Пришвин

Вы помните из школьной программы по литературе Пришвина? Я – нет. В моей памяти прочно отпечатались монументальные «Война и мир», «Тихий дон», «Преступление и наказание», «Обломов» (вот уж произведение, которое я до сих пор считаю самым длинным на свете!). Остались краткие, выжженные каленым железом зубрежки, фрагменты и слоги Грибоедова, Пушкина, Тургенева, Горького и Островского. Даже Лондона и Тютчева я помню лучше. А на полочке под названием «Пришвин» в закромах моей памяти пусто…. Это что-то из младшей школы или средней? Это кажется, о природе, правильно? Это из тех, кто приспособился к советской власти, да?  Сваленные в одну кучу обрывочные воспоминания со школы мешаются с со случайными фактами советской истории времен универа.  И я, бесконечно далекая от отечественной литературы, я, горячая поклонница зарубежной прозы во всех ее проявлениях, выбираю в ЖЗЛ среди множества биографий книгу Варламова… Где-то в душе при имени Пришвин отзывается эхо… Когда-то чем-то он тронул мое сердце. И даже если я не помню, когда и чем, внутри меня разносится далекое, раскатистое, многоголосое, лесное эхо…

Он – купеческий сын, а мать из старообрядцев. И удел его был какой угодно, только не литературное поприще.
Его исключили из гимназии из-за ссоры с учителем, его кумиром и примером Розановым. И всю свою жизнь он внутренне спорил, доказывал, боролся с образом его.
Он сбегал из гимназии, потому что хотел отправиться в Азию. Хотя биографы спорят, правда ли это.
Он побывал в тюрьме за обвинение в распространении нелегальной литературы. Но то была царская тюрьма, и по просьбе его даже перевели в камеру, где из окна видны рассветы.
Ему не везло с женщинами, он не умел любить земную, близкую, обычную, а любил возвышенное, эфемерное, далекое существо.

…о девушке, которая откинулась в кресле, закрыла глаза, вдруг вспыхнула и прошептала: „За такое чувство можно все отдать“. А я ей читал в это время с бумажки исповедь своей любви к ней, все видел и почему-то не смел. И так прозевал я, пропустил навсегда единственную, предоставленную мне минуту блаженства в жизни самой по себе. Так было назначено мне — променять жизнь свою на бумажку…

Он не считал себя настоящим писателем. Он поздно начал писать. Его называли этнографом. Он был чужаком в стане поэтов и писателей. И при этом всю свою жизнь он воспринимал как объект искусства – описывая ее подробно, красиво и красочно для будущих читателей. Дневники – как исповедь. Писать о себе, любя себя.

Я начинала читать биографию Пришвина в аудио формате, и вскоре поняла, что восприятие книги целиком и полностью искажается слишком неудачным чтецом. Безлико, без эмоционально, чужим, отстранённым голосом. И вроде бы паузы где надо, и ритм неспешный, а тошно становилось от такого изложения. Когда я перешла на электронный вариант, все изменилось… Я ушла в Пришвина с головой.
Имя Алексея Варламова было у меня на слуху. Я не читала пока его книги, и теперь могу отдать должное. Да, наверное, это не идеал биографии, да, где-то что-то мне не нравилось (допустим, в какой-то момент я устала от маниакально подробного разбора ситуации с Розановым), главный критерий хорошей биографии для меня, это желание познакомиться с творчеством главного героя. Это, в самом деле, главное! Рассказать о человеке так, что хочется читать, узнать, внимать, разгадывать….

Я хочу сопоставить образ Варламова и реального человека. Хочу прочесть «Кощееву цепь» и все-все дневники. Их 8 томов, господа, представляете! Хочу перечитать «Кладовую солнца» (вот точно помню, что в школе читали, но не помню впечатлений). Хочу изучать его фотографии, очерки, статьи…
Хочу понять.

Жизнь гениального певца природы, со всеми страстями и кризисами:
“... я тем и живу, что навстречу непогоде за окном вызываю из себя солнце». «Приходила моя Обезьяна … перед кем-нибудь, стоящим духовно выше меня, я, претендующий на какую-то роль через свой талант, тоже являюсь подобной же обезьяной» – “Одних людей привечал, а других преследовал”. «Раньше было все вне меня „да“ и внутри „нет“ – я неудачник, теперь стало внутри меня „да“, а вне меня „нет“ – переломная смена внешнего локуса контроля на внутренний. “Вы говорите – я поправел, там говорят – я полевел, а я, как верстовой столб, давно стою на месте”. Конвертация достигнутого за один период жизни в другой: “все векселя революционера, бедняка и пр. просрочены и что надо укреплять себя в творчестве”.
Часто упоминается о “пришвинской внутренней эмиграции”, его уходе от острых социальных тем в природу, “в аполитичности, эпигонстве и бегстве в природу”. Но, думаю, это был не его уход “от”, а путь “к”. Он не прикрывался природой, его на самом деле тянуло к своему, с чем он был слит глубинно. И ехать в Москву был вынужден, чтобы завоевать писательскую известность, заводить знакомства и быть признанным среди коллег по цеху. Но не ради человеческого водоворота – он с детства не был в гуще компаний, всё больше с краешку, на обочине.
Есть в основах профориентации 5 видов деятельности, в которых человек общается с тем, что ему по нутру: человек–человек, художественный образ, знаковая система, техника и природа. Так вот по мне: Пришвин был в чистом виде “человек – природа”, он очеловечивал её, до антропоморфизма, “мой биологизм”, всю жизнь был в диалоге с ней:
“… Плещеево озеро стало еще одним полноправным героем его каждодневных записей – приливы, влияние луны, ключи, течения, рельеф дна, туманы, его образ во все времена года… Мне было во сне, будто я разлучаюсь с кем-то близким таким, что вместе с душой близкого отдирается от меня шматами моя собственная кожа и мясо. Просыпаясь, я догадался, что это близкое мне было наше озеро (…) Встреча с озером была счастьем, через это я вернулся к себе и понял, что озеро мне было как икона молящемуся,
… Охота и писание и значат для меня свободу в полном смысле слова”
Вместо молитвы читал стихотворение Лермонтова: “Скажи мне, ветка Палестины, где ты росла, где ты цвела, каких холмов, какой долины ты украшением была?“,
“... я люблю… что? кого? не могу назвать все, что я люблю, слишком много всего в природе»,
«… тоска и день в мучении пройдет … если я разрываю связь свою с наблюдениями в природе и не записываю в этом дневнике ничего»,
«… есть травка-муравка на дворе, всю жизнь смотришь – и ничего”.
Пришвин даже предполагал, что существуют люди, которые другие из тех 5: “человек – техника”: “хочу раскрыть сущность машины, которой новый человек должен овладеть и относиться к ней так же с любовью, как крестьянин к земле».
“Пришвин не был ни диссидентом, ни борцом с режимом, ни внутренним эмигрантом, но не был и конформистом. Он был тем, что сам, вслед за Мережковским, называл «личником».
Книга – наслаждение, узнавание, размышление, диалог. Автору огромное спасибо!
(Словечки: вехное, продушинка)