ВВЕДЕНИЕ

Колоссальная драма России XX столетия – Гражданская война – по сей день привлекает самое пристальное внимание исследователей и публицистов. В последнюю четверть века на смену «старой и привычной для советской историографии классовой трактовке содержания Гражданской войны в России… пришло осознание ее глобального и тотального характера, раскрытие ее как комплекса взаимосвязанных и переплетающихся войн, противоборства не только на линиях, но и за линиями фронтов»¹. В современной западной историографии сложилось мнение, что на территории бывшей Российской империи произошел целый ряд революций и войн, включавших политические, национальные, социальные и другие основополагающие аспекты, которые по-разному комбинировались в разных национальных областях и регионах².

В начале текущего столетия П. Холквистом и Дж. Санборном была предложена концепция европейского военно-революционного кризиса 1914–1921 годов, выдержанная в русле исторической компаративистики. Авторы вписывают русскую революцию и ее опыт в общеевропейский контекст, порожденный формированием индустриальных обществ, феноменов массовой политики, пропаганды и насилия, противостоянием империй и национализма³.

Можно согласиться с П. Холквистом (как это делает О. С. Поршнева⁴), когда тот констатирует, что политические и социальные практики, выработанные имперским государством в ситуации тотальной войны, конструировали общее наследие для всех движений периода Гражданской войны и Россия в этом отношении не отличалась от Европы⁵. Однако здесь совершенно особое значение имеют последствия: Россия под властным воздействием большевиков вступила на путь самоистребления, от которого удержались европейские страны, сохранившие и элиту, и собственников, и привычный правовой уклад жизни. Именно наследие патриархального общества – наследие, которое господствовало над подавляющим большинством населения России, обусловило катастрофичность военно-политических конфликтов эпохи нашей Гражданской войны.

Ярким феноменом этой войны были масштабные и повсеместные действия иррегулярных частей – красных, белых, а также «зеленых», постепенно превращавшихся в регулярные части Красной армии, а частично и Белой либо сохранявших свою самостоятельность. Партизанщина (этот термин мы используем без кавычек) в качестве анархичного повстанческого движения, отрицающего верховное командование над собой, довлела над отрядами Красной гвардии и РККА, над многими частями белых войск, что повышает важность ее исследования.

Автор, долгое время изучающий различные аспекты государственного террора большевиков, в настоящей книге сосредоточился на малоизученной истории стихийного красного террора. Он не ставил своей целью написать новую историю партизанского движения, особенно с точки зрения хода боевых действий, поскольку считает необходимым дать исследователям этого внешне хорошо изученного феномена материал, который можно посчитать односторонним, но без какового невозможна объективная оценка действий антиправительственных повстанцев. В связи с этим в книге поставлена задача по-новому охарактеризовать важные, но недостаточно отмеченные в историографии элементы краснопартизанского движения, в котором всевозможные социальные девиации и широкий террор сыграли совершенно особую роль, включая и тот период (1920–1922 годы), когда партизаны активно, по их лексике, «работали» уже после свержения белых.

Разрушительный аспект партизанской стихии нам представляется основным в феномене красной партизанщины, демографический ущерб от которой до сих пор даже не оценен. Характерно, что ведущий специалист по демографии Сибири и в новейшей работе отказывается даже от приблизительных оценок, заявляя, что без статистики (которой нет) невозможно оценить вклад крестьянских мятежей, белого и революционного террора в повышение смертности населения⁶. По мнению некоторых современных историков, «исследование девиантного поведения людей революционной эпохи – занятие не для слабонервных. Но отказаться от рассмотрения жутких сторон революции —значит в конечном счете отказаться от познания вообще»⁷.

На примере охваченного широким повстанческим движением востока России – от Казахстана до Приморья – в этой книге рассматривается негативная сторона деятельности красногвардейцев, подпольщиков и партизан. Особое внимание заострено на проблеме девиантного поведения партизан, основанного на архаичных моделях общинных взаимоотношений, где значительную роль традиционно играли практики насилия. Партизанский террор был следствием не столько обычной военной разнузданности, сколько политики стихийных социальных чисток, необходимость которых – хотя бы на уровне родного села – осознавалась большинством активных повстанцев и где сочетались мотивы личные и классовые. Автором применен историко-антропологический подход на основе внимания к этнографическим, национальным и религиозным особенностям сибирского и дальневосточного населения.

