Человек не может увидеть Бога и остаться в живых.

(Исх. 33. 20)

Пролог

– Я беременна, – говорит она.

Это первое, что я слышу от неё утром. Уже несколько дней она вообще не разговаривает со мной. С тех самых пор, как решила оставить любовника и вернуться домой.

– От него? – спрашиваю я.

– Ну а от кого ещё! – огрызается она. Действительно, глупый вопрос. У нас же не было секса месяца два или около того. И с тех пор, как она вернулась, кажется, тоже не было.

Мы лежим молча, не глядя друг на друга. Раннее солнце светит в окно, выходящее на восточную сторону дома. Кондиционеры с верхних этажей настойчиво стучат каплями по подоконнику. Машин почти не слышно, сегодня выходной, и потому я дольше обычного нахожусь в постели.

Вообще-то мы муж и жена. У нас общая фамилия, общая квартира и общий ребёнок. Чего у нас нет общего, так это будущего, и я почти смирился с этим фактом.

– Что ты будешь делать? – говорю я. Не то чтобы меня очень это интересует, но ведь надо же что-то сказать. Я никогда прежде не был в такой ситуации и не знаю, что говорить. Слишком много ситуаций случается в последнее время, в которых я никогда прежде не был.

– Аборт, – отвечает она. В её голосе бесстрастность. Словно ей и правда всё равно. Словно ещё две недели назад она не устраивала истерик, объясняя мне сквозь слёзы, что возвращается ради ребёнка.

К тому же на самом деле у нас мало причин сохранять спокойствие. Мы ненавидим друг друга. Я давно убедился, что именно в семьях созревает самая сильная ненависть. Неизвестно даже, откуда она берётся. Впрочем, всегда нужна смелость, чтобы видеть подлинные причины происходящего. А я, по правде говоря, не отличаюсь особенной смелостью.

– Понятно, – говорю я тихо, – ясно.

Мне ничего не ясно, конечно.

Два года назад у меня вышел роман «Энциклопедия поз кошачьего сна». Я размещал его в сети глава за главой. Когда появилась седьмая, у неё уже было около десяти тысяч читателей. К десятой их число удвоилось. Ближе к концу романа его прочитали уже почти сто тысяч человек. Всего я написал 72 тысячи 438 слов. У меня тогда здорово получилось заполнить ими пустоту распадающегося брака. А теперь я не могу найти одного-единственного, чтобы хоть что-то исправить ради ребёнка.

– Аборт, – снова говорит она, – аборт. Господи, какой кошмар.

Она вздыхает, точно вот-вот расплачется. Словно вот-вот настанет тот самый момент, когда ещё немного, и всё наладится. Но разве всё когда-нибудь может наладиться? Глупо тешить себя такими надеждами, будто когда-то всё действительно было хорошо.

Я тоже поднимаюсь из постели. Из-за неловкости момента я бы хотел, чтобы на мне была какая-нибудь пижама или что-то вроде того. А так на мне только трусы из серого трикотажа. И даже никакого намёка на утреннюю эрекцию, и член съёжился, как солдат в окопе перед линией наступления врага.

Я жду, когда же прорвутся настоящие эмоции. Неужели мы вот так молча переживём это утро и то, что она мне только что сказала?

Лёгкий сквозняк играет клочками кошачьей шерсти на полу. Именно кошки вдохновили меня два года назад написать роман. Я использовал их образ, спящих, свернувшихся в самых невообразимых позах, чтобы рассказать о том, что думал на самом деле и никогда никому не говорил вслух.

Наверное, эта искренность и стала тогда залогом успеха моего неровного и нервного текста, состоящего из разрозненных, по сути, историй. И вслед за Интернетом книга появилась в магазинах, а я стал знаменит на какое-то время. До тех пор, пока новые авторы и их откровения не вытеснили мой роман с книжного рынка в небытие бумажной пыли, на вторые эшелоны магазинных полок.

– Он знает? – неожиданно спрашиваю я.

