Как известно, в Империи очень рано возникла и быстро укоренилась идея царя – защитника Веры, императора – главы Кафолической Церкви, едва ли не императорасвященника, которому открыты все самые высокие церковные прерогативы, за исключением священнодействия, где он мог лишь принимать участие, но не совершать самого таинства. И если император казался правомыслящим, то Церковь охотно признавала за ним весь возможный арсенал административных полномочий по управлению и обеспечению ее благосостояния. Следы таких признаний легко можно обнаружить в сборниках канонического права Православной Церкви, пестрящих ссылками на новеллы и эдикты императоров по вопросам церковной дисциплины и организации церковной жизни и даже по вопросам вероучения.

Если же царь подавал повод усомниться в чистоте занимаемой им вероучительной позиции, то его признавали как бы менее дееспособным в управлении церковными общинами. Иными словами, церковноадминистративная дееспособность царя зависела от чистоты его веры, но при этом никогда не исчезала полностью, поскольку в ее основе лежала презумпция церковной правоспособности императора. И это совершенно понятно, поскольку Церковь пришла в Империю, а не Империя в Церковь, и издревле царь считался церковным обществом правомочным лицом по делам церковного управления.

Неправедный император признавался (неважно, при жизни или позднее) как бы не вполне духовно здоровым, не вполне тем, кем должен быть, а потому, как следствие, и не вполне способным управлять Церковью в полной мере. Но урезание дееспособности какогото конкретного императора не приводило автоматически к признанию христианским миром ограниченности церковноадминистративных прав всех остальных царей, к ущемлению императорского достоинства.

Поскольку в данном случае правовые категории находятся в прямой зависимости от нравственных, духовных понятий, чрезвычайно сложно или даже невозможно раз и навсегда квалифицировать второй элемент формулы и четко изложить, в чем именно заключается дееспособность царя. Связь между правоспособностью и дееспособностью императора была очень сложной и неоднозначной, никогда и нигде не нормируемой, поскольку в Церкви отсутствует какойлибо судия веры, кроме Господа нашего Иисуса Христа. Все решает церковная рецепция или, иначе говоря, свободное усвоение церковным сознанием тех или иных определений и практик. Церковь принимает то, что полезно ее членам, хотя бы такое распоряжение исходило бы и от такого царя, чьи акты по иным вопросам Церковь отвергла как неверные.

Поэтому нередки случаи, когда Церковь принимает и реципирует отдельные акты императоров – сторонников ересиархов, и наоборот. Или когда оценка и принятие императорских распоряжений варьируется Церковью во времени. Истина в итоге всегда побеждает, поскольку Церковь не подвержена греху и врата адовы ее не одолеют, но путь к победе очень часто весьма и весьма сложен и запутан.

В любом случае царь никогда не признавался Церковью ересиархом или еретиком – церковное сознание всегда находило массу извиняющих обстоятельств, снимающих с императора всякую ответственность за состояние дел в Церкви, поскольку в таком случае под ударом оказывалась правоспособность монарха.

Интересный пример демонстрирует в этом отношении одна история из жизни прп. Максима Исповедника. Вскоре после Латеранского собора 649 г. между ним и представителями монофелитов – сановниками, состоящими при императоре, произошел следующий диалог: «Кир (т.е. господин. – А.В.) Троил услыхав, что Типос (вероучительный документ, изданный императором Константом. – А.В.) анафематствуется на всем Западе, говорит святому: “Разве хорошо, что мнение нашего благочестивого владыки (царя) подвергается поношению?” Ответил святой: “Да долго терпит Бог к тем, кои побудили владыку (царя) составить Типос, и признали его, и допустили”. И говорит Троил: “Но кто же суть те, что побудили или допустили?” И ответил раб Божий: “Представители Церкви побудили, а сановники (сенат) допустили. И вот эта нечисть виновных взыскивается с невиновного и чистого от всякой ереси. Но посоветуйте ему сделать то, что сделал некогда благочестивой памяти его дед (Ираклий). Когда он узнал, что некоторые на Западе подвергают его порицанию, посредством указа сделал себя свободным от церковного осуждения, написав, что “Эктесис не принадлежит мне, так как я ни диктовал его, ни давал приказ составить, но патриарх Сергий, сочинив его за 5 лет до возвращения моего с Востока, когда я прибыл в этот преблагословенный город, упросил меня издать его от моего имени с подписью, – и я принял ходатайство его, – теперь же, узнав, что некоторые восстают против него, делаю всем известным, что он не мой”. Такой указ послал он блаженному Иоанну папе, осуждавшему Эктесис в тогдашних письмах своих к Пирру (Константинопольский патриарх. – А.В.). И с тех пор Эктесис повсюду считают делом Сергия. Это пусть сделает и теперешний благочестивый царь наш, и будет совершенно чисто от всякого порицания имя его”»⁴⁰⁵.

