Он проснулся с мыслью «Проспал!»

    Или – «Пропал!», уверенности не было. Мысль была лишь маленьким обрывком недосмотренного сна, который случайно пробрался в реальность, промелькнул в ней пёрышком, выпавшим из подушки, и вот-вот готов был улетучиться, забыться – как и происходит со снами, не успевшими вовремя закончиться.

    Однако, в следующее мгновение пришло благодатное осознание: «Нет, сегодня воскресенье, и мне не надо никуда идти». Это было воистину отрадное воспоминание.

    Проснулся он оттого, что дышать было трудно. Оказалось, он, как обычно, спал на животе и слишком глубоко зарылся лицом в подушку, так что дышать стало невозможно. Вдобавок ко всему нос был заложен. Неужели простыл? Этого только не хватало!

    Под окнами гремела музыка. Играли какой-то бравурный и довольно безвкусный марш. Он отметил про себя, что один корнет безбожно фальшивит. Он не мог бы сказать, откуда у него возникла такая уверенность, тем более, что он даже не представлял себе, что такое корнет и как он выглядит.

    Голова трещала от боли и готова была лопнуть, а чёртов оркестр всё не унимался.

– Хельга! – позвал он. – Хельга, у меня голова болит. Пусть они замолчат, Хельга.

    Жена не отозвалась. Тогда он поднялся и сел в постели.

– Да заткнитесь же вы уже! – крикнул он оркестру и особенно – фальшивому корнету. – Сколько можно мучать порядочных людей с утра пораньше этой котовасией!

    От крика голова едва не взорвалась новой болью. Кое-как поднявшись, он подошёл к окну, открыл и высунулся на улицу.

    На мокрой и покрытой лужицами после вчерашнего дождя площади собрался духовой оркестр, здесь же присутствовала масса народу. Готовились, кажется, к маршу, а мелькание в толпе многочисленных пёстрых костюмов и красных носов-шариков говорило о том, что собрались на традиционный ежегодный парад клоунов. Оркестр разыгрывался под управлением дирижёра, который, судя по его вязкой расплывчатой улыбке, был с утреца хорошо навеселе.

    Ветерок, залетевший в окно, немного освежил голову, осушил влажную грудь, проветрил под мышками, развеял последние пушинки сна, налипшие в волосах.

– Этого только не хватало, – пробормотал он, с отвращением глядя на хмельного дирижёра, и закричал: – Эй! Эй, оркестр. Кто-нибудь, дайте уже второму корнету по голове, чтобы не фальшивил. Эй, дирижёр, где вы взяли этого неуча?

    Стоящая под окном стайка гимназисток прыснула смехом. Он перевёл взгляд на их свежие милые личики, улыбнулся.

– Доброе утро, барышни. Я хотел сказать, что корнет безбожно фальшивит.

– Доброе утро? – отозвалась одна – наверное, самая смелая. – Уже и полдень миновал.

    Её товарки захихикали, переглядываясь и подталкивая друг дружку локтями.

– Что? – опешил он. И повернулся в комнату, чтобы взглянуть на часы.

    Но часов на привычном месте почему-то не оказалось. Как, собственно, и комода, на котором они всегда стояли. И вообще, пространство в комнате как будто исказилось, сжалось и обросло незнакомыми деталями.

    Он сел на подоконник и с минуту глядел в пустой угол, со смешанным чувством растерянной неловкости и недоумения, пока не вспомнил, что жена давно затевала перестановку и ремонт. Но чтобы она начала осуществлять эту затею так неожиданно, не предупредив, не посоветовавшись, не… Было в этом что-то неестественное и…

– Хельга! – позвал он, невольно хватаясь за голову, которая, казалось, готова была взорваться от его собственного голоса. И уже почти прошептал: – Хельга, что происходит?