– Что?

– Он знает, что ты беременна?

– Нет.

– А ты ему скажешь?

– Не знаю. Может быть. Не сейчас.

– Я бы сказал.

– Да ты-то тут при чём?

Это правда. Я тут совсем ни при чём. У нас даже секса не было уже два месяца или около того. И, наверное, никогда уже не будет.

Она выходит из спальни, отправляясь в туалет, а я подхожу к освободившемуся подоконнику. Южное лето раскинулось до самого горизонта, на линии которого маячат невысокие горы. Пыльная зелень деревьев шелестит на утреннем ветру. Уже два года я не курю, и запахи вернулись ко мне, как возвращаются жены к мужьям, отказавшимся от вредных привычек.

Я слышу позади какое-то движение и оборачиваюсь. В комнату входит наш сын.

– Пап, – говорит он, – пап, включи мультики!

Я беру его на руки и прижимаю к себе.

– А кушать, а умываться?

– Нет, – он доверчиво гладит меня рукой по голове, – я не хочу, я хочу мультики!

Я вдыхаю его запах, самый приятный для меня запах на Земле. Я бы никогда с ним не расставался. Разве можно его забрать у меня?

– Пошли чистить зубы, – отвечаю я, ставя сына на пол. Ему скоро три года, но ходит он всё равно как-то смешно. Я отправляюсь за ним, бросив ещё один взгляд в окно. Быстро бегут облака сегодня; каких ещё перемен мне ждать?

Мы добираемся до ванной, не встретившись по пути ни с моей женой, ни с его мамой. Пока он чистит зубы, я просто смотрю на своё отражение в зеркале. Я нравлюсь себе. У меня нет ничего неправильного в лице, и линия роста волос ещё не успела высоко подняться, несмотря на то, что мне уже за тридцать.

Сын не похож на меня. Он не был похож с самого начала, как только родился.

– Смотрите, какой! – сказала мне акушерка, взвешивая кричащего младенца.

– Можно его взять? – спросил я.

– Да. Осторожно. Вот так.

И я стал вторым человеком в его жизни, у которого он оказался на руках. И только потом его положили рядом с матерью, а меня попросили уйти из родильного зала, чтобы я не мешал зашивать ей промежность. Наверное, это как-то повлияло на меня в дальнейшем. Ведь всё происходящее, так или иначе, оставляет след в нашем сердце?

– Хфатит? – спрашивает сын, доставая изо рта зубную щётку?

– Молодец, – хвалю его я.

На жену он похож. Вон, эта манера поджимать одну ногу, стоя возле раковины, глаза голубого цвета и эти длинные, как огурцы, ногти на руках – это всё её.

Она забеременела им через полгода после того, как мы решили, что нам нужен ребёнок, чтобы наконец сделать наш брак осмысленным и по-настоящему прочным. Мы не задумывались над тем, как и когда это случится, просто перестав предохраняться. А теперь она легко забеременела от другого, несмотря на очевидные меры предосторожности, к которым они наверняка прибегали вдвоём. Я думаю, что жизни не нужно наше разрешение, чтобы начаться. Так же как смерти безразлично наше желание жить. Это просто происходит, как происходит всё остальное.

Жена проскальзывает в ванную, и я сторонюсь, словно мы боимся нечаянно соприкоснуться. Вид у неё деловой, сосредоточенный, она старается держаться, и мне, наверное, следует держать себя в руках.

Я усаживаю сына на кухне, делаю ему яблочное пюре и включаю «Тома и Джерри». Музыка Ференца Листа из серии «Кошачий концерт» наполняет квартиру звуками «Венгерской рапсодии». Сын принимается уплетать пюре, а я хожу по квартире туда-сюда, как человек перед кабинетом врача в ожидании диагноза, от которого зависит если не всё, то многое.

