Глава 6

…да куда он денется? Бисовы дети! – Возмущался старик. – Вот же лежит. Воздуха нахватался, да и солнышко греет, шоб воно вже и вам кресты могильные нагрело, паскуды! Хоть бы воды глоток дали, нелюди! Не нам так хоть дитенку! Шо? Е? Де, вона Михайло? Отось…, неси швидше, хоть обмочить голову мальцу…

В лицо Петрухе плеснули водой, и будто кто камень с груди снял. Он отбросил накрывающую глаза рубаху, но дед сказал еще полежать, чтобы земля вытянула обморок.

Часть людей уже не работала, стаяла рядом. С другой стороны могилы высились кучи мертвых собак, коих бабы, взявшись за края снятых передников, еще продолжали приносить с почерневшего от огня поля.

Советских солдат складывали в яму, накрывали лица: кому сорочкой, кому портянкой, а другого-то ничего под руками не было. Позже, по команде немцев, опустили к погибшим красноармейцам и их четвероногих товарищей. Выходило так, что воевали вместе, погибли вместе и спать вечным сном теперь тоже будут бок о бок.

Документов у убитых солдат немцы брать не разрешали, но селяне, кто половчее, перед тем, как спустить в могилу, успевали вырвать из красноармейских книжек хотя бы фотографии. «Как же так? – Тихо сокрушались люди меж собой. – У каждого же есть мать, отец, братья, сестры. Они ж даже знать не будут, где их родич схоронен? А так, ежели коснется, своего-то узнают по карточке?»

Тут же, рядом с общей могилой, сбросили в кучи, снятые с мертвых сапоги и зеленые фуражки. Как только мужики засыпали погибших и набили над ними могильный холм, немцы, ничего не говоря, повернулись и дружно двинулись в сторону села.

Легедзинцы постояли еще немного, дождавшись, когда те скроются за деревьями, а после того, повздыхав немного, да пошептавшись о своей тяжкой доле, стали разбирать меж собой армейскую обувку.

Домой шли, разбившись по три, пять-семь человек. Ни у кого не было никакой охоты говорить. Дом Бараненок был одним из дальних, если идти от поля, потому Петруха с дедом вскоре остались только вдвоем.

– Диду, – как только они отдалились от соседской хаты, тут же поинтересовался внук, – а ты чего сапоги не брал? Чуть не каждый третий хватал, и по три пары и по четыре.

– А ты что ж, с того горюешь? – Из-под бровей, испытующе, глянул на него старик. – Носил бы ты сапоги, снятые с мертвого? …И там же лежат не тати-розбійники, а свои солдаты. Дето ж воюе твой батько и брат. Невже носил бы?

– Не, дідусь, – насупился Петрок.

– Во, и я так подумал, внуче, – вздохнул дед, – не хорошо это. Глядел ты на то? Хватали ж не ті, хто і корови не мають. Набирались у кого двор, як у пана, хата, две телки и сват Председателем был. Такие люди, внуче – нищие душой! Таки и за щепку чужую удавятся.

– Дед, а кулаки, они такие же жадные были?

Старый огладил бороду и сбавил шаг, перекладывая лопату на другое плечо, чтобы можно было стать ближе к внуку:

– Ты у меня вже мужик, Петр Ляксеич, знаешь, где можно рот открывать, а где не, так?

– Ты ж сам учил…

– Учил, так вот и на этот твой непростой вопрос я дам тебе ответ. Только ты его сразу забудь, добре?

Петрок кивнул и остановился. Перед ними была родная калитка.

– Кулаки, Петруха, по большей своей части были просто крепкими хозяевами. То, что про них вокруг парторги да комсомольцы балакают, почти все неправда. Да и балакают, и горлопанят только те, кто у мертвых солдат сапоги с ног к себе в норку, как крыса тащить, понимаешь? Нищие душой.

Воно понятно, что ворогов у советской власти полно вокруг, а разбираться кто сильно вредит, а то просто за свое, горбом нажитое упирается, особо некогда. Проще забрать у сытых, а заткнуть рот голодным, чтоб не орали. А те люди, которых кулаками зовут, держали крепкие хозяйства. Немало их было. Все только трудом и держались, в одном роду.