Также много внимания в исследовании обращено на широкую криминализацию как советских властей Сибири и Дальнего Востока (причем на всех уровнях, не исключая и самого верхнего), так и красного повстанчества. С одной стороны, шло проникновение «обычных» уголовных элементов во власть, а с другой – идеологическая нетерпимость, карьеризм и желание отомстить приводили к криминализации многих идейных революционеров, становившихся в своих поступках неотличимыми от представителей уголовного дна. Это специфическое обстоятельство, имевшее самые тяжелые последствия для населения, до сих пор игнорируется носителями упрощенных взглядов на события Гражданской войны, что закреплено прежней историографической традицией. То, что составило предлагаемую книгу, давно носится в воздухе, но никогда не было подробно оформлено, не было доказано на максимально большом фактическом материале.

Сущность партизанщины Э. Хобсбаум оценивал как социальный бандитизм, ставший типичной реакцией сельской массы на капитализм в эпоху, которая заканчивается к середине ХX века уходом от традиционного общества. Социальный бандитизм может охватывать целые страны, но в итоге он обречен, ведь успешный бандит-революционер видит целью превращение себя просто в зажиточного собственника. В итоге повстанцы оказываются лишь активистами из крестьянской массы, а не идеологами и пророками новых социально-политических проектов⁸. Поэтому социальные бандиты обречены подстраиваться под тех, кто перехватывает их лозунги и навязывает свое видение будущего.

История партизанского движения периода Гражданской войны насчитывает огромное количество публикаций, основная часть которых появилась в коммунистические времена и демонстрировала доказательства осознанной борьбы многочисленных красных партизан за советскую власть. Масса трудов подробно описывала боевой путь партизанских соединений, решающую роль партии в их руководстве и политическом просвещении, убедительные победы над белыми войсками и интервентами, последующее вливание сознательных партизанских масс в ряды Красной армии, активное участие в защите Советской Республики и социалистическом строительстве⁹. Им приписывались всенародное сочувствие и огромные военные успехи: вплоть до утверждений, что именно партизаны освободили Сибирь от белых, хотя их достижения целиком зависели от развала колчаковского тыла, обусловленного наступлением частей РККА.

Партизаны провозглашались наиболее передовой частью крестьянства, поднявшейся против антинародной белой власти и беззаветно воевавшей ради победы красных, причем их боевая роль сильно преувеличивалась; последнее было характерно и для оценки эффективности советских партизан в 1941–1944 годах. Теневые стороны партизанщины, неизбежные для хаотически действовавших разношерстных отрядов, притом в обстановке острого социального (нередко и национального) противостояния, всегда описывались строго дозированно либо замалчивались. Основная часть мемуаров советской эпохи, особенно позднесоветских, подлаживалась под официальную точку зрения, помогая печатать и пропагандировать идеологически выверенные исследования, публицистические и художественные произведения, где красные партизаны представали былинными героями¹⁰.

Наличие многочисленных фальсифицированных источников и необъективных исследований, появлявшихся под идеологическим прессингом, заставляет историков особое внимание обращать на мемуаристику и научно-документальные работы 1920‐х – начала 1930‐х годов, – хоть и тенденциозные, но создававшиеся по свежим следам и в значительной степени свободные от схематичной однолинейности следующих эпох. В связи с этим ряд оценок описываемых событий со стороны современников, много десятилетий казавшихся властям и исследователям идеологически неприемлемыми, сегодня заслуживают внимательного и уважительного отношения. Например, эсер Е. Е. Колосов темные стороны партизанщины обоснованно рассматривал как проявления «первобытных свойств крестьянской психологии»¹¹; о роли большевиков в разжигании жестокостей партизанщины справедливо писал С. П. Мельгунов¹². М. Н. Тухачевский в статье «Борьба с контрреволюционными восстаниями» откровенно отмечал, что и красные партизаны, и антибольшевистские повстанцы являются «живой составной частью местного крестьянства», из‐за чего Красной армии «борьбу приходится вести в основном не с бандами, а со всем местным населением»¹³.

Представляют значительный интерес и мнения советских исследователей, писавших в 1920‐х годах¹⁴. Один из них откровенно признал, что именно «враждебное отношение» крестьянства к большевистской политике вынудило коммунистическую власть прибегнуть к карательным мерам¹⁵. Другой автор в 1930 году осмелился написать, что партизанщина своими насилиями над аборигенным населением привела к превращению Гражданской войны в Ойротии (Горном Алтае) из классовой в национальную¹⁶. Охранители эпохи застоя осудительно отмечали, что в историографии начала 1960‐х годов «были сильно преувеличены достижения литературы 20‐х годов о гражданской войне, имело место только негативное отношение к тому, что было создано учеными на втором этапе развития историко-партийной науки»¹⁷, т. е. во второй половине 1930‐х – первой половине 1950‐х годов.