    Марш под окном грянул с новой силой. Шествие тронулось. Повернувшись к окну, он увидел как один из клоунов машет ему на ходу рукой. Подумал, махнуть или нет в ответ, но под густо намалёванной красной-жёлтой шутовской личиной он не мог опознать человека, а потому воздержался отвечать.

    А клоун настойчиво сигналил ему, совершенно как давнему знакомому и даже нетерпеливо подпрыгивал, жаждая, кажется, добиться ответного приветствия. Тогда он сделал один неловкий взмах, бросил взгляд вниз, на гимназисток, и закрыл окно. Корнет продолжал откровенно фальшивить, чем неимоверно его бесил. Но слава богу музыка теперь удалялась от площади, и…

    «Подожди! – сказал он себе. – Подожди… От какой площади?»

    Уже отойдя, он теперь снова вернулся к окну, чтобы выглянуть.

    Да, там была площадь. И насколько он мог судить по башне с часами, это была площадь Густава Стрее.

    Он бы потряс головой, чтобы разогнать видение, но вовремя воздержался от этого необдуманного действия – голова наверняка отозвалась бы на него новой вспышкой боли.

– Хельга, – безвольно позвал он. – Что происходит?

    И, начав озираться, оглядывать затхлую спальню с застоявшимся прогорклым воздухом, он немедленно понял, что это не спальня.

    Нет, не так. Это была не его спальня, вот как.

    Он растерянно выругался, чувствуя, как зарождается в душе страх перед реальностью, которая вдруг искривилась, обросла парой чудных измерений и превратилась из привычной обыденности во что-то неестественное и пугающее. И в этот момент в дверь постучали. Не в дверь спальни, а в какую-то другую дверь, которую он пока не видел.

    Он неуверенно вышел из комнаты и оказался в гостиной, которая была знакома ему ещё менее. Ни меблировка, ни размеры, ни размещение окон не соответствовали тому привычному расположению и размерам, которые сопровождали его жизнь вот уже без малого три года. Быть может, он каким-то неведомым способом, предварительно потеряв память, вернулся в родительскую квартиру? Но нет, в отчем доме тоже не было ни такой обстановки, ни таких узких окон.

    Стук между тем повторился.

    Он вышел из гостиной в тесную сумрачную прихожую и открыл скрипучую дверь, покрытую облупившейся коричневой краской (какое убожество!). Дверь эту он тоже не знал. Как не знал и женщину лет шестидесяти, в старомодном зелёном платье и в чепце, которая приветствовала его с лестничной площадки неширокой редкозубой улыбкой, отнюдь, впрочем, не приветливой и не сулящей ничего хорошего.

– Здравствуйте, господин Скуле, – произнесла она, пришепётывая, и голос её подрагивал и срывался гораздо больше, чем полагается в её возрасте. Присмотревшись, он заметил, что и голова её постоянно подёргивается, словно женщина коротким покачиванием головы отказывалась от ещё одного пирожного. Всё это свидетельствовало о том, что ей гораздо больше лет, чем можно было бы дать, сообразуясь с внешностью. Ну, лет семьдесят-семьдесят пять.

– Тут какая-то ошибка, – сказал он, забывая даже ответить на приветствие почтенной дамы. – Что-то не то.

– Что вы хотите этим сказать, господин Скуле? – произнесла она, недоумённо повернув голову и скосив глаза на него. – Сегодня двадцатое.

– Двадцатое? – повторил он, ничего не понимая и приходя к выводу, что сошёл с ума. – Двадцатое… А-а, вы, видимо, ошиблись! – радостно воскликнул он, внезапно озарённый догадкой. – Ну конечно! Ведь я даже не господин Скуле, которого вы, видимо, ищете. Где, вы говорите, живёт этот господин?

    Марш-клоунада удалялся, корнет фальшивил теперь где-то в конце улицы, но даже на таком расстоянии по-прежнему терзал слух.

    Дама стояла и молча смотрела на него. Во взгляде её читалась укоризна.