Я снова смотрю в окно: там вдали видны дачи, начинающиеся сразу за городом. Сейчас всё плодоносит, давно созрели вишни, спеют абрикосы и алыча, на очереди персики и крыжовник, позже появятся яблоки, ближе к осени наберёт силу виноград. Всё вокруг словно говорит мне о щедрости южного солнца и плодовитости жирной земли.

У моей жены тоже щедрое и полное тело, широкие бёдра и большая грудь. Её мать постоянно беременела от разных мужчин. И её бабка постоянно беременела от разных мужчин. У бабки пятеро детей. У матери две дочери и сын. Их женский род готов рожать и без конца продолжаться, и вот в её матке снова зародилась и зреет новая жизнь.

– Па-а-ап! – кричит сын. – Иди смотреть мультики!

– Хорошо! – откликаюсь я и не двигаюсь с места.

Признаться, я был не готов к такому повороту, как сегодня. Да и можно ли хоть к чему-нибудь подготовиться в делах такого рода? Я писатель. Я так проницателен, когда речь идёт о жизни других. Смогу ли я когда-нибудь разобраться в своей собственной?

– Па-а-ап! – снова доносится из кухни.

Я возвращаюсь. Тарелка с яблочным пюре наполовину опорожнена на стол. Сын грызёт своими белыми зубами где-то найденный сухой кусок хлеба. Мышь на экране отсекает коту кусок хвоста здоровенным ножом. Вопль невыносимой боли режет мой слух. Сын громко смеётся, брызгая хлебными крошками.

Жена тоже появляется на кухне. Она уже одета. Подходит к чайнику и пытается налить себе стакан кипячёной воды. Руки её заметно дрожат. Наверное, ей страшно. Мы прожили в браке семь лет, и она ни разу не делала аборт, пока мы были вместе.

Внезапно у неё звонит телефон.

– Мам, кто это? – спрашивает сын, не отрываясь от телевизора.

Она торопливо делает глоток воды и сбрасывает звонок.

– Мам, это твой друг? – настойчиво уточняет сын, словно это ему действительно важно.

Мне становится больно. Пожалуй, я сейчас тоже закричу, будто меня режут или рубят на части.

Она выключает телефон непослушными пальцами, чтобы он, не дай бог, не зазвонил ещё раз. Сосредоточенно допивает воду и замирает в растерянности. Я тоже растерян и жду, что будет дальше. Наверное, тот, другой, ждёт её. Ничего не знает о беременности. О том, что его сперматозоид и её яйцеклетка уже дали начало новой жизни. Просто ждёт и надеется, что она вернётся к нему так же, как двумя неделями раньше вернулась ко мне. Он надеется. Это мне, судя по всему, ждать уже нечего.

– Так что ты решила? – ещё раз на всякий случай спрашиваю я.

– Я же сказала, – говорит она, невольно косясь на нашего сына, – я сделаю аборт.

Кот на экране заливается басовитым смехом, не замечая, что на голове у него вот-вот взорвётся бомба. Кажется, на этот раз ему действительно придётся несладко. Одновременно наша настоящая кошка, оставляющая всюду клочья серой шерсти, влетает на кухню. Она не успевает затормозить и врезается жене в ноги. Та вздрагивает от неожиданности, и копившийся в ней страх прорывается наружу.

Жена бросается к сыну и, отняв у него хлеб, принимается вытирать ему лицо, вымазанное в яблочном пюре. Он сопротивляется, пытаясь ни на секунду не упустить происходящее в мультфильме.

– Это всё из-за тебя! – вдруг бросает она ему.

– Это всё из-за тебя сейчас, ты понимаешь?! – она почти кричит.

Вряд ли он понимает. Ему ведь даже нет трёх лет. Я и сам мало что понимаю, кроме того, что наш брак точно обречён. И неважно, сделает ли она сегодня аборт или нет.

Сын перестаёт вырываться, и она тоже опустошённо опускает руки, забыв вытереть немного пюре на его маленьком подбородке.

Она целует нашего мальчика в макушку и выходит прочь. Я следую за ней, словно провожая её по старой привычке.