Между тем с середины 30‐х годов советская историография предпочитала обходить или подвергать сомнению многочисленные ранее опубликованные факты, которые не соответствовали официозной точке зрения на красных партизан, рисуемых в качестве сознательных большевиков и только с героической стороны. Пределы дискуссионного поля постоянно сужались, а неортодоксальные оценки тех или иных явлений предавались забвению. Но и те, кто готов был критиковать уже сложившиеся мифы, делали это необязательно ради любви к истине. Так, старая неприязнь к крестьянству заставила М. Горького быть в первых рядах критиков партизанщины. При обсуждении в 1931 году концепции многотомной «Истории гражданской войны» у Горького особую тревогу вызывало преувеличенное «представление роли крестьянства, составившего основу партизанского движения, особенно в Сибири, но остававшегося далеким от пролетарских ценностей революции»¹⁸. Горький беспокоился, что в беллетристике «…литераторы слишком много внимания уделяли партизанскому движению в крестьянстве… слишком густо в различных произведениях была подчеркнута роль личности… Получалось что: выскакивают разные щетинины¹⁹ и пр., они побеждали, и революция победила их силою. Все это было: щетинины боролись, но одно дело бороться за корову, другое дело за социализм. …По Сибири особенно много внимания нужно уделить партизанскому движению, потому что бесспорно – там оно играло весьма значительную роль… Тут нужно последовательно проследить сходство и различие, настроение, идеи партизанских отрядов, указать на переходы их от красных к белым и обратно – и т. д.»²⁰

К. Е. Ворошилов тогда же отмечал, что партизанщина была опасна тем, что составили ее и «…те элементы, которые в процессе борьбы <…> от революции отходили к контрреволюции. <…> Возьмите, например, муравьёвщину, Думенко и целый ряд других „деловых людей“, “своих людей“, которых нам пришлось потом расстреливать. Какие социальные условия, какие события эту публику вынуждали от нас уходить?»²¹ Но предложения Горького и Ворошилова противоречили складывавшемуся на их глазах ортодоксальному канону, нивелировавшему сложности революции, и реализованы не были, а попытки оспорить его подвергались организованным нападкам даже в период «оттепели», когда после ХХ съезда сложился модифицированный историографический канон, который действовал до конца 1980‐х годов и опирался на методологические высказывания «старшего вождя» – Ленина – и восходящие к ним толкования истории со стороны вождя очередного.

Например, после выхода в 1962 году книги Н. Ильюхова и И. Самусенко «Партизанское движение в Приморье (1918–1922 гг.)» состоялась организованная академическим журналом дискуссия, в ходе которой авторам книги были предъявлены большей частью политизированные обвинения. Им поставили в упрек попытку доказать, что партизанское движение в Приморье имело самодовлеющий характер, было начато и продолжено крестьянскими массами под руководством группы беспартийных местных учителей, а большевики примкнули к нему позднее²².

Известным партизанам-мемуаристам традиционно, но по обыкновению мягко ставили в вину недооценку роли большевиков. В рецензии на воспоминания П. Е. Щетинкина видный сибирский партиец Д. К. Чудинов в качестве недостатка отмечал, что единственным мотивом ухода в леса и формирования боевых отрядов были, согласно Щетинкину, не сознательность партизан, а только репрессии белой контрразведки и военных отрядов в отношении крестьян (дезертиров и укрывателей оружия. – А. Т.). Анализируя мемуары И. В. Громова (Мамонова) и П. Е. Щетинкина 20‐х годов, М. Е. Плотникова довольно показным образом удивлялась, что у знаменитых партизан нет ни слова о роли большевиков в создании партизанских отрядов и руководстве ими²³. В 1987 году В. И. Шишкин недоумевал, как обошли тему партийного руководства в своих мемуарах видные партизаны-большевики – И. Е. Громов-Амосов, И. В. Громов (Мамонов) и Н. Урманский²⁴. Между тем И. В. Громов и в рукописных материалах избегал подробностей о своих соратниках, кратко указывая, что это были уклонившиеся от мобилизации в армию беспартийные крестьяне-дезертиры. А начальник Главштаба армии Кравченко и Щетинкина А. Т. Иванов в мемуарах откровенно заявлял, что повстанческое «движение [среди крестьян Енисейской губернии] произошло стихийно, беспрограммно, экспромтно»²⁵.