– Сегодня двадцатое, господин Скуле, – повторила она наконец. – Я хотела бы получить плату.

– Плату?

– Плату за квартиру за сентябрь, господин Скуле.

– Не называйте меня господином Скуле, – не выдержал он, чувствуя, что голова начинает болеть ещё больше. – Меня зовут Эриксон. Витлав Йон Эриксон. Прошу вас, не называйте меня больше этим дурацким именем Скуле.

– Ну вот что, – вспыхнула в ответ дама, – я не намерена вступать с вами в пререкания, господин Скуле. Если вы вчера… если вы, простите, погрязли в разгуле до такой степени, что не помните ни тяти ни мамы, это отнюдь не служит оправданием издевательского и пренебрежительного тона, который вы позволяете себе в разговоре с дамой почтенного возраста. Мне не нужны такие квартиранты, которые грубят тебе и придуриваются, когда ты приходишь к ним за месячной платой, да, господин, Скуле, предупреждаю вас. И подобная история повторяется каждый раз, когда я прихожу к вам за деньгами. Если вас перестала устраивать сумма оплаты или квартира, вы так и скажите, а не дурите мне голову, она у меня и без того… не очень хорошо соображает последнее время.

    Вся эта длинная тирада была приознесена раздражённым тоном, с подрагиванием гордо откинутой головы, строгим взглядом и суровой жестикуляцией.

    «Да, кто-то из нас двоих сумасшедший, – подумал Эриксон. – Надеюсь, это не я».

– Хельга, – позвал он, повернувшись в комнату. – Хельга, иди сюда, здесь какая-то дама, она утверждает, что мы снимаем у неё квартиру.

– Что? – немедленно воскликнула сумасшедшая гостья. – Какая-то дама? Это вы обо мне? Меня зовут Янна Бернике, господин Скуле. Потрудитесь запомнить, если ещё не сделали этого до сих пор. И что это за Хельга? Кого вы зовёте? Вы что, привели женщину? Но когда я сдавала вам эту квартиру, между нами было оговорено, что…

– Простите, – прервал её Витлав Эриксон, – простите, госпожа Бернике, я неважно себя чувствую.

    И захлопнул дверь перед носом в высшей степени раздражённой дамы. Она немедленно начала стучать в дверь, к которой он прижался спиной, закрыв глаза, чувствуя, как разрывается его голова в попытках хоть что-нибудь сообразить.

– Хельга, – шептали его губы. – Хельга, иди сюда… Да где же ты, бог ты мой?! И… и где – я?

– Господин Скуле! – слышал он голос Янны Бернике. – Немедленно откройте! Я никому не позволю…

– Зайдите попозже, госпожа Бернике, – простонал он, прижавшись губами к замочной скважине. – У меня раскалывается голова. Пожалуйста, зайдите позже.

    Быть может, она образумится и больше не придёт, эта чокнутая старуха.

– В высшей мере беспардонно! – слышал он её голос. – Просто предел наглости! Если вы напились вчера до потери памяти, это ещё не значит…

    Тем не менее, голос удалялся – кажется, она уходила.

    «Если вы погрязли в разгуле… – шёпотом повторил он слова этой сумасшедшей Бернике. – Если вы напились вчера…»

    Так вот почему у него так трещит голова! Он вчера погряз в разгуле и напился до такой степени, что не помнит ни тяти ни мамы, как она сказала.

    Что, в самом деле? А по какому поводу?

    Он попытался вспомнить вчерашний день, но память сидела с закрытыми глазами и только морщилась от головной боли. Какие-то смутные воспоминания шелохнулись где-то в затылке, отозвавшись тошнотой и головокружением, но тут же и притихли – так быстро, что он не успел схватить их и удержать. Осталось смутное видение – очень смутное, на грани то ли сна, то ли фантазии: ссора с женой, какое-то питейное заведение, расстроенный рояль, на котором он играл…

    «Я не умею играть на рояле», – грустно улыбнулся он, отправляясь на поиски кухни.