Императоры первых веков христианской Империи – св. Константин Великий (324—337), Константин II (337—340), Констанций (337—361), св. Феодосий I Великий (379—395), св. Феодосий II Младший (408—450), св. Маркиан (450—457), а также их преемники – Ираклий Великий (610—641), св. Константин IV (668—685) и Юстиниан II Ринотмет (685 —695 и 705—711), св. Ирина (780—790, 797—802), Феофил (829—842), св. Феодора (842—855) и многие другие, хотя и каждый посвоему, включались в дела Церкви.

Например, император св. Феодосий Младший (408—450) по просьбе Иерусалимского епископа передал ему своим актом власть над епархиями пяти провинций (трех Палестин, Аравии и Финикии), отобрав их у Антиохийского патриарха⁴⁰⁶. Император Лев III Исавр (717—741) своим эдиктом произвел передел границ Римской и Константинопольской патриархий, подчинив власти греческого иерарха сотни епархий вместе с епископами⁴⁰⁷. Непосредственно на одном из заседаний Халкидонского Собора император св. Маркиан объявил Св. Отцам о том, что «в честь святой мученицы Евфимии и вашей святости мы постановили, чтобы город Халкидон, в котором состоялся Собор о предметах Святой Веры, имел преимущества митрополии, почтив его только именем митрополии, то есть оставив за митрополией Никомидией собственное ее значение»⁴⁰⁸.

Император св. Юстиниан I Великий (527—565) законодательно закрепил право царя определять фигуру патриарха. Он рассматривал этот вопрос трижды в 535, 546 и 565 гг. – и установил, что император избирает патриарха, а рукополагают его все епископы патриархата⁴⁰⁹. Традиционно прерогативой императоров являлось возведение епископов в митрополиты, а также пожалование епископам привилегии носить саккос⁴¹⁰.

Но не византийский «деспотизм», как иногда полагают, и не стремление расширить пределы своей самодержавной власти до абсолютизма заставляли императоров часто и решительно вмешиваться во внутренние дела Церкви, а печальная необходимость. Догматические споры, столь частые в первые века православной Империи, серьезно угрожали общественному спокойствию, так что даже сами императоры нередко рисковали своим престолом, ставя не на «ту» партию или игнорируя общественные беспорядки и вызвавшие их церковные споры. Между тем не было недостатка и во внешних врагах, и цари поневоле должны были пускаться во всевозможные униональные опыты, чтобы создать из своих подданных хоть скольнибудь солидарное единство⁴¹¹.

Активное участие императоров в управлении Церковью наглядно проявляется в закреплении различных способов формирования канонического права и дисциплинарной практики на Западе и Востоке. Западное каноническое право еще до XII в. формируясь как «Corpus juris canonici», представляло собой цельную систему, в которой даже включенные в нее императорские законы получали значение лишь усвоенных и одобренных Церковью норм.

Папы и Соборы регулировали церковную дисциплину самостоятельно, опираясь в случае необходимости на светские законы, более как на подтвердительные и охранительные, чем установительные. Этим объясняется и многочисленность западных Соборов, сложность содержания римокатолических канонов. Напротив, как отмечают специалисты, Восточная церковь в обширном императорском законодательстве по церковным делам имела не только дисциплинарные санкции, но и конституционные нормы⁴¹².