Настороженно-нигилистическое отношение к литературе 1920‐х – первой половины 1930‐х годов у большинства историков сохранялось до конца советской эпохи. Даже в 1983 году официозным автором давалась сугубо положительная оценка пресловутого «Краткого курса истории ВКП(б)», закрепившего «торжество марксистско-ленинской историографии над эсеровско-троцкистской и буржуазно-националистической»²⁶. Крайнее негодование у ортодоксов вызывали «насквозь антимарксистские»²⁷ работы о сибирской партизанщине троцкиста В. Б. Эльцина²⁸.

Историками до самого конца советской эпохи некритически оценивались даваемые партизанами цифры боевых потерь со стороны противника, сильно преувеличивались масштабы ответного белого террора. Даже в наиболее основательных трудах предельно кратко и очень выборочно упоминались эксцессы, связанные с жестокими партизанскими чистками и грабежами захваченных населенных пунктов; при этом утверждалось, что подобные негативные стороны проявлялись якобы лишь в небольшой части отрядов, пораженных анархистско-эсеровскими тенденциями и оставшихся без благотворного влияния коммунистов²⁹. По мнению М. Е. Плотниковой, партизанское движение в Сибири не только не дало примеров массовой махновщины, а, напротив, «в своем подавляющем большинстве с самого начала проходило на четко выраженной советской позиции, под преобладающим влиянием большевиков»³⁰.

Недостаточно прорабатывался биографический аспект. Например, в дальневосточной литературе 60–70‐х годов повторялось мнение, что член ВЦИК З. Ф. Кулинич-Присяжнюк (убитый в Якутии в ноябре 1918 года³¹) погиб в начале 1919‐го в ходе восстания в Амурской области³², а бывший руководитель барнаульской Красной гвардии В. И. Устинович (расстрелянный советским трибуналом за изнасилование и убийство³³) считался героически погибшим от рук белых³⁴. Особенно тщательно скрывалось уголовное прошлое многих партизанских командиров.

Очень поверхностно исследователи касались взаимоотношений партизанских лидеров (а они были зачастую крайне конфликтны), бытовой составляющей жизни партизан, их противоречивых контактов с остальным населением, в том числе аборигенным, реакции на большевистские порядки, судеб видных партизан, не всегда находивших свое место в мирной жизни и очень рано ставших одной из мишеней чекистского террора.

В течение всего советского периода историками недостаточно использовались документы антибольшевистских властей, сообщения белой прессы, очень аккуратно цитировались партизанские мемуары, особенно те, в которых бесхитростно и откровенно сообщалось о многочисленных и нередко садистских расправах над безоружными людьми (пленными, мирными жителями), а также упоминались многочисленные факты пьянства, мародерства и насилия. Совершенно не оценивался демографический, моральный и материальный ущерб от партизанщины, ее негативное воздействие на взаимоотношения русского и аборигенного населения Сибири и Дальнего Востока.

Подобное игнорирование важнейших обстоятельств не позволяло написать объективную историю краснопартизанского движения восточной части страны. Хотя периодически появлялись отдельные неортодоксальные статьи специалистов по истории партизанщины, противостоявшие казенной линии³⁵. В годы перестройки вышла хорошо фундированная книга барнаульского краеведа В. Ф. Гришаева об алтайском партизанском вожде Ефиме Мамонтове, где, на фоне традиционного восхищения повстанцами, впервые громко прозвучали критические ноты в отношении партизанских бесчинств, амбиций командиров, указывалось на репрессии в отношении многих видных партизан³⁶.

Партизаны поныне остаются самыми мифологизированными участниками гражданского противостояния. Характерно, что с крушением коммунистического режима Гражданская война не стала историей в полном смысле этого слова, ибо общественное примирение не наступило и поныне; разность идейных потенциалов многих исследователей и публицистов чаще выливается в полемическое «искрение», а не в создание цепочек взвешенных суждений. Очевидно, что не является чисто академической проблемой и история красного террора во всех его ипостасях – таких, как партизанщина, насилие со стороны частей Рабоче-крестьянской Красной армии (РККА), внутренних войск, частей особого назначения (ЧОН) и милиции, чекистские чистки, красный бандитизм. Однако значительная часть новейших работ до сих пор полностью игнорирует и сам феномен партизанщины (как в книге Г. А. Трукана, где правительству Колчака посвящена обстоятельная глава³⁷), и партизанское насилие к такой заметной части крестьянского населения, как казачество³⁸, несмотря на то что красный террор, переросший в геноцид, привел, например, к уничтожению до трех четвертей 175-тысячного уральского казачьего населения³⁹.