Когда твой прадед, дед, батька, братья гнули спину, поливали ее потом, растили хлеб, коров, а тут к красным командирам на доклад приходят такие, как тетка Текля, что возле Левады живет, и: «я голодная и несчастная баба, а у Сафрона четыре коровы, дайте мне одну, я тоже пролетарий».

У Текли голова пустая, хоть и годов уж за седьмой десяток, а мается она сейчас одна только потому, что не прижила ни умений толковых за свой срок, ни розуму. Мужика утоптала упреками – помер! Сын сбежал, грабил где-то под Киевом обозы, да пристрелили его жандармы. Но, слово ж не воробей? Каркнула грязная да обездоленная баба: «я тоже пролетарий», коммунисты и пошли к Сафрону: «Отдай корову». А тот: «Как так отдай? Моя же!»

И тут все эти Текли в крик: «кулак, хапуга! Мы, пролетарии, из-за вас страдали веками!» …Страшно и счесть, Петруха, сколько их, всяких Сафронов-то с сыновьями перебили, или сослали в Сибирь, а то и дальше? А Текля вон, до сих пор живая.

В первый же год за коровой, подаренной колхозом, недоглядела, та сдохла. Хозяйка – мать ее ети! И опять ходит чумазая, как и всегда ходила. Михайло вон говорил, что Текля разговоры за солдатские сапоги стала вести еще только-только первую собаку к куче потащила. Волочит, а сама не соромиться²⁰, причитает при людях: «Э-ха, фартух забруднила, а ничо, я за нього солдатськими чобітками візьму, їм вони без потреби²¹».

Эх-ха-а, – вздохнул дед, – тяжко жить земле без хозяев. Да где они теперь, хозяева? Все на Енисее да на Амуре, кто выжил. А тут у нас зараз хозяйничают вот такие Текли. Воно ж видать, які вони пролетарии, які вони хозяева. Живут чумазыми и кормятся только с того, кто из них половчее на кого власти донесет, а потому, внучок, крепко дорожи своим словом. Не то при чужих, и при своих держи язык за зубами.

Эх, – вздохнул дед, – и за що нам такэ? Только ж начали голову поднимать! Одна власть сошла, а друга с танками ввалилась. Что те душили, что эти. Людям что за разница кто им на шею сядет? Были паны, что не по-ихнему – жандармы, тюрьма, ссылка. Стали коммунисты – НКВД, тюрьма, ссылка. Думаешь, сядут немцы, будя иначе? Нет, брат. Тем, кто трудом живет они все одинаковые, власти эти. Паны с царями, коммунисты, – и все, как один, то пришлые, то жиды. И зараз, на тебе, немцы! А где ж наши?

Не слухай мене, Петро. Раскудахтался твой дед не к добру, пішли домой. И слова мои забудь. Не дай бог, где скажешь. Немцы, сам видишь, чуть что – сразу стрелять. О, – вспомнил старик, – сходи к сараю, пока лопату не поставил. Забери Чушку в бурьяни, отнеси за огорожу, прикопай.

– Добре, диду, дак я сразу обеих, – вспомнил про овчарку Петрок, спохватился, да было уже поздно.

– Як то? – Не понял дед и прихватил его за руку, – а ну постой, каких это «обеих» …?

Фридрих Винклер никак не рассчитывал на то, что после доклада о результатах работы в Ровно, утром 10 августа вместо того, чтобы отправиться обратно во Львов, он вынужден будет задержаться здесь аж до 14 числа.

12-го, все три «Ангела» получили шифровкой новые указания, после чего, весело козырнув на вокзале пришедшим его проводить и изнывающим от безделья коллегам, Дитрих Крайс срочно убыл в восточном направлении. Винклеру же Центр телеграфировал буквально следующее: «Предыдущий план меняется. Оставайтесь в Ровно и ждите дополнительных распоряжений.

Сотруднику «Vive» (Вильгельму Вендту), предписано примкнуть к вашей новой миссии. Он получит свои инструкции отдельно, по своему шифрованному каналу № 7 (передайте ему это). Руководителем назначаетесь вы. Выдвижение к означенному объекту «L» (Legedzino) планируйте после 13 августа и будьте осторожны, в районе «U» (Uman) все еще идут бои, некоторые населенные пункты часто переходит из рук в руки. В связи с этим напоминаем о действии пункта 4 Директивы № 12 от 24 мая 1941 года: «Руководитель обязан знать: ни один сотрудник спецгрупп не должен попасть в руки противника живым»». 12 августа в Ровно с новыми инструкциями для вас прибудет «Крестьянин»».