Для клира и общества не было секретом, что зачастую именно благодаря императорам держалось хрупкое равновесие в Церкви. И забота императоров о благосостоянии Церкви высоко ценилась христианами того времени, даже если такие оценки и носили с современной точки зрения несколько завышенный характер.

«Сколько Божественное провидение благоволило иметь попечение о делах человеческих, это показывает внушенная Духом Божиим заботливость Вашей благосклонности, которая ничего не хочет видеть в Церкви кафолической неуспокоенным и расстроенным», – писал императору св. Феодосию Младшему папа св. Лев Великий⁴¹³. Ему вторила и Римская царица Ликиния: «Всем известно, что твоя кротость имеет такое попечение и заботливость о кафолической вере, что Вы совершенно воспретите делать ей какоелибо оскорбление»⁴¹⁴.

Халкидонский Собор способствовал признанию церковного авторитета не только Римского понтифика, но и императора, роль которого в преодолении раскола не осталась, конечно, незамеченной современниками. Об этом красноречиво свидетельствуют славословия в адрес царственной четы со стороны Отцов Собора: «Чрез тебя утверждено Православие; чрез тебя не существуют ереси! Царь Небесный, сохрани земного! Чрез тебя вера стала тверда! Чрез вас – вера, чрез вас – мир! Да сохранит Бог благочестивую, православную, противницу еретиков! Ты обратила в бегство всех еретиков! Маркиан – новый Константин; Пульхерия – новая Елена… Ваша жизнь – охрана всех; ваша вера – слава Церквей! Священному, императору многие лета! Ты восстановил церкви, победитель врагов, учитель Веры! Вы низложили еретиков, вы сохранили Веру!»⁴¹⁵

Если какаято оппозиция императорам со стороны клира в то время и имела место, то, вопервых, она никогда не принимала широкие масштабы, а, вовторых, никак не связывалась с доктринальными изменениями того политического строя, который традиционно сформировался в Византии еще издавна – так называемая «симфония властей». Даже энергичные и частые обращения прп. Феодора Студита (759—826) в адрес Римского папы в иконоборческие времена не следует переоценивать. Вполне в традиционном духе византийской теории «пяти чувств» Студит полагал, что «пентархия» является той инстанцией, куда можно жаловаться даже на самого патриарха. Поскольку же Константинопольская и другие восточные кафедры были в то время, по его мнению, заняты еретиками, папа оставался тем единственным судьей, к которому можно апеллировать⁴¹⁶.

В свою очередь, апелляция в такой ситуации была невозможна без признания за понтификом со стороны истца соответствующих судебных полномочий; в противном случае, какой смысл обращаться к неправоспособной инстанции? Папе Льву III (795—816) Преподобный писал следующее: «Так как Петру Христос даровал вместе с ключами Царства Небесного и достоинство пастыреначальника, то к Петру и его преемнику необходимо относиться по всем новшествам, вводимым в кафолической Церкви отступниками от истины… Если они не побоялись составить еретический собор, хотя не властны составлять и православного собора без вашего ведома, то тем более справедливо было бы твоему божественному первоначальству составить законный Собор и православным учением отразить еретическое»⁴¹⁷.

Его «папизм» опровергают несколько фактов, например история диалога Студита с императором Львом V Армянином (813—820). Когда император заметил св. Феодору, что тот, излагая перед царем доводы в пользу почитания икон, слишком дерзок с ним, Преподобный дал следующий ответ. Согласно св. апостолу Павлу, сказал он, Бог поставил в Церкви прежде всего апостолов, затем пророков и учителей. А об императоре у св. апостола Павла ничего не сказано. Следовательно, царь обязан повиноваться в делах религии священству, а не посягать на чужие должности⁴¹⁸.

Надо сказать, это – сомнительные аргументы против церковных полномочий императоров. Ведь в Священном Писании ничего не говорится и о папе, тем более о его церковных полномочиях, а о повиновении властям недвусмысленно говорили и апостол Петр, и апостол Павел; но в данном случае важно другое.

