кем? – Хитро, вполоборота спросил Винклер, не дав Феллеру договорить. – Насколько мне известно, встретившись с атакующими собаками, учитывая даже быстро погибающих русских, вам пришлось тут же … отойти?

– Пришлось, – снова с просыпающимся вызовом ответил унтерштурмфюрер СС, но тут же, поостыв, добавил, – чтобы не погибнуть от клыков этих собак. Германии нужны целые солдаты, а не разорванные в лохмотья.

– И что же было дальше, когда вы …отошли?

– А ничего особенного и не было, господин гауптман. Глядя на то, во что мы превратились, артиллеристы попросту перепахали снарядами и минами этот собачий плац. Те из нас, кто еще мог держать оружие и передвигаться, снова прошли этим полем. Нужно было добить уцелевших собак, сидевших у трупов русских…

– Псы были целыми? – Со странной надеждой спросил Фридрих.

– Нет, что вы, – тяжко вздохнул унтерштурмфюрер СС, – все они были в крови и сильно изранены. Но все равно, каждая доползала до своего «Ивана», ложилась или садилась рядом с ним и охраняла труп хозяина.

Мы перебили к чертям их всех! А потом вошли в деревню, и там тоже перестреляли всех собак. Даже щенков и меленьких, коротконогих дворняжек…

– Можно ли говорить уверено о том, что вы перебили всех из напавших на вас псов? – задумчиво спросил гауптман.

– Конечно, нет, – выпрямляя затекшую от долгого разговора спину, морщась ответил Феллер, – наверняка какие-то бежали в лес, не найдя хозяев, или еще куда-нибудь, это же собаки.

– Понятно. Зверей хоронили вместе с «Иванами»?

– Сразу после боя, мы собрали трупы своих ребят, а хоронить советских выгнали местных. Жарко. Оставлять покойников наверху – себе же дороже. Крестьяне сволокли всех русских в центр, выкопали большую яму, уложили там всех вместе с собаками, и закопали…

Винклер смотрел в окно и слушал молча детали похорон немецких солдат и то, как унтерштурмфюрер попал в Ровно. Из всего услышанного сейчас предельно ясным ему виделось только одно, обратно под Львов, откуда его командировали в этот госпиталь, он вернется очень нескоро…

Да, именно в тот день жители села Легедзино в полной мере начали ощущать на себе страшное дыхание войны. Прятавшимся по подвалам и погребам, им стало не по себе еще в тот момент, когда пушки красноармейцев начали стрелять по выползающим из рощи немецким танкам. От оглушающих залпов советской артиллерии закладывало уши, но селяне, те, кто был посмелее, борясь со страхом, во все глаза смотрели в дверные щели на горящие германские бронемашины и были почти уверены в том, что уж эта-то бесстрашная горстка советских солдат не отступит, упрется, не пустит немцев дальше, а вечером, или в крайнем случае завтра, к ним на помощь подойдут наши армии и, кто знает, может быть, как раз от их Легедзино и начнут выталкивать обратно этого ненасытного упыря-Гитлера? Да и в самом деле, сколько можно Красной Армии выгибаться и отступать? Вот же, пожгли танки, отошли фашисты, значит, уже научились их бить? Хорошо бы только успеть нашим отодвинуть немцев до Польши хотя бы к октябрю. Нужно собирать урожай, закончить с работой в полях, хлеб-то вот-вот начнет осыпаться…

Старый дед Бараненко осторожно выбрался из погреба и осмотрелся. За ним вышла невестка, Петрок, дед Фока с бабкой Галей, старшие соседские дети.

– Ото-о-о-ож, – довольно протянут дед Моисей, – гля, Фока. Ловко же они побили фашиста.

– Ла-а-адно, – огладил бороду сосед, и вдруг от страшного хлопка, раздавшегося где-то рядом, неожиданно для самого себя упал на колени и понял, что ничего не слышит.

Земля подпрыгивала под ним, а окружающие, так же, как и он очутившиеся на карачках, спешно устремились обратно к погребу.

Последними вползли в холодное подземелье деды Гончарук и Бараненко.

– Ох как шибает! – Кричал в затылок соседа, выглядывающего что-то в щели двери, Фока. – Моисей Евдокимович, – увидел он крохотные кровавые пятна его на сорочке, – да ты пораненый?

– Дрібниця, – отмахнулся огромной, мозолистой ладонью сосед, – ты лучше глянь, що робиться, Гончарук?! Во! Да не туды, дурья башка пялишься, себе во двор дывися! Хата твоя горыть!

Петрок был неподалеку от деда, и тут же подполз ближе, чтобы глянуть на пожар, но старик грубо отпихнул малого назад, поднялся, открыл дверь и махнул рукой, давая знак тем, кто был за спиной внука. Все бабы и дед Фока тут же, не страшась долбящих землю взрывов, с криками и воплями устремились к дымящейся хате Гончаруков.

Так уж вышло, что за старшего с ребятней остался Петрок, а с ним Яринка, дочка дяди Паши Пустового. Она была на год младше «Петра Ляксеича», как звал его дед, и аж до «крапивных колючек» в пальцах нравилась ему. Колотилась от взрывов земля, светились сквозь щели закрытой двери пыльные лучи и Петро, часто оглядываясь назад, замечал, что Ярине, как и всем детям было очень страшно. Наблюдая за творящимся на улице в щелку, оголец долго не мог решиться ей хоть что-то сказать, но первой заговорила сама Яринка:

– Петя, что там? – Спросила она, глядя на соседа таким пронзительным взглядом, что у того защемило под сердцем.

– Не потушат, – стараясь говорить, как взрослый ответил Петрок, – больно уж крепко горит. Про-опала Фокина хата. Там, в селе, видно еще мазанки и сараи повзрывались. Иди сюда, сама глянь: коровы ходят, вон козы Евхимихи бегают, какие они! Все в крови, а какие вон – целые…

Яринка начала осторожно подниматься к двери, но едва только она подошла, как страшный удар снаружи, отбросил и ее, и Петра назад, вглубь погреба. На них и других детей посыпалась труха, доски, балки и куски провалившейся крыши. В ушах звенело, в рот и глаза набилось пыли, но никто серьезно не пострадал. Дети, понимая, что даже в обвалившемся льохе⁷ не так страшно, как снаружи, только плотнее сбились в гурт, да заботливо стряхивали друг с дружки осыпающуюся вниз землю, вперемешку с опилками и соломой.

До самого вечера все вокруг гремело, стреляло и полыхало. Ближе к закату гром войны стал отступать за село, но взрослые, целиком занятые спасением того, что еще не до конца сгорело или разорвало снарядами, не торопились к погребу деда Бараненко. За окутывавшим все окрестности дымом темнело быстро и дети, сгрудившись в глубине выпустившего через пролом в крыше весь свой холод подвала, стали по очереди дремать. К моменту, когда вступила в свои права ночь, спали все.

Взрослые пришли за полночь. Видя, что земляной горб погреба ввалился внутрь, перепугались, стали звать детей. Те сонные, грязные, но слава богу целые стали выбираться сквозь завал наверх и с испугом смотреть на изможденные, перепачканные сажей лица дедушек, бабушек и мам.

Дед Моисей увидел Петра, подошел к нему и крепко обнял внука…

– Ото ж, унуча, – утирая слезы огромными ладонями, вздохнул он, – наделали, гады беды. У кого сарай, у кого хата, а кто и сам сгинул под бомбами. От так брат. Война. …А ты молодчина, Петрок. Як той сокіл всіх дітей крилами накрив, сберег…