Под псевдонимом «Крестьянин» Фридрих знал только одного человека. Это был Конрад Бауэр. Винклер уже не раз пересекался с ним. В Польше, где они встречались в последний раз, они вместе со взводом связистов попали в засаду. В тихой деревушке, где им пришлось заночевать, их атаковали какие-то странные партизаны. Почему странные? Неделю в той местности никто не слышал ни единого выстрела, а тут среди ночи кто-то обстрелял их дом. Два солдата и «Крестьянин» пострадали, причем Конраду досталось больше всего. Его серьезно ранило в предплечье, и Винклер сопровождал его в госпиталь. Кость была цела, но пуля прошила руку крайне неудачно, отмечалась большая кровопотеря.

Так уж складывалась обстановка, что Бауэр мог потерять сознание, или даже умереть от этого и тогда «крестьянину» пришлось признаться в том, что он из Главного управления «А» (Ahnenerbe) и, если произойдет что-то непоправимое и Винклера спросят о том, не передавал ли Конрад чего-либо перед смертью, Фридриху следовало озвучить фразу: «Пустое, «голубые и лиловые лоскуты. Не стоит внимания».

Что ж, выходит «Крестьянин» остался жив и продолжал свои странные изыскания для их сумасбродной и влиятельной конторы. Что и говорить, об «Ahnenerbe» ходили самые различные слухи, но даже если говорить о том, с чем непосредственно соприкасались «Ангелы» при работе с «Гробокопателями», то очень часто для ребят из разведки интересы главного управления «А» касались таких необычных сфер человеческой деятельности, что невольно вызывали негодование: «Вам что, черт подери, заняться больше нечем? Посмотрите, что вокруг творится! Война идет, а они…!»

До настоящего времени это мало касалось Винклера, однако теперь… Что в его «собачьем» докладе было такого, что заставило руководство оставить Фридриха в Ровно? Что там могло изменить планы его командировки, а плюс к тому вынудило добавить к его миссии медика Вендта и, что уж совсем не лезло ни в какие ворота, этого гробокопателя из главного управления «А»? Винклер четко указал в своем донесении: «дело не стоит серьезного внимания». С чего тогда они наверху так завелись?

Медик Вендт после отъезда Крайса заметно приубавил в активности и не особо лез к гауптману с вопросами. И с этим молодым человеком Фридрих был знаком достаточно давно, но тут, как раз, не было ничего удивительного. Направления, в коих работали их отделы, часто пересекались в своих интересах.

Перед вторжением в советскую Россию даже говорили о том, что планируется объединить всю эту огромную группу в один, два или три поисковых отдела. Мысль была хорошая, это на самом деле могло здорово облегчить работу, но пока, …пока приходилось служить по старинке.

«Крестьянин» появился утром 14 августа. Винклер только-только закончил бритье и стал собираться в офицерскую столовую, что была обустроена на соседней улице, в каком-то старинном, каменном доме с иссеченными пулями колоннами. Слыша стук в дверь, Фридрих подумал, что это Вильгельм.

– Входите, Вилли, – застегивая китель, бросил в сторону двери гауптман, – я почти готов.

Стучавший не торопился и это насторожило офицера. Он моментально выхватил пистолет и приготовился к нападению. Створка скрипнула и медленно отошла в сторону. На пороге, подсвеченный из коридора солнцем, появился силуэт военного в форме СС. Винклер в первый момент даже подумал, что прислали кого-то из комендатуры.

– Хайль, гауптман, – медным баритоном отозвались от двери, – прибыл в ваше распоряжение. – Я Конрад Бауэр, узнаете меня, мой спаситель…

«Крестьянин» шагнул на свет, и Фридрих опустил оружие.

– А вы, я гляжу, держите порох сухим? – Бросая у входа дорожную сумку, тут же пошутил Бауэр. – «Всякому постучавшему, – продолжая только что затронутую тему спасителя, продолжил он тоном капеллана, – да упрется в живот 9-миллиметровый Pistole 08». Что, не почитаете гостей?