Ограничивая права царей в Церкви, св. Феодор не предполагал за этот счет возвысить права Римского епископа или коголибо из восточных патриархов, не говоря уже о том, чтобы наделить их политическими полномочиями и признать источником политической власти Империи. Более того, в его письмах присутствуют пассажи, способные расстроить понтификов. Например, в одном из них св. Феодор подчеркивает апостольство престола Иерусалима и называет его патриарха первым среди прочих (!). В другом письме он хотя и наделяет папу титулом апостолик, но при этом добавляет, что тот является только apostolicus Запада, из чего следует, что есть еще и apostolicus Востока.

В любом случае, Студит полагал, что политические, земные дела находятся в компетенции императоров, которые, кстати сказать, по его мнению, вправе созывать Вселенские Соборы. Другое дело, что они не могут, как полагал св. Феодор, судить патриархов и обсуждать божественные вопросы⁴¹⁹.

Вообще, трудно признать св. Феодора последовательным сторонником какойто одной конкретной политической теории. Так, например, не добившись своей цели посредством обращения к папе, св. Феодор вскоре доказывал уже, что первенство в Церкви принадлежит не священству, а монашеству⁴²⁰. Как представляется, ради победы иконопочитания Студит нередко переходил границы, переводя доводы, способные принести практическую пользу, в разряд пусть временных, но доктринальных обобщений.

Обстоятельства времени и последовательная деятельность императоров по укреплению статуса Константинопольского архиерея постепенно меняли иерархию восточных патриархатов. Отдаляющийся Рим, с которым систематически прерывалось церковное общение, ослабевшие восточные патриархии, захваченные арабами – все это с неизбежностью выделяло на Востоке «город царей» и его архипастырей. Епископ «нового Рима» с 558 г. уже начинает именоваться «вселенским патриархом» (более того, так его величает сам император св. Юстиниан Великий) и становится единственной законной судебной инстанцией для восточных патриархий.

На Константинопольском соборе 587 г. патриарх св. Иоанн Постник (582—595) подтвердил этот титул и придал ему официальный характер. Это вызвало шок в Риме, и папа св. Григорий I Великий (590—604) обратился с воззванием к Постнику, в котором буквально умолял его оставить излишние амбиции в части вселенского первенства. Отступая от позиции папы св. Льва Великого, св. Григорий доказывал равенство всех патриархов, хотя и не вполне понятно, какой мотив здесь доминировал – искренняя скромность или ревность по Константинопольскому собрату, дерзнувшему покуситься на римские преимущества⁴²¹.

Но, собственно говоря, ничего сверхъестественного здесь и не произошло. Поскольку, с точки зрения византийцев, соборными канонами «новый Рим» приобрел все права «древнего Рима», то и Константинопольский патриарх должен обладать теми же титулами, что и Римский папа. Называет понтифик свой престол апостольским – такого же титула заслуживает по праву и архиерей царствующего града⁴²².

В Кафолической Церкви все рельефнее выделяются два административноцерковных центра – Рим и Константинополь. После Халкидона это стало уже почти свершившимся фактом. Но если в Риме почти единолично правил папа, то Константинополь, как церковный центр Востока, мыслился только в качестве «симфонического» союза патриарха и императора. Без царя Константинополь никак не мог иметь второго места по чести после Рима (сам текст 28го канона Халкидона органически связывает честь патриарха с царем), да и василевсы не были расположены отказываться от своих традиционных полномочий по участию в делах Церкви.

Если отдельные лица, открыто противостоящие официальной позиции по тому или иному догматическому вопросу, и выступали против царя, то последний всегда находил поддержку со стороны клира и архипастырей Поместных церквей, в первую очередь верной ему Константинопольской церкви. И по мере того, как конфликтные ситуации в части формирования догматов разрешались, императорская власть, как единая и в государстве и в Церкви, встречала себе все меньшую и меньшую оппозицию со стороны церковной иерархии.