    Кухня нашлась достаточно быстро, и конечно это была не их с Хельгой кухня – тесная, со старыми навесными шкафами, пожелтевшим кафелем, ржавой эмалированной раковиной и старомодным медным краном.

    «Что за чёрт!» – пробормотал он, озираясь. Потом взял с полки стакан и открыл кран. Труба отозвалась гудением и дребезгом; изверглась в стакан рваная струя противно тёплой, мутной воды. Он вылил её и некоторое время ждал, пока стечёт застоявшаяся в трубах тёпловатая вонючая жидкость. Когда пошла более-менее прохладная вода, наполнил стакан и жадно выпил. Налил и выпил ещё один. Только после этого протяжно выдохнул, кисло отрыгнул и уселся на табурет, стоявший у окна.

    Что-то произошло вчера. Что-то пошло не так. Похоже он в пух и прах разругался с женой, напился с горя и, решив не возвращаться домой, снял на ночь эту квартиру. Да, да, похоже, так оно и было. Но крепко же он набрался, если не помнит всего этого!

    Старуха, правда, говорила что-то про… да, она говорила так, будто уже не первый раз приходит к нему, Эриксону, за квартирной платой… «Если вас перестала устраивать сумма оплаты или квартира», – так она сказала. Послушать её, выходит, что он живёт здесь не первый день и даже, возможно, не первый месяц.

    Нет, слушать её как раз и не надо. Это какая-то чокнутая старушенция, перепутавшая своих квартиросъёмщиков. Чего стоит одно то, что она величала его дурацкой фамилией Скуле.

    Значит, он снял эту квартиру на ночь, будучи в полубеспамятном состоянии после выпитого. Ну что ж, сейчас он пойдёт домой и поговорит с женой. Будет просить у неё прощения за вчерашнее. Да, так он и сделает.

    Эриксон тяжело поднялся, постоял минуту, раздумывая, не выпить ли ещё стакан воды. Но нет – в животе противно журчало, а из желудка подступала к горлу тошнота. Он ринулся в туалет – маленький, тесный, в котором едва можно было развернуться – и несколько минут стоял на коленях, обнимая унитаз и извергая в него остатки вчерашнего разгула. Похоже, он ел много свекольного салата, который вообще-то терпеть не может – такой цвет приобрела вода в унитазе.

    В следующий момент его довела до зябкой дрожи мысль, что это, возможно, не свекла, а кровь, и он долго всматривался, пытаясь определить, чем так окрасилась вода. Нет, всё-таки это был свекольный салат. Во всяком случае, необходимо, чтобы это был свекольный салат.

    Наспех поплескав в лицо водой из умывальника, стоявшего тут же, и прополоскав рот, он вернулся в спальню и долго искал свою одежду, прежде чем до него дошло, что он спал одетым – в брюках и рубахе. И только пиджак его был снят и повешен на спинку шаткого стула, прикорнувшего у стены.

    Сдёрнув со спинки пиджак, он долго пытался попасть в рукава и всматривался в предмет, лежащий на стуле. То был какой-то чехол или футляр – чёрной кожи, вытянутый, с замком-молнией по всей длине. Эриксон не помнил, чтобы владел когда-нибудь таким. Неужели он что-то купил вчера, будучи в практически бессознательном состоянии?

    Совладав, наконец, с пиджаком, ощущая мерзкий вкус во рту, он взял со стула футляр и потянул молнию. В чехле лежал музыкальный инструмент – да, это была длинная деревянная флейта. Он плохо разбирался в таких вещах, но был почти уверен, что это не гобой, не кларнет и не… что-нибудь ещё, названия чему он даже не знал. Да, несомненно, это была флейта.

    Откуда у него взяться флейте? Значит, он действительно купил её вчера в каком-нибудь магазинчике на Виллевсгаде или в Пассаже.